Леонард  Сумкин  хранит  в  своей  памяти  фамилии  почти  всех  ленинградских  подготов  выпуска  1949  года  и  выпускников 1-го  Балтийского  высшего  военно-морского  училища  1953  года.  Его  воспоминания  ценны  перечислением  фамилий  людей,  прошедших  вместе  через  годы  учёбы,  а  также  через  десятилетия  последующей  службы,     работы  и  жизни.

 Он  много  рассказывает  о  судьбах  наших  однокашников,  так  как  всегда  интересовался  их  службой  и  жизнью.  Лео  относится  к  нашему  содружеству  с  большим  и  постоянным  интересом,  трепетно  переживая  все  перипетии  жизни  однокашников.  Душевное  отношение  ко  всем  однокашникам  пронизывает  его  повествование.

 О  себе  он  пишет  откровенно,  искренне   и  без  прикрас,  критически  оценивая  складывающиеся  служебные  и  житейские  ситуации.  Его  рассказ  о  жизни  полон  оптимизма.

Леонард  до  конца  своей  трудовой  деятельности  сохранил  верность  минно-торпедной  специальности,  полученной  в  училище,  работая  в  НИИ  ВМФ  на  перспективу  развития  торпедного  оружия.

                            Леонард  Сумкин

       Основные  этапы  и  интересные  случаи…

До войны

По некоторым данным мой дед по отцовой линии -- крестьянин Тверской губернии из  района  нынешнего Рыбинского водохранилища,  где   пахал землю. Но связей с предками  по отцовой линии  у  меня       нет   и  не  было,  к  моему  стыду.

Мой  отец, Сумкин Семен Федорович,  родился в 1890 году. Он был машинистом паровоза еще до первой мировой войны, а во время гражданской войны стал машинистом  бронепоезда. После гражданской войны   работал  на  Кировской  железной  дороге машинистом-инструктором.

           Родился я 25 февраля 1929 года в городе Волховстрое Ленинградской области. Отец тогда водил поезда на плече Волховстрой I – Лодейное Поле.  В 1934 году мои родители разошлись, и все воспитание нас  --  троих  детей (двух  моих  сестёр 1925 и 1927 годов рождения  и  меня) --  легло на плечи матери  и  ее  многочисленных  сестер,  наших  теток. 

           Бабушка  по  матери, Козлярович Евдокия Григорьевна,  1873 года рождения, уроженка города Архангельска,  была незаконнорождённой дочерью вице-губернатора, но с присвоенным ей дворянским  званием  и  достоинством. Окончила  в  Архангельске гимназию. Ее аттестат видел своими глазами. Она полюбила сына ссыльных поляков,  живших в Пинеге,  и  вышла  за  него  замуж. После свадьбы молодые уехали в 1891 году в Петербург. Дедушка,  Козлярович Герман  Семенович, поступил  на  службу телеграфистом   во  Второй флотский экипаж.

 В конце 1890-х годов он был уже старшим телеграфистом.  В результате несчастного случая дед полностью ослеп. Перед новогодними праздниками 1900 года  он натрудил глаза,  принимая  множество  телеграмм, а пьяный фельдшер оказал ему «помощь» – промыл  глаза  по  ошибке 100 % сулемой  и выжег их. Дед получал хорошую пенсию  и  вырастил  восьмерых  детей.

 Из них старший,  Герман, был штурманом торгового флота и ходил из Мурманска в Англию.  Он оставил очень интересные дневники. В  1918 году   был   расстрелян  в  Мурманске  интервентами.

Вторым  ребёнком  Козляровичей  была  Надежда,  наша старшая тетка. Она была очень принципиальной и до ужаса большевичкой. Закончила  медицинский  институт  и  стала  врачом. Во время финской войны получила медаль «За боевые заслуги». Погибла в Латвии в 1944 году в звании  капитана  медицинской  службы.

        Третьей была моя мать, Екатерина Германовна, родившаяся  в 1902 году. Мама  окончила  в Питере Исидоровское училище,  которое находилось там, где был  в  советское  время  Смольнинский райком  на Невском.  Это учебное  заведение  по типу Смольного института, но для девочек родителей-разночинцев. В училище готовили учительниц  младших  классов.

        После несчастного случая с дедом  Козляровичи  уехали в  Морозовку  под  Петербургом,  где бабушка учительствовала в нескольких  школах. Там родились Клавдия (1905 год), Любовь (1908 год), Валерий (1910 год), Анатолий (1912 год) и  Зоя (1914 год).

        Все тетки принимали в моей судьбе самое активное участие. С 1934 до 1937 года  я ходил в детсад № 11 Октябрьского района. Заведующая была новатором. Ее звали Эрика Фридриховна Хатторе-Шпуре.  Она  числится в  скорбном списке жертв  Левашовской пустоши. Мы  с  сестрой  нашли  там  её фамилию.

        Детсад    помещался  на Красной улице  и Красном переулке, поэтому  я  видел, как пошел   первый   троллейбус от Красной площади до  площади  Труда  по  бульвару   Профсоюзов.

       С 1937 по 1939  год я учился в  первом  и  втором классах в Волховстрое, а с 1939 по 1941 год  в 183-ей школе в  Ленинграде.  Школа находилась на улице Салтыкова-Щедрина   в торце  улицы  Восстания. Сначала она называлась 4-ая школа Дзержинского района. Кстати,   эта  школа была построена на месте взорванной церкви (ее я тоже помню). В 1940 году  во дворе школы  начали строить шахту метро, и мы бегали смотреть в щелки забора, как работала буровая установка.

        Я  был активистом, учился на одни пятерки.  Два года сидел за одной партой  с  Толей Павловым, ныне вице-адмиралом, Героем  Советского  Союза, выпускником  нашего училища 1952 года. Мы  были   приятелями  и  часто  играли  у  него  дома,  поэтому  я   хорошо знал его родителей. 

       В  школе, как и в детсаду, непонятно за что был ликвидирован первый  директор  школы  по  прозвищу   «Островок».  У него островок волос спереди   был   окружен   лысиной. Это  было в 1938 году  на  исходе  массовых  репрессий.

           Жили мы скромно, но с элементами снобизма. Старшая тетка была до войны председателем общества Красного Креста Куйбышевского  района   и  две тетки (Клава  и Люба) воспитательницами в детских садах. Люба окончила Герценовский институт, но уже в 25 лет выглядела старухой, она  никогда не была молодой. Вот у нее-то я был в детсаду.

Великая Отечественная война

 Война в  Ленинграде  началась с воздушных тревог. Летом  рыли  траншеи  в  Таврическом  саду, таскали песок на чердаки.   По вечерам  бегали  с ребятами  в поисках  нарушений  светомаскировки.

 В последних числах июня мама получила строгую повестку подготовить детей к эвакуации. Она собрала мне барахлишко согласно списку в повестке.  4 июля  500 ребят  из   четырёх   школ  погрузили в пустые трамваи и отвезли на Варшавский вокзал. Там посадили в пригородный поезд,  чтобы  отправить  в  сельскую  местность. Мама нашла меня перед самым отъездом, и видел я ее в последний раз. В январе 1943 года  ее  не  стало.   Похоронена   на  Пискаревском  кладбище.

 Вопреки сложившемуся мнению о головотяпстве при эвакуации ребят, должен отметить ее высокую организацию.  Ну а то, что нас направили  в  сторону  наступающих  немцев, кто мог подумать в той  обстановке. Была только забота о ребятах, чтобы уберечь их от бомбежек в городе, а  в деревне бомбить не будут. А там, глядишь, через пару месяцев    мы    разгромим    фашистов,  и дети  вернутся обратно. Так  рассуждали  взрослые.  У нас с собой  даже не было теплой  одежды.

Интересно шел поезд, как бы заметая следы. Мы ехали до Луги, а потом свернули к Витебской дороге на Батецкую и через станцию Дно повернули на Старую Руссу.  Это ведь все была Ленинградская область. На всех этих узловых станциях нас бомбили нещадно, особенно в Старой  Руссе.

