Коля Попов родился 21 мая 1929 года в Соломбальском районе города Архангельска в семье рабочего. В двенадцатилетнем возрасте во время войны стал работать на производстве.

В 1947 году он поступил на второй курс Ленинградского военно-морского подготовительного училища, а после его окончания в 1949 году стал курсантом Первого Балтийского высшего военно-морского училища. Он закончил минно-торпедный факультет в 1953 году по специальности торпедист-подводник. Вот его офицерский послужной список:

21.08.53 – 20.01.56. Командир торпедной группы, командир БЧ-2-3,

помощник командира ПЛ  С-15  162 БПЛ СФ.

20.01.56 – 26.01.57. Помощник командира ПЛ С-272  14БПЛ 33ДиПЛ СФ.

26.01.57 – 17.06.57. Прохождение службы на судах Морского флота.

17.06.57 – 12.12.57. СПК  ПЛ С-272  14 ОБПЛ СФ.

12.12.57 – 15.07.58. Слушатель командирских подводных классов ВМФ.

09.09.58 – 20.01.59. СПК  ПЛ  С-274  14 ОБПЛ СФ.

20.01.59 – 15.09.59. СПК  ПЛ  С-269  14 ОБПЛ СФ.

15.09.59 – 09.01.64. Командир ПЛ  С-269  14 ОБПЛ КСФ.

09.01.64 – 21.11.68. Командир ПЛ  К-113  18 дивизии 12 ЭскПЛ КСФ.

21.11.68–1981 год. Старший преподаватель кафедры тактики ВМФ Высшего Военно- Морского училища имени М.В. Фрунзе.

Коля Попов стал командиром подводной лодки 613 проекта, когда ему было 30 лет, а в 35 лет командовал подводным ракетоносцем 629 проекта и выполнил на нём несколько боевых служб.

После увольнения в запас в 1981 – 1990 годы работал ведущим инженером на предприятии «ЛенморНИИпроект», а затем до 1993 года – оператором барокамеры в Военно-Медицинской академии на кафедре, изучающей кессонную болезнь.

Коля Попов погиб при загадочных обстоятельствах 7 февраля 1999 года. Похоронен на кладбище посёлка Лахта.

НИКОЛАЙ ПОПОВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ И ВОЙНЕ

Мог стать вором и зэком

Большинство моих сверстников вдруг стали взрослыми. Это случилось с голоштанными, беззаботными пацанами летом 1941 года, когда мы сразу из детства, минуя юношество, шагнули во взрослую жизнь.

Все мои сверстники по улице в моей далёкой, но всё ещё любимой Соломбале, уже ушли в мир иной. Светлая им память. А я никак до сих пор не могу забыть тот далёкий день.

Это было воскресенье 22 июня. Яркое солнце, температура за плюс 20^оС. По нашим поморским меркам – жара. Я, Толя Бомадаренко (обоим по 12 лет), соседский пацан Витька Макаревич (младше нас года на два-три) и Борька Антонов лет семи, сопливый из дома Трифоновых, в котором жили несколько семей, с раннего утра на берегу нашей живописной речки Соломбалки ловили удочками рыбку, жгли костёр и, конечно же, пекли в золе картошку. Эти любимые занятия перемежались с беготнёй, борьбой, кувырканием, нырянием с доски, визгом и криком, безумным смехом.

Это было беззаботное вольное детство. Родители никогда нас не гоняли, не лупили, не давили, не требовали, не воспитывали, как это бывает в знатных семьях, садиках и школах. Однако влияние было.

В поморских больших семьях уклад жизни строился из поколения в поколение на мудрости дедов и бабуль, на жизненном многоукладном опыте отцов и матерей, старших братьев и сестёр. Старшие вели за собой по жизни последовательно, один за другим младших. Младшие смотрели на старших и делали, как они. Самое главное правило: слово старшего – неукоснительный закон для младшего.

Борька, смотавшись домой за горбушкой хлеба, бежал к нам и орал на всю Кривую Яму (наша улица):

– Ребята, ребята, война, война началась с фашистами!

– Врёшь, – не верили мы.

– Правда, правда, зуб даю, только что из репродуктора передали.

Все мы схватились за руки и с криками «Ура-а-а-а!» пустились вокруг костра в пляску дикарей.

Выкрикивая «Бей фашистов!», мы вбежали во двор моего дома. В окне я увидел свою сестру Антонину, которая мыла окно. Мы крикнули ей, что началась война, и мы будем бить фашистов, пойдём на войну.

– Замолчите сейчас же, дураки безмозглые! – последовал её ответ, и она швырнула в меня намыленную мочалку, которая благополучно попала в мою рожу. Я взвыл от рези в глазах, побежал к речке, и нырнул, успев крикнуть:

– Нина, включи репродуктор!

Из репродуктора доносился уверенный твёрдый голос В.М. Молотова: «Сегодня, 22 июня, ровно в четыре часа фашистская Германия вероломно, без объявления войны напала на Советский Союз».

Всё перевернулось, мирная жизнь кончилась, посуровели лица у взрослых, исчезли улыбки у мальчиков и девочек. Что такое война, наша семья уже знала. В 1940 году в бело-финской войне погиб мой старший брат Александр.