 На станции  Лычково нас выгрузили, сунули в руки каждому по буханке хлеба, и мы потащились где пешком, где на телегах через Демянск в Молвотицы.  Это на Валдайской возвышенности.  От Молвотиц  шли восемь  километров  в деревню Конищево. Там мы пробыли дней 20 и очень успешно потом  удирали от немцев. До сих пор поражает, как в те времена в условиях вселенского беспорядка, нам дали автобусы (рассчитаны на 20 человек, а нас там сидело по 50) и броском в 110 километров  привезли в Валдай. Поезда ходили только отсюда.

 Надо отметить и фатальное везение. Каким-то образом мы нарушили график бегства и вместо нас на станцию  Лычково  поехала другая группа.   Как только они сели в состав, их начисто разбомбили. Кто там остался,  --   неизвестно.

 В Валдае нас погрузили в товарняк,  и  ночью в глубокой тайне  мы двинулись в длительный поход на  восток через Бологое (там бомбили), через Сонково, Ярославль, Кострому, Галич на Котельнич Кировской  области и на станцию Шабалино. В первых числах августа  нас высадили, и мы пешком отправились за 30 километров вглубь района в деревню Колосово.

          Как там жили,  лучше не вспомнить, так  как  у  меня были отморожены  ноги  и  я  оглох. Оттуда  меня забрала в феврале 1942 года   тетка  и привезла к себе  на станцию Юрья севернее города  Кирова и  далее  в деревню  Большие  Скопины в 12 километрах    от станции, куда был  эвакуирован   ее   детский   сад.

 Один  учебный   год был потерян, так  как  школа располагалась в  пяти  километрах  от  деревни по лесной  дороге. Там было несколько моих ровесников, и нас оформили на одну ставку кухонного рабочего, а мы пилили и кололи дрова для отопления большого дома. Так что первые заработанные  деньги я получил в 13 лет. Потом, правда, деньги перестали давать, но зато хорошо кормили.

       В 1942-43 учебном  году учился  в пятом классе Верховинской школы, получил похвальную грамоту. 13 июля 1943 года по рекомендации тетки Любы (она была партийной) меня в райкоме комсомола   приняли   в   ряды   ВЛКСМ.

      Надо отметить, что летом, начиная с мая месяца и кончая сентябрем, нас принудительно жесточайше эксплуатировали в колхозе (с 6-7 утра до 8-9 вечера) практически ни за что.  Давали на брата по 3 литра молока  и  иногда кормили на авральных работах.

       В сентябре нас отправили в детдом на станцию Пинюг, где помимо учебы работали на тяжелых работах по ремонту железнодорожных   путей. Через год (в 1944 году) я  вернулся  к тетке и пошел в ту же школу в седьмой класс, где учился  в  пятом  классе. Здесь я стал секретарем комсомольской организации школы и мотался с членскими    взносами  на  станцию за 12  километров,  чтобы  сдать  деньги в банк,  и  брел обратно  домой. Иногда  к  кому-нибудь прицепишься,  все  легче.

      Помню, как 30 апреля 1945  года  я делал в школе праздничный доклад, как мы восторженно встречали День Победы. Оценки за  седьмой   класс были почти круглые  пятёрки.  По  возвращении  в Ленинград   меня, правда, со  скрипом,  но  в  восьмой   класс  приняли.

       Это была 187 школа с прекрасной системой преподавания  и отличными учителями. Чтобы догнать ребят, пришлось упорно поработать, несмотря на мои обломовские привычки.  Через полгода  я уже ходил, задрав нос. Учился хорошо, окончил 8-й  и  9-й  классы,  но, зная, что вишу тяжким грузом на плечах тетки, стал искать, куда бы поступить, где  дают  образование,  кормят  и  одевают.

Сунулся еще в 1946 году  в мореходку, но не было кое-каких документов, и  со  мной  не стали даже разговаривать. Только в 1947 году узнал  от  своего  одноклассника  Володи  Кошелева, что существует такое   военно-морское  подготовительное  училище,  и  там  есть  набор на   третий   курс.  Немедленно  отправил  документы  в  ЛВМПУ.

Началась  новая  жизнь.  Я  был  счастлив

 Конкурс был жуткий, но страха не было. Я сдавал вместе с Колей Калашниковым, но он не прошел по конкурсу и его сдвинули на курс ниже,  а я прошел (одна тройка по физике, а остальные пятёрки). Но по физическим  кондициям  на  третий курс не тянул:  рост 158 см, вес 42 кг, спирометрия 2.200.  Я согласился свалиться на курс ниже. Был зачислен  кандидатом  в  курсанты, острижен, одет в синюю робу  без гюйса,   бескозырку без ленточки  и  в старые гады. Но теперь была хорошая кормежка. Как мы тогда говорили,   «рубон»  был получше, чем на гражданке. Этот кандидатский период  с 26 июля по 31 августа был интересен  тем,  что  нас  использовали  на  ремонтных  работах.

 Запомнилось дежурство пожарным наблюдателем. В училище летом народу было мало, поэтому надо было каждые 2 часа обходить все закоулки. Чтобы не было обмана, во всех закоулках и верхних этажах стояли пожарные щиты, а на щитах вешали деревянную бирку  красного или зеленого цвета. Комплект бирок хранился у дежурного по части, а в журнале указывался цвет бирки  для  контроля. После беготни по всем этажам  ноги  еле  тащились.    

  Сказать, что несвобода угнетала, нельзя, так  как  всю  свою жизнь до этого я провел в детсадах, интернатах, детдоме.  Эту новую жизнь я воспринял просто как заданную необходимость. Здесь, в чудильнике,   начиналась  новая  жизнь,  независимая   от  родственников. Я  был  просто  счастлив!

  Очень легко привык к строю,  к  форменной одежде, к необходимости  кому-то подчиняться. Большинство курсантов  так думало  и действовало, ведь большинство было без отцов и круглых сирот тоже хватало. Подспудно ощущалось, что вверяешь свою судьбу в  крепкие, надежные руки, которые поведут тебя в жизнь, и далее  все будет  зависеть  только  от  тебя,  и  никаких  случайностей  не  предвидится.

 В конце августа нас, сто человек, построили по ранжиру, отсчитали по 25 человек, и мы стали взводами 7-й роты (третьей  на  курсе)  или учебными  классами,  которые  имели  нумерацию.  Первая цифра -- это курс,  вторая  --  рота, а третья  --  взвод в роте. Таким  образом  я,   при моих кондициях, оказался в «шкентельном»  четвёртом   взводе   или  в  234 классе. Взводы  состояли  из  двух  отделений.

Волею судеб я стал командиром  второго отделения, а старшиной класса   стал  Давид Масловский. Нам выдали обмундирование первого срока,  красные  курсовки, ленточки с надписью «Подготовительное училище» (от уха до уха), зачитали приказ, и мы были зачислены воспитанниками «Ленинградского военно-морского подготовительного училища»,   в просторечии   «Подготии»,  «Чудильника»,  «Чада».

Из первых командиров (офицеров и старшин) помню начальника строевого отдела Зыбунова  (прозвище – «Зыбун-паша»), исполняющего обязанности  начальника  училища  капитана  2  ранга  Грищенко. Так и был  он  «И.О.» до прихода в 1948 году  Б.В. Никитина.  Первый старшина роты  -- Чаплыгин, но его за откровенный садизм быстро убрали (он потом в милиции  служил). Затем пришёл добродушный хохол Ткаченко, который баском командовал «смиррро!». С ним было много интересного, но это для отдельного  рассказа.

Воспитание  в  подготии

  Ломка старых стереотипов и создание новых проходили трудно. По большому счету плохих ребят не было, и  притирка друг к  другу проходила легче, чем можно было предположить. К нам был назначен  помощником командира  взвода со старшего курса Валентин Загаров. Дрессировал он нас  -- дай Бог! Если кто-либо забывал задвинуть табуретку под стол, он возвращал весь класс обратно, сажал на табуретки, а потом снова командовал на построение.  Такие повторы первое время происходили регулярно,  а потом  все пришло в норму. Врастали в подготскую жизнь, начиная с подготского языка, которым мы овладели быстро.

Репетую    на    боцманской     дудке  любимый сигнал «А --Ы -- А !!!»,  призывающий  к  приёму  пищи,    то  есть  к  «рубону»

 Бушлат и шинель своего официального названия не меняли, трусы и шапка тоже. Остальная  одежда  была  переименована: кальсоны -- кальсы, тельняжка – тельник, носки -- караси, ботинки хромовые -- корочки, рабочие яловые -- гады, суконная форменная  рубаха  -- суконка, брюки -- шкары    или клеша, форменный  воротник -- гюйс, бескозырка -- беска, галстук   нагрудный – слюнявчик. Этот далеко не полный перечень может быть дополнен подготской  терминологией,  применявшейся  во всех эпизодах нашей жизни в классах:  в  бане,  на физподготовке, на  танцах, в  кино, на вечерней  прогулке, в  курилке,  в гальюне  и  так  далее.  Еда – рубон, пирожное -- кейк, пенсак -- супешник чертов, бигус – тушеная капуста,  афёра -- сбитый в кружке из масла и сахарного  песка сероватый  от  алюминия  крем. Начальство это делать запрещало, так  как  кружки быстро выходили  из  строя.

Поскольку я был «комодом» (командиром  отделения), мне было положено нести  службу дежурным по роте, откуда в памяти сохранились  до сих  пор   почти все сто человек роты. Думаю, что для истории хорошо бы всем нам вспомнить, с кем мы учились, дружили, конфликтовали.

Привожу  по  памяти список 234 класса 1947 года. Старшиной класса  был   Масловский  Давид  (по  прозвищу   заглазно  «жопа»).

1-е отделение

     1. Леднев  Александр --командир  отделения.                                    

     2. Ассэр Энрико.

     3. Вертлиб Яков.                                                   

     4. Гущин Виниамин.

     5. Доведов Борис,  был отчислен после 1-го курса высшего  училища  за неуспеваемость на флот, неплохо  играл на рояле классику, сентиментален, влюбчив, с непредсказуемым поведением.

     6. Завгородний Владимир.

     7. Красавцев Евгений, погиб 17 мая 1949 года под трамваем. Нелепый случай – его сбил на выносе второй вагон, когда  он ждал прохода трамвая на углу Марата и Колокольной.

     8. Кузнецов Александр, родом из Пено и знал еще до войны  Лизу  Чайкину.

     9. Михайлов Александр, прозвище «Саша-дуб». Анекдоты, рассказанные перед отбоем,  доходили до него, когда мы  уже спали.

   10. Немчинов Юрий,  погиб под мотоциклом  в Москве 23 апреля 1950 года, когда возвращались с тренировки к параду.

   11. Шмелев Михаил.

   12.Новиков Роберт  из Нерехты Ярославской  области,  учился там вместе с Володей Гариным, но поступил на год позже, был отчислен по политическим мотивам (кто-то из родственников был репрессирован или  был  в  плену).

2-е отделение

         1. Сумкин  Леонард  –  командир отделения.

         2. Арно Гарри, кажется, мы его тогда звали Игорем.

         3. Галкин Альберт, очень истощенный был, но потом откормился,  укачивался уже только при виде воды, после первого курса высшего  училища  был отчислен  и  следы  его  затерялись.

         4. Жуков Валентин, веселый парень с бисерным почерком, после подготии  ушел  в какое-то  другое училище  и   бесследно  исчез.

         5. Никитин Валентин,  на уроках танцев получал тройку с несколькими минусами.

          6. Михеев Петр – новгородец.

          7. Пукин Борис.

          8. Смирнов Ор, писал стихи под Маяковского, имел артистический талант, но нами был не понят, после подготии  куда-то  ушел.

           9. Трофимов Володя (маленький).

         10. Ходырев Валерий,  старший  брат  бывшего  мэра  Ленинграда.

         11. Шаров Евгений.

                12. Соловьев Али, был фехтовальщиком, тяжело переносил закрытый режим училища.

Всего 25 человек. Такие списки надо составлять дважды: подготский и выпускной  высшего  училища. Были крупные изменения на первом курсе высшего, но их уже плохо помнят.

Подчеркнутые фамилии (пять человек) даже не числятся в «Перископе- 

  Калейдоскопе», а  ребята  были  достойные,  чтобы  и  о  них  вспомнили.

 Ни  разу со  времени  выпуска не встречал Яшу Вертлиба (до его кончины), Соловьева Али, Никитина Валю  и  Кузнецова Сашу. Михайлова Сашу   не  видел  с 1958 года (встречались в Полярном).

          На наших  общих  встречах  регулярно или с перерывами появлялись: Ассэр, Леднев, Гущин (приезжал из Калинграда), Завгороднний, Арно, Сумкин, Михеев, Пукин (из Севастополя), Трофимов, Ходырев, Шаров, Шмелев,  Масловский.  13 человек из 25.

Из подготского юмора всегородского масштаба: летом 1948 года мы с Борисом Доведовым пошли в Исаакий и полезли на самый верх. А  там всякие переходы.  Почти  на самом верху маленькая дверь для выхода на смотровую площадку и официальная надпись через трафарет: «Наклоняйте ниже голову», а внизу под этой надписью жирным карандашом  написано:  «Выше голову, подгот!».

 Если бы мы знали, что в будущем каждую мелочь будем вспоминать с умилительной слезой, то наверняка бы переписали в книги обильные надписи на стенах  караульных постов. Куда до этих  перлов  не только Льву Скрягину, но и  Льву Толстому!

 У нас  были  высококлассные преподаватели. Среди таких  учителей были Троицкая и Полуботко Сергей Павлович (литераторы), Прянишников Василий Иосифович и Селешников (астрономы). До  войны   Прянишников  и  Перельман  создали  «Дом занимательной науки». Ничего подобного потом создано   не  было. Математик Родкин  запомнился  на  всю  жизнь.

Но иногда  появлялись  и  не очень компетентные  учителя, вроде того физика,  который  считал, что на пять  баллов  физику  знает  только  господь  бог, на четыре   балла  физику  знает только он, а для нас высший балл -- три. А  преподаватель литературы Якимюк  литературу  знал только в пределах учебника. Такие преподаватели очень быстро уходили.

          Так же  было  и с командными кадрами. Был у нас в роте  старшина  Чаплыгин, который после отбоя ползал под койками и отлавливал разговаривающих подготов (и даже шепчущихся), и посылал их  драить полы в главном коридоре (а щетки-то лысые). Был у командира роты помощник  Бурец – совершенно ничтожная фигура.  В общем, от таких людей избавлялись. Шел   отбор  на  всех  уровнях.

          В училище очень заботились о культурном росте, физической подготовке. По тем временам была у нас такая роскошь, как музыкальный  класс  игры  на  фортепьяно.  В  нем  занималось  порядка  25  человек со всех курсов.  Из  нашей роты  в нем были:  Кирносов, Доведов, Сумкин. Из 1-ой роты -- Никита Маталаев. Со старшего курса помню очень серьезных музыкантов Никитина Евгения, Червинского Ральфа и Ярукова  Сашу. Занятия  на  фортепьяно с преподавателем проходили в учебные часы со скользящим расписанием, чтобы не попадать на один и тот же предмет. В конце каждого года был зачетный концерт,  приходило начальство и мы музицировали. После окончания   нами  подготии   музкласс   закрылся.

          У  нас  были обязательные уроки танцев с выставлением оценок             (не факультатив). Танцевали падепатинер, падекатр, краковяк, вальс, танго, фокстрот, вальс-бостон, русский бальный.

         А спорт был в большом почете, особенно баскетбол, бокс, борьба, гимнастика.  И  всё   на высоком уровне.

Спорт  --  это   молодость,  красота  и  сила,  но  не  сразу мы приобретали  хорошую  спортивную  форму

 Помню нашу художественную  самодеятельность. Сводный  хор   из    100 человек исполнял классику: народные песни и большевистские.  В жанре декламации отличались Арно  и  Краско Иван  Иванович.  Его тогда уже  по имени-отчеству звали. Чечетку лихо отстукивали Арик Иванов, Пискарев  и  Сенюшкин. На концерты самодеятельности  мы  ходили, как на праздник.      