И вот 8 июля 1941 года первый массированный налёт фашистской авиации на Архангельск. Сначала около 14 часов прилетел самолёт-разведчик – «рама», который безнаказанно летал вдоль и поперёк почти на бреющем полёте над всеми объектами, но ни одна зенитка не пальнула, поскольку никто не верил, что это немецкий самолёт. Действительно, трудно было в подобное поверить, ибо Архангельск находился в глубоком тылу.

Это дорого нам обошлось. Вечером того же дня на Архангельск и на деревянную Соломбалу посыпались тысячи зажигалок. Город, все районы, биржи, лесозаводы, дома заполыхали, как факел. Это огненное зрелище, попавшее в объектив моих детских глаз, я не смогу забыть до конца моих дней.

В город пришёл голод. В Архангельске, куда шли караваны судов из Америки и Великобритании с техникой и продовольствием, свирепствовал такой же голод, как в блокадном Ленинграде. Но это отдельный вопрос, который ещё никем не освещён. Надеюсь, что на этот факт прольют свет наши историки.

Вместо шестого класса, мы с Толей Бомадаренко пошли в ремеслуху (РУ № 2) учиться на слесаря. Программа была ускоренная. Нам все производственные науки давались просто, так как были мы из рабочих семей и с малых лет умели неплохо слесарить.

Через три месяца, в декабре 1941 года мы в 12 лет были уже «дипломированные» слесари. Работаем на судостроительном заводе «Красная Кузница» в ночную смену с 23⁰⁰ до 8⁰⁰. Нас в бригаде 11 пацанов – соломбальцев. Бригадиром был мудрый семидесятилетний дед (мне сейчас почти столько же, но без мудрости!).

Из всех работ, которые мы делали, особенно запомнилась одна слесарная операция – пилили ножовками красномедные трубки на тонкие шайбы для мин, снарядов и взрывателей. Через каждые два часа дед устраивал перерыв – перекур. Все собирались вокруг костра, который всю ночь горел прямо в цеху, прижимались друг к другу, грелись и слушали рассказы нашего бригадира.

Дед закуривал козью ножку с махрой и не спеша, плавно окая, навешивал нам на уши каждую ночь бесконечную лапшу из своей жизни. Запомнилось, что он никогда, или почти никогда, не повторялся. Каждую байку заканчивал словами:

– Ну, будя, а фашистов мы с вами обязательно раздолбаем!

С этими словами дед обрывал цигарку так, чтобы оставалась «фабрика» и передавал её нам по кругу.

– Это вместо конфетки.

Беря чинарик своими детскими, тонкими, но уже грубыми, покрытыми «цыпками» пальчиками, измазанными красномедными опилками, каждый из нас затягивался по разу и передавал другому.

Красномедная пыль с дымом махры создавала во рту иллюзию сладости наподобие сахарина. Это и была наша «конфетка». В 12 лет мы уже взрослые, мы – рабочие, но с детскими душами.

Подумать только, я, Коля Попов, самый младший, восьмой в семье, изнеженный вниманием и любовью старших, не представлявший своего существования без мамочкиной юбки, стал сразу взрослым, самостоятельно зарабатывающим кусок хлеба на своё и мамино существование.

Беда не приходит одна и к одному. С войной она приходит ко всем.

Брат Фёдор воюет с немецкими ассами в небе. Он лётчик, его война застала в городе Энгельсе инструктором пилотирования. Прошёл в небе от Волги до Берлина. Слава Богу, живым вернулся домой в 1946 году. К сожалению, 27 июля 1997 года скоропостижно ушёл из жизни. Внезапно остановилось сердце.

Брат Борис, хромой с рождения, работал в компасной мастерской Гидрографического отдела Северного флота. Мастер «золотые руки», тяжело переживал, что не может воевать с фашистами на фронте. Жгучий брюнет, женат, двое детей – девочки Валя и Надя, потом ещё одна – Оля. Жил напротив нашего семейного дома, на другом берегу Соломбалки.

Брат Анатолий, учился в Архангельской средней мореходке и готовился на фронт. На проводы удалось достать с великим трудом поллитра «сучка» – спирт из древесины или, как говорили, из табуреток. Чтобы захмелеть, «сучок» развели в тазике и накрошили хлеба. Эту «тюрю» хлебали ложками. Так наши братья уходили на фронт.

Воевал Толя в Сталинской военно-воздушной десантной дивизии. Несколько раз бросали под Киев, где был тяжело контужен и комиссован. Вернулся домой живым, но покалеченным.

Сестра Антонина работала бухгалтером в воинской части. Замужем, с начала войны жила в Соломбале, недалеко от родного дома.

Отец, Дмитрий Семёнович, разнорабочий, мастер на все руки. Он и плотник, и столяр, и слесарь, и токарь, и маячный мастер, и бондарь, и кузнец (своя кузня была), и вообще – старший молодец. Любил работать и хорошо отдохнуть с друзьями за рюмкой водки на берегу Соломбалки. Кроме этого, он и рыболов, и охотник, любитель природы, лесов и полей, рек и морей.

Самые яркие довоенные воспоминания у меня связаны с походами на моторном катере по живописным речкам Лодьме и Сумаре в глухую тайгу или на Белое море, где ловили неводом знаменитую беломорскую селёдочку. У отца всегда были катер, лодка и байдарка, которые шили и делали своими руками со старшими сыновьями.

Мама – Евдокия Николаевна, всю жизнь была домашней хозяйкой. Небольшого росточка, хрупкая, можно сказать, патриархальная, набожная. Корова, свиньи, куры, собаки – всё хозяйство было на её плечах. Но на заготовках необходимых кормов для семьи и живности работали все без исключения, весьма охотно, легко и с радостью. Лодырей не было.

До войны жили дружно, хорошо, легко, непринуждённо и зажиточно. Но сразу всё кончилось, семья рассыпалась, потемнело в глазах, похолодело в душе и теле, наступил мрак и голод. Началась борьба с болезнями, борьба за выживание, борьба за жизнь.

В родном доме, который отец сам построил в 1929 году, в котором я в тот же год родился, который в тот же год сгорел, который через год отец заново отстроил, в конеце 1941 года оставались мы трое – папа, мама и я.

Мама вскоре заболела туберкулёзом лёгких и легла в больницу, а отец ушёл в море на переоборудование огней маяков и навигационных знаков Белого и Карского морей по условиям военного времени.

Таким образом, я – двенадцатилетний Коля Попов, к концу 1941 года стал «хозяином» огромного восьмикомнатного поморского дома с пристройками. На хрупкие плечи мальчишки легла вся ответственность за содержание фамильного хозяйства и оставшейся живности – козы Маньки, трёх кур и «Джека» – немецкой лайки.

Кур пришлось израсходовать до Нового года. Сестра приходила и варила из них для мамы бульоны. Козу удалось продержать ещё почти год. Её молоко спасло, можно сказать, и меня, и маму.

Однако без Джека никакое молоко не помогло бы. Он был верный, преданный друг, кормящийся сам по себе. По ночам Джек согревал меня под полушубками, в которые мы зарывались в ту суровую зиму 1941-1942 годов. Выживать приходилось по-разному. Самое сложное, как мне помнится, – это отоваривание продуктовых карточек. Нормы были мизерные. Поэтому не миновал меня и криминал.

Как-то встретил меня с соседней улицы (Беломорской) наш местный вор Федька Лодмяк. Он был постарше меня года на два-три. Ко мне относился покровительственно и в то же время как к корешу. Разговорились. Угостил меня горбушкой с салом. Представьте себе: в ту голодуху – хлеб с салом! Сейчас вспоминаю и не верю.

– Колька, а махра у тебя найдется? Надо послюневать.

– По-моему, есть у братана. Борис, как-то приходил, курил махру. Сейчас сбегаю домой, пошарю, порыскаю.

– Давай, шуруй, кореш, – сказал Лодмяк, дав мне легкого подзатыльника.

Притащил я целую пачку махорки. Федька, скрутив цигарку, смачно затянулся, пустил дым и многозначительно сказал:

– Ну, Колька, молодец! Я – порядочный вор со стажем. В долгу не останусь, пошли со мной.

Дворами соседских домов, продираясь через кусты смородины, пришли к его дому, забрались тайком на сеновал, затаились.

– Колька, смотри – никому ни слова, никому не показывай, – заговорщицки, таинственно говорит мне Лодмяк и из сена выхватывает обнажённую, настоящую, сверкающую шашку.

– Вот, Колька, держи, дарю тебе, но только помни, что я тебе сказал. Ни-ни!

Я обомлел, потерял дар речи, не мог отвести глаз от этого сверкающего, сказочного клинка.

– Смотри, любуйся. Это теперь твоя сабля. А была царёвая. Вот видишь на лезвии, ниже эфеса гравировка – двуглавый орёл, а под ним надпись – «Николай II». Понял? Это последний русский царь.

После этого он завернул саблю в рваную портянку и отдал мне.

– Никому не попадайся, шуруй домой, спрячь надёжно, лучше – на чердаке, – напутствовал Федька. – А завтра встретимся. Есть ещё очень полезное дело.

Многозначительно задумавшись, добавил:

– Правда, опасное, но сытное.

Таким образом Федька Лодмяк втянул меня в воровскую шайку.

Федькины разведчики – «шестёрки» выследили маршрут в Соломбале, по которому газогенераторные пятитонки перевозили в мешках муку. Место для воровства муки было выбрано удачно. Во-первых, машины, как правило, шли вплотную одна за одной, поэтому нападению подвергалась концевая, сразу же после правого поворота. Во-вторых, – на участке дороги, где она резко поворачивала вправо и сразу влево. Дворы домиков здесь примыкали непосредственно к проезжей части, которая по обочинам была закрыта громадными тополями.

Моя задача, как мне тогда казалось, была простая. Сейчас я думаю, что она была и ответственная в части успешности проведения операции, и опасная. Короче говоря, я стоял на стрёме и был наводчиком. Находясь в укромном месте вдали от перекрёстка, условным свистом я сообщал нападающей шайке о приближении концевой машины.

Машина на перекрёстке сбавляла скорость, в кузов запрыгивали два бандита, сбрасывали мешки с мукой и быстро дворами «смывались».