 У нас был очень хороший училищный оркестр под управлением Алявдина, талантливого  дирижёра  и  композитора. Его потом перевели в  Москву  в  оркестр  Министерства   Обороны.

Важные события происходили на практиках. Помню нашу базу на Петровском острове, где  занимались  греблей,  как  на  галерах,   на            16-весельных баркасах,  у  которых  банки были высотой до пояса. Чтобы сделать гребок и не получить по спине, приходились вставать на ноги. Труд был каторжный, но зато, как только проходили на веслах последний мост, ставили мачты (фок и грот) и поднимали  паруса. Дальше шли  под  парусами  и  наслаждались тишиной.  Головы наши  чуть  возвышались  над  бортами, поскольку полагалось сидеть на днище. Иногда гребные занятия проходили на Фонтанке, и тогда на лопастях весел повисали презервативы, в изобилии плывшие по грязной Фонтанке. Тогда все нечистоты спускали в каналы,  один только Обводный чего стоил.  А сейчас в Обводном в районе Казачьих казарм, у Американского железнодорожного   моста,  растут  водоросли.

          Но какая романтика  плавать под парусами на шхунах «Учеба»         (1948 год)  и   «Надежда» (1949 год)! До сих пор в голове застряла эта длинная команда, подаваемая командиром с помощью элементарного матюгальника: «На фалах и нералах, на гафель-горденях и дерик-фалах,  на топсель-фалах и оттяжках…паруса поднять!!!».  Это звучит музыкой.

Мы  познали  романтику  парусного  флота.

Кто сфотографирован  на  бушприте  шхуны  «Учёба», никто  не  знает

        В век прогресса от парусов пахло чем-то средневековым. Если не считать малосильный движок, то создавалось  впечатление,  что  жизнь на парусниках отодвигала нас по крайне мере лет на 150 назад. Мокрые приборки, драйка палубы  кирпичом, лазанье по вантам вместо физзарядки  --  всё  это  создавало  особый  колорит  быта  на  парусном  судне.   Жизнь была сказочная.

        Вспоминаю, как мы заботились, чтобы хорошо выглядеть на увольнении: тельняшка яркая, гюйс блеклый (вытравленный  хлоркой), суконка в такой обтяг, что рельефно проступали ребра, клеша «торпедированные», а беска обязательно с витой пружиной. Казенная бескозырка, до которой не коснулись умелые руки, называлась албанкой.

У нас уже появились девушки, и мы должны были  выглядеть щеголевато. Нельзя было получать двойку, так как тут же автоматически исключался из отпускников. Лишение увольнения всегда было несчастьем. Утешался тем, что утром можно было очень хорошо поесть за отсутствующих.

        Хорошая  учёба  особенно не стимулировалась. Важна  была  только  свобода  выбора высшего училища  для  медалистов. А когда стало  известно,  что  мы автоматически становимся курсантами 1-го Балтийского  ВВМУ, то вообще появилась поговорка: «Наплевать  на  средний балл, лишь бы  отпуск

не пропал».  На третьем курсе подготии я сполз на самый средний уровень, и мои обломовские принципы  восторжествовали.

На третьем  курсе к нам были назначены командиры отделений и помкомвзводы  с  первого   курса  созданного  в  наших  стенах  высшего  училища. «Комоды»   получили по две лычки, а помкомвзводы – по три. Старшиной роты был назначен Аркадий Агафонов. Он  стал  главстаршиной,  сталинским  стипендиатом. С тех пор младший комсостав назначался  из  курсантов, а бывшие старшины – сверхсрочники  с Т-образными знаками на погонах и мичманы стали баталерами. И уже некому было нас укорять: «Гнилая интеллигенция» за наши  легкие  издевательства  над  не  шибко  грамотными  старшинами. 

Тогда мы уже вовсю покуривали, и от друзей со старшего курса получали махорку, так что жизнь была разлюли-малина.  За  курение,  если   попались,  получали талон к Максу,  училищному  парикмахеру,  для  стрижки  наголо. Я  со слезой уговаривал  его подстричь «под планочку»  (было у него такое изобретение), чтобы полсантиметра волос на голове осталось. Уже тогда я убедился, что репрессии, какими бы ни были  они  жестокими, сами по себе не смогут искоренить зла. Для этого нужна неотвратимость наказания (стопроцентная), а пока такой неотвратимости не было,   мы курили,  пили водку,  ходили  в  самоволку  и  вообще  делали  кучу  глупостей  в  расчете  на  безнаказанность.

Подготская жизнь, несмотря на ее кажущуюся монотонность, была очень интенсивной, насыщенной. Образование мы получили  хорошее. Это было заметно при встречах со своими бывшими однокласниками   по   школе,  хотя  эта школа была выше среднего уровня  по  городу. Один мой бывший класс дал  шесть медалистов. Там не преподавались  ни  логика,  ни  психология,  ни  астрономия,   а  у  нас  это  все  было.

 Порядки  в подготии  были демократические, насколько это возможно было в те времена. Не было стукачества, держимордности, издевательства. Это я говорю не от ностальгии по прошлым временам, когда и «говно пахло духами», а сравнивая с последующей  жизнью нашего родного  училища,  превратившегося  в  «Ленком». Ребята – старшекурсники с факультета Толи Смирнова приходили к нам домой, ухаживали за моей дочерью. Мы вели длинные разговоры о временах прошлых и настоящих. Это поколение 70-х  годов  было  туповатое,  жадное, самодовольное и хорошо знало, где на флоте можно сделать карьеру, как «застолбить» Питер,  где строить дачу и гараж под машину.

 Много ли мы помним за свою жизнь порядочных, честных, не доносчиков, добрых политработников, – единицы. Вот таких я помню  по   училищу только двоих: нашего Комиссарова и начальника  политотдела Величко. Его жена, веселая хохлушка, пела и плясала в нашей самодеятельности, не боясь уронить авторитета своего  мужа. А последующие политрабочие типа Межевича (прозвище «Старпер»), Золотарева   и  других,  которых память  даже не фиксирует,  были,  грубо  говоря,  не  то.  Но это  было, когда мы устойчиво сформировались  как  личности  и  сломать  нас  уже  было  не  в  силах.

          И сейчас, вспоминая прежнюю подготско-курсантскую жизнь, я откровенно, не рисуясь, могу сказать, что я никогда не был так внутренне свободен,   как  в те  годы  жизни  за  забором  в  казарме.   Это парадокс.

          29 июня 1949 года  мы вторично приняли присягу, но уже индивидуально.  Нам вручили ленточки с названием «Военно-морские силы» и палаши. С этого дня мы стали курсантами 1-го курса 1-го Балтийского Высшего военно-морского училища.

 Первый   раз  мы  присягу давали в строю хором  во время вручения Знамени   1-му   Балтийскому  ВВМУ  весной  1949 года.

Первое  Балтийское ВВМУ

Возвращаясь к первым дням нашей жизни после присяги, помню ощущение своей значимости. Курить можно свободно, слово «курсант» звучит гордо, а палаш на увольнении придает тебе хорошую боевую устойчивость: хулиганы, как правило, не задевали.

           Нас опять строили по ранжиру, немного тасовали по классам, но в основном классы были теми же, что и в подготии. Часть бывших подготов ушли в другие училища по  здоровью  (в Дзержинку, академию  Можайского, Военно-Морскую  медицинскую академию  и  ВИТУ) или были отчислены  по  разным  причинам.

Все годы происходило тихое, почти  незаметное  изменение состава.       В 1949 году к нам пришли выпускники Рижского  Нахимовского училища (первый выпуск). Я насчитал навскидку порядка 46-48 человек. И со стороны, то  есть с воли, пришло  порядка 15-20 человек.  Вот они-то и доукомплектовали роты  по 100 курсантов в каждой. Уже из курсантов   1-го курса  из  моего 134  класса  ушли  Галкин  и  Доведов.