Только теперь, когда я стал тактиком, на склоне лет понял, почему шайка рано погорела. Потому что Федька Лодмяк работал нагло, но стандартно, не менял способы и приёмы действий.

Банду «повязали», судили. Федька получил максимальный срок. От вышки его спасло несовершеннолетие. Мне повезло. Федька и его кореша были «порядочными» ворами. Они меня не заложили, не продали. Жизнь у меня пошла другим путём. Удивительно, но факт.

В прошлом 1987 году я ездил в Архангельск хоронить своего брата Фёдора. Прошёлся по улочкам Соломбалы. И что бы вы думали? Я встретил Федьку Лодмака, сидящего, как на нарах, на крыльце своего дома в одних трусах с беломориной во рту. Но нельзя было бы сказать, что он голый. Нет, совсем не голый и не дряхлый, а средней упитанности, сплошь покрытый великолепными рисунками. Федька сейчас – музей живописи.

Меня поразила его феноменальная воровская память. Спустя пятьдесят пять лет, он сразу узнал меня.

– Колька с Кривой ямы, ты?

– Я. А ты – Федька Лодмяк, что ли?

– Не «что ли», а Федька. Вор в законе – на пенсии!

Мы просидели на крылечке почти полдня. Вспомнили своё лихое детство. Наши сознательные жизни, оказавшиеся абсолютно противоположными, мы охарактеризовали кратко: – я всю жизнь военный моряк, служил Родине, пенсионер. Он всю жизнь «зэк» – вор в законе, тоже пенсионер.

И вот мы рядом, два соломбальца, были два юноши, теперь – два пенсионера, а вся жизнь не в счёт!

Стал компасным мастером

Работать на «Красной кузнеце» было очень тяжело. В апреле 1943 года мой брат Борис каким-то образом перетянул меня к себе в компасную мастерскую при Гидрографическом отделе Северного Флота. Месяц был в учениках, после чего я стал компасным мастером. Условия здесь были на порядок выше, чем на заводе. Дневные смены, чисто, уютно в цехе, хорошо платили. Я стал на все руки мастер. Брат доверял мне все самые сложные, точные, ювелирные работы, которые я выполнял просто с удовольствием. Мне было всё интересно. Работы было навалом. Я ремонтировал магнитные компасы, лаги, эхолоты, гирокомпасы, секстаны и даже хронометры. Работал на токарном, сверлильном и фрезерном станках. Короче говоря, выполнял все плановые задания, причём без ОТК, а также заказные «левые» работы.

Скажу правду, что, к сожалению, Борис начал частенько «поддавать», то есть выпивать. Он был с рождения хромой на правую ногу. На фронт его не брали, о чём он сильно переживал, особенно после гибели друзей. В семье у него тоже был напряг.

Кто помнит войну, тот знает, как трудно было достать водку. А в компасной мастерской спирта было «до дури». Заведовал им начальник цеха Семёнов. Удивительно, но до сих пор помню его фамилию. Для работ он выдавал спирту столько, сколько надо на протирку приборов, на заливку картушек компасов и для других нужд. Поэтому у меня он всегда был, но я тогда ещё не употреблял. Самое сложное, как его вынести?

Но если хочется, то можно, тем более для такого умельца, как мой брат. Когда стал совсем жёсткий контроль, Борис привлёк меня, уже шустрого ребёнка, которому все благоволили.

Делалось это с гениальной простотой. Борис брал 250-ваттную лампочку. Особого дефицита в них не было. Высверливал в цоколе две дырочки и отдавал мне. При заливке компасов я заливал шприцем и лампочку так, чтобы не было в ней пузырьков. После работы я открыто выносил её через проходную со словами: – «дома лампочка перегорела».

Дело прошлое, но до сих пор мне совестно и не столько за воровство, сколько за то, что я способствовал пьянству старшего брата.

Не могу умолчать о своей на то время рабочей квалификации. Как-то раз в цех вошёл начальник с капитаном дальнего плавания, высоким, стройным, красивым мужчиной и говорит ему, показывая на меня:

– Вот наш мастер, который сделает вам всё в лучшем виде.

Капитан мгновенно отреагировал на эти слова с большим недоверием. Однако Семёнов твёрдо сказал:

– Смело показывай и оставляй свою «штучку» нашему сыну Коле.

Капитан вытащил пистолет «ТТ», дал мне и сказал:

– Можешь его отремонтировать, чтобы он безотказно стрелял? Срок – месяц.

– Могу, – сказал я скромно и потупил глаза.

– Вот и прекрасно, через месяц, Коля. Будь здоров.

– До свидания, – ответил я.

Ровно через месяц я подал капитану два пистолета «ТТ» с одинаковыми номерами, сказав:

– Выбирайте и забирайте свой.

Долго он крутил, вертел, но всё-таки свой нашёл по калибру. Дело в том, что за это время я отремонтировал пистолет и сделал копию, но под малокалиберный патрон.

С большой любовью я вспоминаю компасную мастерскую и всех её сотрудников. Голод немного отступил, так как за левые работы моряки платили натурой. За пистолет мне дали полмешка различных консервов и шоколада. По этому случаю в мастерской устроили «пир». К маме я приходил уже не «с пустыми руками».