Из 2-го Балтийского ВВМУ (из  Калининграда)  пришёл  Володя  Лебедько (на  второй курс). После ориентации нас на  подводную специализацию к нам  на четвётый курс пришли    пятнадцать   хороших ребят  из  училища  имени  Фрунзе  (из них  десять в штурмана  и  пять  в  минеры).

Наша служба стала более строгой. На караул заступали с боевым оружием. В  магазине  держали  четыре патрона, а один -- в подсумке.  Но  строгость  службы   не  помешала мне однажды  на  первом курсе, стоя на  посту у продсклада, заснуть бессовестно и прокараулить свою винтовку, которую стащил дежурный по части.

С поста меня сняли и, грозя мне расстрелом и другими карами, дали десять суток строгого ареста. Поскольку почти месяц камеры строгого ареста  были заняты, а блата не было, то мне заменили  десять   суток  строгого  ареста   на  20  суток  простого ареста.

           Так  я в марте 1950 года  попал на Садовую  в гарнизонную гауптвахту под власть старшины «Бармалея», начальника старшинско-сержантско-курсантского отделения. Фамилия у него была Молитвин,    но это был зверь. Он с гордостью говорил, что у него в далекие годы сидел и сам Лермонтов из школы, которая была напротив нашего  училища. Весело отсидев  десять суток вместо  двадцати, я заболел ангиной.  С высокой температурой  был  освобожден  и  в  сопровождении   «комода»  Андрианова   заложен  в лазарет. Интересно,  что  рядовыми  арестованными  на  гауптвахте  командовал  старшина «Карабас».

           В это время наши уже «намыливались» в Москву, так  что  удовольствия  побывать  на  московском  параде  я  не  испытал.  

Я  вместе  со  всеми  готовился  к  параду  на  Кировской  площади, но  пройти  по  Красной  площади  мне  не  было  суждено

          Лазаретом тогда командовал капитан медицинской  службы  Беккер  по  прозвищу  Студебеккер (не  надо   путать с  комроты старшего курса Беккаревичем). Врачи были хорошие, опытные, практически всех основных специальностей.  Санчасть  и  лазарет  находились  в  отдельном   двухэтажном  доме  рядом со складом ГСМ. Соседство было лихое, но все обошлось без ЧП. Позднее  лазарет перевели в новый корпус  за пределами территории двора с выходом окон на Лермонтовский проспект. Я там много времени провел со всякими болячками (в основном --хроническая ангина).      

       В конце  апреля привезли из  Москвы  на голубом «Шевроле» тело Юры Немчинова,  трагически  погибшего. Мы его хоронили на Красненьком   кладбище  в   жуткую   жару   26  апреля  1950 года.

       Помню  и первокурсную трагедию, когда на посту застрелился Булатов. Был   ещё  случай самоубийства в стенах училища на старшем курсе.  Уже после выпуска   покончили  с  собой   Спасский  и  Травкин.  Осудить  трудно.

       В новой курсантской жизни появились и новые проблемы. Раньше было как: преподаватель рассказал, а на следующем уроке – спросил. Теперь преподаватель целый месяц говорит, а потом на семинаре спрашивает. Входить в такой ритм было трудно, так  как палка или дамоклов меч, висящий над нами, как бы исчезли, и нужно было работать постоянно и самостоятельно. Как правило, на лекциях уютно спали или занимались другими, как нам казалось, более достойными  делами. А перед семинарами начинали усиленно заниматься. Как показала последующая жизнь, когда я, спустя десять  лет учился в Северо-Западном политехническом институте, от моих училищных знаний в математике, физике, химии, теормехе и электротехнике осталось не густо.   

       Эдик Найдель  рассказывал,  что  когда  он  пришел во Владивостоке на комиссию, которая отбирала кандидатов в  академию,  он  с  ужасом вдруг  осознал,  что  не помнит,  как  рисуется  знак  интеграла.

       Такого нельзя сказать о военных и морских дисциплинах.  Зная, что это наш будущий хлеб, мы занимались серьезно и хорошо знали, что  «В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде», а  по  теории устройства корабля   хорошо  отличали  шпангоут  от  стрингера и пиллерс  от  бимса.

В эти же годы мы познали, что такое секретное дело, как вести тетради. Сдавали  их в чемодан дежурному.  Мороки хватало, но потом постепенно к этому привыкли. Прежде чем допустить  нас  к  секретам,  нас  заставляли  зубрить эти «с», «сс» и «ов»,  что можно говорить и что нельзя в общественных местах, поскольку враг не дремлет и твой язык находка для шпиона. Шпиономанией мы не болели, и  не заболели на всю оставшуюся жизнь. Я до апреля 1989 года дожил с собственным чемоданом, набитым кучей  документов  «с» и «сс» и ни разу не потерял даже самой вшивой бумажки, на которой бы стояло просто «с».

      Первый курс запомнился мореходной астрономией, навигацкой наукой, классами прокладки. Крестовина астрономического глобуса   хорошо ложилась на круглую дурную голову курсанта. «Морской Астрономический ежегодник»  изучили  настолько,  что на практике легко без него обходились. Определив свое место по береговым знакам, а затем  подставляя  несусветные  цифири,  «через  живете»    выходили на время,  высоты  и  азимуты  светил.  

Летняя  практика  на  Черноморском  флоте

        Летом  1950  года  у нас была роскошная трёхмесячная практика на Черном море:   круизы  за государственный  счет, посещение Севастополя, Одессы, Батуми, Новороссийска. Купались, загорали. А в перерывах драили  палубу  гвардейского крейсера «Красный Крым».

       Целый   месяц штурманской практики ходили вдоль берегов на пароходе «Волга» (громко названном вспомогательным крейсером). В день флота мы пришли в Одессу и участвовали в парадном заплыве с моря  на  пляж. Впереди  колонны плыли  курсанты с  белыми  чехлами  на  головах  и  тащили  на  спасательных кругах огромный портрет  Сталина, а сзади  плыли  мы и без передыху горланили «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»». На берегу нас восторженно  встретили упитанные одесситки, бурно нас приветствовали, а мы гордо и молча  проходили мимо  них,   как  сквозь  строй, даже не дрогнув (аскетизм за долгие годы вошел в привычку).    

        На «Волге» был интересный эпизод. Стояли мы в Севастополе,  напротив женской купальни у памятника «Погибшим  кораблям». В  обеденный перерыв стояли в очереди у кормового дальномера, чтобы  насладиться видом  голеньких женщин разного калибра. Вдруг кто-то толкнул меня в бок и шепнул: «Посмотри назад».  Я обернулся и увидел страдальческое лицо нашего Комиссарова. Он сидел на солнышке, и непонятно было, то ли он осуждал наше ржание, то ли ему самому хотелось посмотреть, но стыдно. В общем,  мы  потихоньку расползлись  от дальномера.

        На крейсере «Красный  Крым» помощником командира был капитан З ранга Сербулов (молдаванин по национальности).  Если он шел по одному борту, мы переходили на другой, так  как  встреча с ним ничего хорошего не сулила, хотя человек он был не злой, а скорее добрый.   Гальюн для личного  состава в носу  крейсера, где можно было со вкусом посидеть  на  чистом  деревянном стульчаке, впечатлял. Только  за  это можно было бы крейсерское начальство уже при жизни запечатлеть в мраморе.  Такой чистоты  я  больше нигде не видел, даже в «Свердловке» (больница  на  проспекте  Динамо 3). Сербулов  З.Г.  позднее стал помощником  командира  линкора «Новороссийск»  и  принимал  меры  к  его  спасению  после  взрыва.

        На крейсере  «Красный  Крым» сначала проходил трюмные науки на насосе-донке «Вира» с ежедневной драйкой медных деталей. После штурманской практики на «Волге» нас снова вернули на  «Красный  Крым».

Юра Федоров собрал у нас зубные щетки, нашел кусок хорошего дерева и построил модель 1 : 200 крейсера «Красный Крым». На корме модели был даже миниатюрный помост со штангой. Модель была торжественно вручена экипажу перед нашим отъездом.

  Эту модель я увидел вновь в 1974 году в музее Черноморского  флота без какого-либо указания, кто ее создал. Я поднял шум, пошел к руководителям и мне пообещали восстановить справедливость. Как это было выполнено, не знаю.

  В августе мы ходили на крейсере к станице Лазаревской, где был тогда большой шлюпочной завод.  Мы должны были на крейсере привезти  в  Севастополь порядка 10-15 шлюпок –  шестивесельных ялов для добровольного  общества  содействия  флоту.

   Работу делали с интересом на энтузиазме.  Шлюпки надо было тащить по песку и сталкивать в воду, а затем катер оттаскивал  к    крейсеру связку шлюпок и их ставили на палубу. Запомнилось то, что мужской и женский пляжи были разделены  шестом на котором была приколочена дощечка с буквами «М.п.» и «Ж.п.», а по обе стороны от этого шеста лежали соответственно мужики и женщины в костюмах Адама  и  Евы,  но формальность была соблюдена.

   Закончив практику, мы двинулись в Питер и по дороге потеряли вывалившегося из вагона Козлова Б.И. Этот эпизод потом многократно обыгрывался нашими юмористами, хотя самому Б.И. было не до смеха.

Время  перемен

 На втором курсе уже началась тактика, военно-морское искусство, гидрометеорология («гидромуть»), ПСП и  артиллерийское   дело: изучение пушек, тренировки по ПАС: «Двойной уступ больше два».

 Второй курс был без особых потрясений, и практику после его окончания мы  проводили на Северном  флоте. Практики почти на всех классах кораблей всегда были интересными. Начали с Полярного на больших охотниках БО типа  «СКА-110» американского производства.  Их получал  в  США  и перегонял через Атлантику наш начальник  училища  Б.В. Никитин (в то время капитан 2 ранга). 

Затем были  на базе  торпедных катеров в бухте Долгой (губа Долгая) сначала участвовали в приготовлении торпед, иногда выходили в море на стрельбы. Потом проходили  практику   на американских тральщиках АМ у острова  Колгуев  и в Чёшском заливе, стреляли из пушек (45 мм).

Траление  успешно  закончили  и  возвращаемся  в  базу

Нас  вновь  перетасовали

При возвращении в Питер узнали, что  вводится специализация нашего  обучения:  по штурманской специальности  (БЧ-1), артиллерийской  специальности (БЧ-2) и минно-торпедной специальности  (БЧ-3).      Помнится, мы писали рапорта о желаемой  профессии. Произошел раздел     на   три   факультета:                                           

 1-й  штурманский:  2 класса  по 25 человек  в каждом (всего  50),                 

 2-ой артиллерийский: 4 класса  по 25 человек  в  каждом (всего 100),

 3-й минно-торпедный: 6 классов по 25 человек  в каждом (всего  150).

 При  распределении по специальностям мы поддразнивали друг друга:  «Воз бумаги, пуд говна, но зато мы штурмана!» или «Жопа в масле,  член   в тавоте,   но  зато в торпедном флоте».  Что было  про   артиллеристов,   не помню,  но,  кажется,  совсем   не  печатное.

 Началась у нас новая жизнь: нас перетасовали, как только возможно. Я  попал  в  минёры. Из старых соклассников осталось 5-6 человек. Снова надо  было  притираться друг к другу. Начали углубленно изучать мины, торпеды, основы  воинского  воспитания.

 После третьего курса мы опять проходили  практику на Севере. Длительное время практиковались на  эскадренном  миноносце «Отрадный» проекта  30-бис  в  Североморске. Это  был  новый  по тем временам проект массового выпуска. Отрабатывали  на ТАС–М выходы  в торпедную  атаку  и  производство   стрельбы.

Эскадренные  миноносцы серии 30-бис на Северном  флоте назывались на букву «О»: «Отрадный, «Осмотрительный», «Окрыленный»  и так  далее. Мы уже к этому времени что-то знали и с нами обращались без панибратства. Кстати, кто-то в  это  время  проходил   практику   на   подводных  лодках  в  Полярном.

Мурманск-Роста,  лето  1952  года.  Фото  на  память  после занятий по общевойсковой  тактической подготовке и  подрывному  делу

Мурманск-Роста,  лето  1952  года.  Команда-победительница волейбольного  матча  между  однокашниками.

Слева  направо:   В. Силин,  В. Сазонов,  Л. Сумкин, Ю. Талызин,  А. Шмыгов,  Ю. Реннике

Когда после практики летом 1952 года мы вернулись в Питер, пришла весть о перепрофилировании училища на подводную специальность. Штурмана  и   минеры, пройдя дотошную медкомиссию, стали будущими подводниками.

На  четвёртом  курсе  резко подскочила учебная нагрузка. Появились новые предметы: теория устройства подводных лодок, правила торпедных стрельб, подготовка по легководолазному делу в КУОППе имени С.М.Кирова.

Надо отметить, что на  четвёртый  курс пришло пополнение из училища имени Фрунзе: Берман, Зеленцов, Коновалов, Ковалев, Ленинцев, Прен, Расс, Крекшин и еще кто-то, но не более 20 человек. Лева Крекшин у нас развернулся во всю. На танцах появился зеркальный шарик. Музыка исполнялась самая «упадническая» (западная).  Он даже как-то пробил уж совсем немыслимое: был отменен за ненадобностью какой-то выпускной экзамен.

Начальник  училища  капитан  1  ранга  Никитин Б.В. зачитывает    приказ  перед  строем  курсантов.

На  фото  слева  капитан  2  ранга  Зыбунов  П.И.,  которого  боялись  все  курсанты

Легководолазное   дело

Ходили мы раз в неделю в специальный  бассейн.  Сначала просто погружались с аппаратом без маски с одним загубником. Он тогда назывался ИСА-М -- индивидуальный  спасательный аппарат  модернизированный.

Помню, как пытались запихать под воду Филю Пиессера.  Это было безнадежное мероприятие. Силы у него было много, и попытка мичманов  погрузить  его  выше  шеи  привела только к тому, что он согнул стальной  поручень диаметром  50 миллиметров,  за  который  держался. Так от него отстали.

Сначала мы проводили в воде 30 минут, потом этот срок был увеличен, если не ошибаюсь, до полутора  часов. Под водой выполняли монтажные работы с гаечным ключом. Отрабатывались выход из подводной  лодки  через  торпедный  аппарат  и  выход из под воды в башне с глубины  28 метров. Такую же программу мне пришлось выполнить в декабре – январе  1954-1955 годов  в Баку с последующим  погружением  в  Каспийском   море  в  колоколе на глубину 18 метров  и выходом   наверх.

Алексей  Кирносов

Последний год я сидел за одним столом с Лёхой Кирносовым. Хотя друзьями мы не были (даже приятелями), но я был свидетелем сомнений, мучений, колебаний этого талантливого разностороннего человека. Он музицировал, рисовал, писал прозу  и   стихи. Особенно  увлекался  политсатирой   в духе Ильи  Набатова   и  продавал  свои  сочинения       кому-то, кто выступал  с  ними  с   эстрады.  При  этом фамилия  Кирносова  не упоминалась.

 Иногда  в  порывах откровенности он говорил, что служба офицером – это вечная несвобода.  Учился он  достаточно прилично, но как только кончился последний семестр, подал рапорт об отчислении его на флот. Мы по команде дружно исключили его из комсомола, и он отбыл на Балтийский  флот, где плавал на катерных тральщиках, а потом «загорал» на береговой  базе в клубе, руководя самодеятельностью, оформляя помещения наглядной агитацией. Государственные  экзамены  мы сдавали без него.

После демобилизации он  стал профессиональным писателем. Были трудности, так  как  его умышленно не хотели понять.  Однажды   он  учинил такой разгром в редакции, что вылетел из Союза  писателей.  В  50-60-е годы в Литературной  газете регулярно появлялись его очерки, потом   рассказы  и повести, как, например, «Необитаемый остров».  Вышли  его  романы: «Два апреля», «Перед вахтой», «Ступени» и другие.