Конечно, мне с мастерской, с работой и коллективом крупно повезло. Я получил колоссальную, можно сказать, уникальную профессиональную практику. В 14 лет стал рабочим – специалистом широкого профиля, мог выполнять слесарные, токарные, фрезерные работы, а также работы, требующие высокой ювелирной точности. Знал почти все существовавшие на то время корабельные навигационные приборы и мог в совершенстве их ремонтировать.

Однако взрослея, я всё больше и больше переживал, что не учусь в школе. Уже на два года отстаю от своих сверстников по классу, которые могли продолжать учёбу в школе. Как я хотел учиться, как хотел!!! Сколько слёз пролил по вечерам, зарывшись в полушубок, об этом знал только мой верный пёс Джек. Он понимал мои страдания и молча слизывал горькие слёзы с моих щёк.

Были мысли завтра не пойти на работу, и об этом я как-то сказал начальнику мастерской, на что он сочувственно ответил:

– Коленька, сынок, пока не разобьём фашистов, выкинь это из головы. Мы живём сейчас по законам военного времени, по которым не только не придти на работу, а даже и опоздать на минуту нельзя. В противном случае, сам знаешь, – трибунал.

Но вот пришёл долгожданный мой день. Как мне помнится, это было в начале сентября 1943 года. Брат Борис сунул мне газету «Правда» со словами:

– Читай Указ Сталина, теперь можешь не ходить на работу. Через неделю пойдешь в школу.

Суть Указа заключалась в том, что дети, желающие продолжить учёбу в школе, имеют право уволиться с любого военного объекта. Как я радовался, как радовался, что снова буду за партой. Все радовались за меня и в мастерской. Тепло, по-родительски, проводили меня в мир знаний.

В компасную мастерскую я был принят 15 марта 1943 года, а уволен по собственному желанию 15 сентября того же года. Таким образом, я проработал на военном объекте ровно шесть месяцев, день в день, и самое главное, не меньше.

Ирония судьбы! Именно вот это «не меньше» ровно через 50 лет позволило мне стать ветераном Великой Отечественной войны, как состоявшему на штатной должности по вольному найму в частях действующей армии. Ровно через полвека и все правительственные награды нашли своего юного «Героя» (ирония) Колю Попова!

Военком Кировского района на собрании ветеранов вручал мне медали: «За оборону Советского заполярья», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов», «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» и орден «Отечественной войны II степени». При этом он сказал:

– Впервые в истории райвоенкомата одному ветерану сразу вручается четыре правительственные награды.!

В ответ я бодро гаркнул:

– Служил Советскому Союзу!

Это случилось в 1993 году.

Вновь учусь в школе

С 15 сентября 1943 года я вновь ученик 50-й средней школы. Меня зачислили в шестой класс, а мои сверстники уже были в восьмом. Класс был разношёрстный. В нём собрались пай-мальчики, отличники, хулиганы, мелкая шпана, воришки и один старший из пролетариев. Подружились быстро. Моими закадычными друзьями стали на всю жизнь Юра Прокопьев и Лёня Флейшман. Со мной учились Ваня Котлов и Олег Николаев – оба стали замечательными хирургами. К сожалению, рано ушли из жизни.

Лёня Флейшман всю свою жизнь был советским чиновником, а точнее, возглавлял медицинские профсоюзы в Архангельске.

Юра Прокопьев до прошлого года – директор Архангельского краеведческого музея.

О них надо писать отдельные книги. Может быть, и напишу.

Наша вышеперечисленная, вместе со мной, пятёрка в классе заняла лидирующее положение. Мы не были круглыми отличниками, но схватывали всё на лету. Мне по началу было тяжеловато. За два года многое забылось. Но друзья мне в учёбе здорово помогали, особенно Лёня Флейшман. Мы с ним сидели за одной партой, поэтому с контрольными у меня не было проблем.

Я быстро вошёл в школьный режим, и дальше учёба пошла легко, играючи. Не могу не вспомнить наших изумительных, разных, но прекрасных учителей: физичку и математичку Ию Павловну, пришедшего после неё молоденького Льва Шевеловича, географичку Пелагею Яковлевну Павлову – маму нашего одноклассника Серёги, и мою «любимицу» химичку, классного руководителя Османскую Екатерину Перфильевну (по кличке «Тётя лошадь»). С химией у меня как-то не получалось. Или химически я был тупой, или «тётя лошадь» ко мне была неравнодушна.

Почему каждый день она меня вызывала к доске? Я спрашиваю себя до сих пор – почему? за что? Она же чётко знала, что я ничего не знаю. Наверняка, ей нравился весь этот процесс. Только мы садились после её приветствия, как раздавался насмешливо-издевательский хриплый голос:

– Попов, к доске!

– Зачем? Я прошлый раз был у доски, – парировал я

Нехотя поднимал я крышку парты, со скрипом вставал и резко, с грохотом (как бы нечаянно) хлопнув крышкой, медленно шёл к доске. Короче говоря, тянул резину. «Тётя лошадь» задавала мне вопрос, на который, естественно, я ничего ответить не мог.