Лёша Кирносов обладал большим творческим потенциалом, но  не смог  полностью  реализовать его  из-за  неуёмного бурления  страстей

Как у каждой незаурядной  личности, неудовлетворенность собой, непризнание официальными лицами, подсиживание, сплетни, увлечение женщинами,  привели и к увлечению спиртным. Результат – уход из жизни, не достигнув даже 50 лет.  Это удел талантливых россиян. Примеров много:  Высоцкий,  Даль,  Шукшин  и  так  далее.    

Прекрасное  время  стажировки

После  сдачи  государственных  экзаменов  нас поделили на «чистых» и «нечистых». Принцип дележа до сих пор неясен.  Одним  присвоили звание «лейтенант» и без отпуска  направили  на  подводные  лодки,  других отправили на стажировку, присвоив звания мичманов.  А  некоторых  (по известному  основанию)  –  на ВСКОС  в  химкласс.

  Я поехал стажироваться  на Северный  флот в дивизию подводных  лодок  в  Полярный  на  ПЛ С-103  дублером    командира БЧ-2-3.  Им тогда был Виталий Григорьевич  Суздаль, будущий профессор  на  ВОЛСОКе,  доктор  военно-морских   наук.

  Стажировка была интересная.  Как раз в  это  время  шли сдачи задач, поэтому спать приходилось мало. Штурманом на ПЛ С-103 был Юрий Воронов,  выпускник   1952 года, мой хороший товарищ (был у него в Москве в давние годы). Потом он стал начальником управления кадров ВМФ, вице-адмиралом. Дело знал отлично и  был  очень порядочным  человеком.

Веня  Гущин  и  я.

На  стажировку  мы  поехали  уже  мичманами

          Командиром  лодки вначале был Смертин, а потом его сменил  старпом Володя Антипин (любитель спиртного). Суздаль стал помощником, и  выполнение задачи  № 4,  то  есть торпедные стрельбы  легли   на   меня, так  как   я  стал  И.О. командира  БЧ-3.

          Сначала стреляли пузырем, а в конце задачи уже фактически торпедами в разных условиях. Отчеты мы учились делать еще в училище, но там была классика, а здесь сплошная неразбериха  во время атаки и после.  Выполнив  залп, ПЛ всплывала и по радио сообщала основные данные: дистанцию залпа, скорость цели, курс цели и все  остальное. Поскольку   курсографа  на  ПЛ не было, скорости и курсы записывались не в журнал, а на бумажку.  В журнал записывали  позже, после утверждения моего отчета. Я делал из сумбурного маневрирования «конфетку»,  приводя  ее к классическому виду.  Эта «липа» доставляла мне такое удовольствие, как будто сам выходил в атаку. Ошибки в определении   ЭДЦ  (элементов движения цели) покрывал размером веера,  и  пять  баллов  за  атаку  были  обеспечены.

Распределение  на  подводные  лодки

Выпускной 435 класс. Минно-торпедный факультет.

1-ое Балтийское   ВВМУ,  1953 год

      1. Ассэр Энрико, службу начал на ТОФ в 40-й ДПЛ, Малый Улисс, Владивосток.

      2. Беляков Георгий, тоже попал в Улисс, но потом его следы затерялись (злоупотреблял спиртным).

      3.  Богатырев Сергей.

      4.  Гридчин Сергей – неизвестно.

      5.  Верещагин Валентин – неизвестно.

      6.  Дунаев Олег, старшина класса, назначен в Улисс, потом  служил  в штабе Совета  Варшавского  договора  (морское направление).

      7. Гущин Вениамин,  попал  на ТОФ в  Совгавань, мы ехали на Восток  с  ним  в  одном  купе,  потом служил  на  КБФ.

      8.  Кирносов Алексей – писатель.

      9. Кудинов Геннадий,  рано  ушёл, окончил потом МАИ и работал в системе С.П. Королева.

      10.  Корнев Евгений,  по некоторым данным служил на  крейсере  «Молотов» в Североморске.

      11.  Кузнецов Александр,  командир  отделения, – Северный  флот,         ПЛ  С-103, Полярный.

12.  Змеев Владимир.

13. Енин Владимир – Северный  флот, был в аварии на атомной ПЛ, облучился, потом служил в Обнинском центре подготовки экипажей.

14.  Михайлов Александр, – Северный флот,  ПЛ 613 проекта, Полярный. 

15.  Лебедько Владимир,  командир отделения, Северный  флот  на высоких  должностях.

16.  Пакальнис Игорь,  встретились в 1961 году   на  ТОФе, были соседями   по  дому,  потом служил  в Таллине.

17.  Реннике Юрий,   преподавал  в  Военно-Морской  академии.

18. Силин Вадим,  Северный  флот, потом  в центре подготовки экипажей    атомных  ПЛ  в  Сосновом  Бору.

19. Сазонов Вилор (расшифровка: Владимир  Ильич Ленин, Октябрьская   Революция),  ТОФ.

20.  Селигерский Константин.

  21.  Сумкин Леонард,  40  ДПЛ,  Владивосток,  бухта  Большой  Улисс. 

22.  Скороходов Вячеслав.

   23.  Шмыгов Алексей.

  24.  Цатис Рольф,  служил  в  Магадане.

   25.  Шаров Евгений.    

Когда кончалась стажировка, командир написал письмо с просьбой распределить меня  к  нему, но было уже поздно. Приехав в Питер я узнал, что буду назначен на ПЛ Б-17 (типа «Ленинец» – минный заградитель) командиром минной группы.  На эту же лодку был назначен командиром штурманской группы Толя Сенюшкин.

Наконец-то  мы  стали  лейтенантами

Приказ о присвоении лейтенантского звания и о назначении долго задерживался.  Нам  сказали: «Гуляйте»  и  мы  гуляли  несколько  дней. Одновременно  получили обмундирование.  После  объявления  приказа  надели  блестящие золотые погоны. 

Переодевание  в  офицерскую форму  принесло  большое удовлетворение

          Потом был выпуск с обильным  возлиянием, но без шума и пыли. Мы получили  хорошее «приданое», включая одеяло, подушку, простыни  и  наволочки.  На  экипировку жаловаться было  грех, забота была проявлена, что надо. И нас отправили за проходную в большую жизнь. Так началась действительная военно-морская самостоятельная служба в ВМФ СССР.

В декабре 1953 года вместе с Веней Гущиным мы поехали через Москву во Владивосток. В поезде в соседнем купе ехала  девушка, учительница,  с которой  я   познакомился   в пути (как в кино «Поезд идет на восток»)   и   первого  октября  1954 года  мы   поженились.

Начало  офицерской  службы

 Моя подводная лодка типа  «Ленинец» Б-17 (ранее Л-17) стояла у стенки Дальзавода, и личный  состав   тащил  с завода все, что могло поместиться в легком корпусе. Это давняя традиция:  через проходную ты не вынесешь и гвоздя (это четко проявлялось на Северодвинском заводе), а уходя морем, можно стащить еще   одну  подводную  лодку.

Мое представление командиру было скомкано из-за легкой суматохи,  так  как   это было 25 декабря 1953 года,  а в первых числах января 1954 года  мы должны были уже покинуть   завод   и войти в состав 40-й  дивизии  ПЛ  в  Малом  Улиссе.

 Во время среднего ремонта на лодке оборудовали РЛС «Флаг».  Для подъема антенны были установлены  специальные гидронасосы,  а  в  целом  на  лодке гидравлики не было. Ее заменяла пневматика и электроприводы. Лодка была довоенной постройки, но сделана  добротно. В корме были две минные трубы под мины ПЛТ или ПЛТГ и в легком корпусе два торпедных аппарата. На более ранних ПЛ   этого проекта  в корме  торпедных  аппаратов не было. Это было мое заведование командира минной группы. В центральном посту был поставлен ТАС-Л «Трюм».    В общем, смесь старого с  новыми  приборами  и  механизмами.   

Командир и старпом заслуживают всяческой похвалы, я их хорошо помню. По жизни приходилось встречаться.  Вследствие своего демократизма и высочайшей порядочности ни тот, ни другой не стали адмиралами, а стали жертвами гнусных интриг (это я узнал много позже). 