– Екатерина Перфильевна, Вы откройте журнал. Там у меня уже несколько оценок стоит.

– В журнале, мой уважаемый Коленька, не оценки, а колы. Понимаешь? Колы, – сквозь зубы с ехидством цедила она.

– Са-а-ди-и-ись, ставлю тебе четвёртую единицу.

Скрипя пером, «Тётя лошадь» с любовью выводила жирную единицу. Волоча ноги, опечаленный, я плёлся к парте, как всегда с грохотом садился и, акцентируя каждое слово, говорил:

– Екатерина Перфильевна, Вы сложите четыре единицы и выведите мне четвёрку.

Класс взрывался диким хохотом, ржанием, топаньем, хлопаньем. На всю инсценировку, как правило, уходило минут 20-25, что и требовалось. Наверно, она была ко мне неравнодушна, хотя и старше лет на сорок(?).

Увлечение спортом

С малых лет умел хорошо ходить на лыжах и кататься на коньках. Благо наш дом стоял на берегу излучины реки Соломбалки. Как только с первыми морозами она замерзала, первыми на лёд высыпали мы – пацаны. Какой захватывающий интерес был пронестись первым по тонкому чёрному льду, который, прогибаясь под ногами, трещал и повизгивал металлическими звуками. По мере того, как лёд крепчал, на коньки вставало и всё старшее население Соломбалы.

И что за Русь, без потасовок, без драк! Так и у нас. Дрались улица на улицу, деревня на деревню, район на район. Наиболее жестокими были ледовые побоища между соломбальцами и кузнечевскими. С обеих сторон участвовало от десяти до тридцати бойцов (может быть и больше). Все на коньках. Выстраивались друг против друга. По команде с дикими криками неслись навстречу схватке, размахивая дубинками и железными прутьями. Хорошо помню, что при одной атаке лёд проломился, и несколько парней утонули. Вот так в то время развлекались наши старшие братья.

Как-то однажды зимой 1944-1945 годов мне удалось вытащить на каток «Динамо» моих новых друзей: Олега Николаева, Юру Прокопьева и Лёню Флейшмана. Надо прямо сказать, что они в то время катались, как коровы на льду. А я занимался в конькобежной секции «Водника» у мастера спорта Котова.

Прямо скажу, что беговые коньки у меня пошли. Котов начал заниматься со мной индивидуально. На пятисотке я показывал очень хорошее время. Тренер выставил меня сразу на первенство города и не ошибся. Я его не подвёл и среди взрослых занял третье призовое место. Так я стал известен во всём городе, а не только в Соломбале. До сих пор я катаюсь на норвежских «бегашах» – тех самых, которые мне подарили за третье место.

После такого успеха Котов усиленно готовил меня к первенству Союза, которое должно было проходить в марте 1945 года в нашем городе – Архангельске. Война ещё шла, но эти соревнования по конькам вошли в историю, как первые послевоенные. Котов возлагал на меня большие надежды, он был уверен, что я могу войти в десятку сильнейших конькобежцев страны. Но, увы, его надежды не сбылись. Меня скрутила болезнь – воспаление лёгких. С тех пор на соревнованиях по конькам я не выступал, но на тренировки ходил. Котов здорово в меня верил.

Совершенно случайная встреча на катке с интересной, симпатичной женщиной изменила моё направление в спорте. Помню, она подъехала ко мне в тот момент, когда Котов ушёл в раздевалку.

– Мне очень нравится, мальчик, как ты бегаешь на коньках, – сказала она. – Сколько тебе лет?

– Пятнадцать. – ответил я.

– Кино «Серенада Солнечной долины» видел? – спросила она.

– Да, конечно, мы с ребятами смотрели в кинотеатре «Революция». Вот это кино! Здорово! Класс! А Соня Хени, как волчок крутится! Никак не могу понять, как так можно крутиться! Шарики за ролики закатятся, – восхищённо отвечал я незнакомке.

– А горные лыжи? Как горнолыжники катаются?

– Ну, это во-о-обще-ее! – протянул я, сияя. – Это блеск, слов нет. Как так можно лететь с горы, крутиться, делать такие виражи и не упасть? – продолжал я, не скрывая своего удивления и восторга.

– Можешь и ты так кататься, если очень захочешь, – загадочно продолжала она разговор. – Я могу научить тебя слалому!

– Чему, чему? – удивлённо спросил я.

– Слалому. Так называется этот вид спорта. Спорт смелых и отчаянных, спорт аристократов. Ты увидишь горы, много гор и, наверняка, влюбишься в них. Завтра приходи ко мне. Пока. Вон идёт твой тренер, ему ни слова о нашем разговоре. Запомни мой адрес, спросишь Людмилу Ивановну Котову, – торопясь, сказала она и быстро пошла на выход.

Этот разговор, конечно, меня очень заинтриговал. Но не понятно, где же я буду учиться слалому, где я буду кататься? Гор то в Архангельске нет! Просто я не знал ещё пригородов. Оказалось, что под Архангельском расположено изумительное, живописное, холмистое место с красивейшим названием Саламаты, сравнимое с Ленинградской лыжной «Меккой» Кавголово.

Так я переметнулся с равнины в горы, с коньков на горные лыжи, от Котова к Котовой. Стал заниматься у Людмилы Ивановны. По началу я не придал особого значения совпадению фамилий своих тренеров. Много же есть однофамильцев. Тем более, что я не собирался бросать тренировок на коньках. Но получилось иначе. В горы я влюбился. Как когда-то коньки, так и сейчас слалом у меня «пошёл».

Как можно было поменять лёгкие, изящные, сверкающие, как лезвие ножа, норвежские «бегаши» (их и называли кратко: «ножи») на тяжёлые деревянные обрубки, а изящные ботиночки на огромные, грубые, несгибаемые ботосы??? Оказывается можно, если влюбляешься в этот спорт на всю жизнь.

Котов очень жалел, что я перестал ходить тренироваться. По-моему, он переживал за меня. Он видел во мне классного конькобежца. На его вопросы «Почему бросил тренировки?», я отнекивался, врал, ссылался на плохую учёбу. Сейчас я об этом жалею.

Мои тренеры, действительно были мужем и женой. Их родной сын Толя Котов пришёл в этом году в наш класс. Он был старше меня на год и вёл себя обособленно, ни с кем из класса не контактировал. В судьбе этой спортивной семьи я невольно сыграл роковую роль.

Как-то Людмила Ивановна, отметив мои успехи в слаломе, сказала, чтобы я пришёл завтра к ней домой. Она достала для меня хоть и подержанные, но настоящие современные шкаревые (шкарь – твёрдое дерево, растущее в Канаде), со стальной окантовкой слаломные лыжи с жёстким креплением «кандахар».

Постучав в дверь, я услышал знакомый мужской голос:

– Входите, входите, дверь открыта!

В те времена в Соломбале в домах входные двери ни у кого не закрывались на замок. А если никого не было дома, то к двери приставлялись метла или грабли. Так как был сильный мороз, то вместе с клубами пара я ввалился на кухню. Пахло приятно блинами (была масленица). Хозяйка шуровала деревянной лопатой у русской печки, а хозяин тут же у окна на станке точил беговые коньки.

– О! Кто к нам пожаловал! Входи, входи, беглец-оголец! Вспомнил всё-таки Котова!

Я обомлел и сразу понял, что влип. Ведь пришёл в дом семьи Котовых. Он и она – это муж и жена. Поздоровавшись, извиняясь, попятился назад. Готов был провалиться сквозь землю. Я предал его, предал своего тренера, который верил в меня и был его надеждой. Не в лучшем положении, как мне сейчас думается, оказалась и его жена – Людмила Ивановна. Почему она-то ему, своему мужу, ничего не сказала? Она же переманила меня к себе! Ничего не могу сказать.

– Он не к тебе пришёл, а ко мне, – раздался голос. – Идём, идём, Коля.

Завернула меня за плечи, мы вышли в сени. Она всунула мне в руки лыжи, сказав:

– Иди домой и ни о чём не беспокойся.

Из дома неслась ругань, брань, крик:

– Переманила, переманила мальчишку, стерва, ….

В семье Котовых разразился скандал. Это было начало распада семьи. Спустя много лет я встретил в Соломбале своего первого тренера Котова. Он сильно постарел. Узнал его с трудом, а он меня узнал сразу, хотя я и был в форме капитана 1 ранга.

– Может быть, правильно, что ты ушёл от меня. Ибо, оставшись, ты стал бы знаменитым конькобежцем, но никогда не стал бы подводником, капитаном 1 ранга, – невесело сказал он.

– Не вини себя, ты волен был выбирать свой путь в жизни.

Помолчав, он грустно добавил:

– Семья наша развалилась. С женой мы развелись, а сын Толик трагически погиб в Германии. Вот «шалманчик». Давай, сынок, по стопочке со стариком!

Мы молча выпили за Толика и молча разошлись. Больше я с Котовым не встречался.

А как же слалом? Горнолыжником я всё-таки стал, хотя и не ведущим. Самое главное, я влюбился в горы так же, как и в море. Поэтому повторяю слова Володи Высоцкого: – «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал», и перефразировал их так: – «Лучше моря может быть только море, в котором ещё не бывал». Уверенно могу сказать: море и горы – это моя любовь, это моя страсть, это моя жизнь!

***

9 мая 1945 года – Победа! Как много в этом слове!… Мы победили! Сколько радости, ликования, восхищения, восторга, искренней любви, дружбы, внимания друг к другу! Но в то же время – море выплаканных слёз по погибшим, пропавшим без вести, не вернувшимся домой. Передать эту радость и горе всего народа простыми словами невозможно.

Теперь вся жизнь впереди!

Санкт-Петербург

1997 год

Продолжение следует

О НИКОЛАЕ ПОПОВЕ РАССКАЗЫВАЕТ ВИКТОР ГРЯЗНОВ

Коля Попов, также как и я, поступил в ЛВМПУ в 1947 году и был зачислен на второй курс в 232-й класс. Мы оба из провинции, оба были вынуждены условиями войны пропустить два года обучения в школе, что, конечно же, не способствовало развитию наших знаний и интеллекта. Потом, разумеется, всё улеглось.

Ленинград, 1948 год. ЛВМПУ – 232 класс

Николай родом из Архангельска, и за ним закрепилось прозвище «помор». Надо сказать, он соответствовал этому званию.

Присмотревшись друг к другу, мы как-то сошлись и вместе стали проводить своё свободное время, а затем и сдружились – сделались, как говорил Коля, корешами. Об этом свидетельствует множество фотографий сохранившихся у меня, где мы вместе запечатлены. Мне импонировало, что он никогда, что называется, не «выпендривался», явно не выслуживался перед начальством и не стремился получить лычку на своём погоне, хотя, может быть, больше других заслуживал право стать командиром группы курсантов. На многих примерах я убедился, что на него во всём можно положиться – он не подведёт.

ЛВМПУ, 1948 год.

Мы быстро сошлись и подружились

Любил Коля единоборство, любил выявлять, кто из товарищей ловчее и искуснее в физических упражнениях. Надо сказать, он имел хорошие данные для занятий многими видами спорта, кроме разве только сверхсиловых – тяжёлой атлетики, бокса. И занимался ими. Очень мне нравилось наблюдать его в гимнастике, где он был изящен и красив. Сам я тоже пытался осилить перекладину и брусья, но сносно у меня ничего не получалось, хотя, как известно, у нас был специальный курс по гимнастике.

Ловок и быстр был он на коньках и на лыжах. Вспоминаю, как наша лыжная (ротная или курсовая) команда, возглавляемая Поповым, отличилась в соревнованиях на спортивные разряды. И хотя специальных тренировок не проводилось, некоторым из нас были присвоены спортивные разряды, причём, Николай получил сразу второй разряд. Позже, выступая в лыжной команде нашего училища на ВМУЗовских соревнованиях, он получил и первый спортивный разряд.

Знакомство с Ленинградом, посещение его исторических мест и изучение архитектурных памятников города было нашим любимым занятием во время увольнений. Посещали мы также музеи, театры и, конечно же, танцевальные площадки. Можно смело утверждать, что в культурном отношении мы уже в течение двух первых лет преодолели барьер, отделявший нас от исконных ленинградцев.

По-человечески хорошей чертой Коли Попова было то, что он доверял людям, верил в их честность и порядочность. Даже вопреки тому, что некоторые "субъекты" того не заслуживали. Вспоминается случившийся со мной казус. Группа подготов (Коля и я в их числе) направилась на танцы в Мраморный зал. По пути в ДК я, имея у себя 50 рублей единой купюрой (крупные для нас по тому времени деньги!), зашёл в магазин, купил на 70 копеек дешёвых конфет и поехал трамваем на Васильевский остров. Уже у ДК имени Кирова спохватился о деньгах, вспомнил – не получил сдачу. Ребята (большинство) сказали, что деньги пропали, а Попов решил иначе: поезжай, говорит, тебе вернут. Он оказался прав: в магазине, как только я подошёл к кассе, кассирша, увидев меня, протянула мне 49 рублей 30 копеек, сказав, что я, растеряша, забыл о сдаче.

Коля Попов, Лёня Оскерко и я сфотографировались с мичманом –сверхсрочником

На третьем курсе высшего училища нас разлучили: меня зачислили на артиллерийский факультет, а Колю – на минно-торпедный. Мы стали встречаться реже, а потом вследствие моего заболевания наша дружба вообще прервалась. Встречались мы только на юбилейных мероприятиях в училище.

У Николая служба вначале пошла хорошо, а затем (об этом узнал от других) начались пробуксовки. Подробности были неизвестны. Кое о чём поведал мне сам Николай при встрече в Москве. Это было уже в перестроечное время. Вначале встретились у меня дома. Поговорили о многом: о друзьях-товарищах, кому повезло, кому не очень... На свою судьбу не жаловался, но я понял – фортуна как-то от него отвернулась, возможно, что-то в нём надломилось.

Потом (через день) мы посетили Игоря Владимирова. И снова хорошо посидели у него. В результате оказалось, что я боец не им чета, потому ретировался, и было это уже достаточно поздно. Коля же остался и, как я потом узнал, они ещё посетили ресторан, расположенный неподалёку.

Ленинград, 1978 год.

Мы встретились в училище через 25 лет

Последний раз встречались с Николаем Дмитриевичем в Ленинграде в самом конце 80-х. Зашли в кафе. После двух тостов Коля предложил посетить его старинного приятеля, который был, по его словам, замечательным моряком, высочайшим специалистом. Я понял, что это его наставник (в прошлом) и он его уважает и почитает (ещё одна хорошая черта Колиного характера). Мы поехали.

Приятель проживал на Васильевском острове, по Большому проспекту – аккурат напротив ДК имени Кирова (знакомые места!). Квартира его имела не весьма респектабельный вид – видимо, заслуги ветерана мало ценили властьимущие. Было много разговоров, в основном об их совместной службе, в общем, о том, что их интересовало и что заботило. Я мало принимал участия в беседе, потому что давно уже был сугубо гражданским человеком.

Встреча закончилась уже за полночь. Прощались мы очень тепло, по-дружески обнялись и расстались. Теперь уже навсегда.

Москва

Январь 2004 года