Это были педагоги божьей милостью и находили всегда время с нами заниматься. У командира было самое страшное ругательство: «Вы не любите свой корабль!!!».  Мат на лодке отсутствовал.  Это, правда, он произнес один только раз,  когда  мы с Толей Сенюшкиным допустили какое-то   разгильдяйство.   Нам   было   так   стыдно.

Владивосток,  лето  1954 года.

Командир  подводной  лодки  Б-17 капитан  2 ранга   Фащевский  Г.К.  и  старпом  капитан  3  ранга  Трахтенберг  Л.И.  вместе  с  личным  составом  БЧ-2-3

Мы очень быстро сдали экзамены на допуск  к  управлению группой, а потом и на вахтенного офицера. На ходу в надводном положении командир или старпом сидели  в центральном  посту, а вахтенный  офицер  наверху был хозяином. При отработке срочного погружения вахтенный офицер уходил последним и задраивал люк. Но контроль был. Такой уровень доверия помогает быстрому становлению офицеров.

 Меня  и  Сенюшкина  одним приказом в конце лета 1954 года кинули командирами боевых  частей на новостроящуюся в Сормове (Горький)  подводную  лодку  С-270.

 Интересные были встречи с нашими бывшими младшими командирами со старшего курса. Помню на улице Ленинской,   главной улице  Владивостока, я встретил нашего бывшего старшину роты Веню Шамшева. Я раньше слышал, что он самый грязный офицер ТОФ, но увидев его,  я  ахнул. Как  будто   из мазутного трюма вылез человек и это-то при форме. Так  что не всех подготия приучила быть щеголеватыми.

В  одно время в нашей дивизии служили однокашники: Энрико Ассэр, Жора Беляков, Олег Дунаев и еще кто-то (это все мои одноклассники). Хорошо  шла  служба  у  Олега  Дунаева,  а  у  остальных  не  очень.

Командир дивизии контр-адмирал Шулаков (прозвище Шулак-Паша),   начальник  штаба  Цветко (он  потом  был начальником   штаба Беломорской ВМБ).

Командир бригады капитан 1 ранга  Костыгов – капризный мужик. На  выходе  днем  спит,  а мы вкалываем. Ночью он свеженький и начинает над нами измываться.  Всю ночь изучали  звездное небо, «качали» звезды, решали астрономические   задачи.  Так мы крутились 10 суток  до  того,  что   ноги  уже  подкашивались.

Его девиз: «Главная забота командира о подчиненном офицере --    вовремя  представлять  к  очередному   воинскому  званию».

Надо отметить, что класс подготовки по специальности в нашем училище был таков, что в своем торпедном, да и минном деле, мы были впереди флота.  ПМСы мы знали наизусть, по приготовлению торпед прошли все номера расчета, поэтому проводить тренировки личного  состава  на  базе  было легко и  «покупок» дешевых не было. Мы уже знали всю схему торпеды САЭТ-50,  а  флот  её  и в глаза не видел. Оснащены мы были в училище по высшему классу. Могу сказать смело, когда я  пришел на флот, то был в знании  новой техники выше, чем флагмин бригады.

Спустя лет  пятнадцать, я, как представитель торпедного серийного отдела НИИ, приходил в училище.  Убогость кабинетов бросалась в глаза. Тех фанатов – преподавателей:  Арсентьева,  Егорова, Тихонюка, Стоянова уже не было, и беспокоиться о развитии учебной базы было некому. Зато вся забота преподавателей не только торпедной кафедры, но и других – это принятие  и  выполнение социалистических обязательств о подготовке и защите кандидатских диссертаций. Эти диссертации приходили к нам на отзыв и  были  такой убогости, что стыдно читать.  Но наше инститское начальство требовало дать положительное заключение, и  мы  давали.  Весь советский мир держался  на знакомствах, блате, шкурных  интересах  и  тому  подобном.

Перед  отъездом  из  Владивостока  1 октября 1954 года   женился, дав  взятку в ЗАГСе Ленинского района в виде духов «Красная Москва». Нас  окрутили  в  пять  минут  без  заявления  и  без  свидетелей.

Выхожу  на  «большой  круг»

Комплектовалась команда в Совгавани, и я сначала  поехал туда знакомиться  с  личным  составом  и так  далее.  Оттуда мы выехали в Баку в бригаду учебных ПЛ. С женой я встретился  в Хабаровске, и дальше со  всеми  удобствами  ехали 12 суток до Баку.

Дело в том, что той осенью целина дала первый большой урожай, а на Украине был голод. Вперед пропускали хлебные поезда, и мы опаздывали  от  расписания  на  двое  суток.

Баку нас встретил  теплом 1 ноября 1954 года. Мы поселились в бараках.  Жене снял угол, и я там иногда бывал. И началась гонка:  изучение материальной  части  и сдача экзаменов по устройству ПЛ 613 проекта. Зачеты принимал командир соседней лодки Аркадий Петрович Михайловский. Умный,  толковый  командир, ставший  потом  Героем, доктором военно-морских наук, командующим флотилией  ПЛ, командиром  Ленинградской  ВМБ.

           Потом мне приходилось с ним встречаться, и не было ни чванства, ни высокомерия,  хотя язык  у   него был острый и поддеть он мог здорово, но на него не обижались.    

Другой лодкой командовал Вася Кичев, тоже потом достигший больших высот. В сравнении с этими командирами наш был ничтожеством.   Бурлов Василий Григорьевич  стал  командиром  только потому,  что  программа   строительства ПЛ была такая огромная,  что кадров просто не хватало. Вот  и хватали тотальников  по всем флотам по разнарядке.

Ноябрь  1954  года,  город  Баку.

Период  напряжённой  работы

В Баку  подводную  лодку 613  проекта  экипаж  освоил  за два  месяца.

Помимо сдачи зачетов по  устройству  ПЛ, прошли всю программу подготовки легководолазов, но более жёсткую, чем в училище. Регулярно  посылали  в патрули и всякого рода дежурства. На измор брали.  Там  я  так отощал, что даже домашний приварок не помогал.

Командиром Каспийской флотилии был Герой Советского  Союза, контр-адмирал   Колышкин,  знаменитый  подводник.

В начале февраля 1955 года наша команда выехала в Горький на завод. Командиром бригады строящихся  ПЛ был капитан 1 ранга Ярослав Иванович Иосселиани, известный  подводник,  Герой  Советского  Союза, сван по национальности. В местной газете он писал статьи   и   рассказы  под  всевдонимом   Сванов. Мужик по всем статьям, что надо. С нами, молодыми, он самолично проводил занятия, не только по тактике, но и по воинскому воспитанию. Это, конечно, редкость, но адмирала  ему  так  и  не  дали.

 30 апреля 1955  года  я  уехал в отпуск. В первых числах мая лодка прошла швартовные испытания.  ПЛ С-270 погрузили в плавдок и погнали  в Северодвинск.  Там на заводе был сдаточный цех от сормовичей  для проведения   заводских  и  государственных  испытаний. Пока я отдыхал на Черном море, лодку   уже  привели на Север. Вернувшись из отпуска, я встретил ее, и закрутились испытания, которые продолжались около   двух месяцев.  В первых числах сентября подняли флаг и начали выполнять первые  курсовые  задачи.

Надлом  служебной  карьеры

 На  ПЛ  С-270  с  командиром  не  повезло:  был  пьяницей,  некомпетентным,  мстительным  и  неблагодарным.  Дров  наломал  много,  но  мы  его  покрывали  из  чисто  флотской  солидарности.  У  меня  с  ним  были  частые  стычки  в  конце  1955  года.  Он  воспользовался  благоприятным  случаем  и  спихнул  меня  на  берег. Основная причина  перевода  –  по состоянию здоровья, но просто   «кэп»  свел   счеты  за  мой  несдержанный  язык.

  На  лодке  я  пробыл до конца декабря, а потом был съеден командиром  и  переведен  уже в январе 1956 года начальником торпедной  мастерской  в Соломбалу, на  окраину Архангельска,  а  затем  в  лес  на  крупный  минно-торпедный  склад  начальником  несуществующей  минно-торпедной  мастерской.. 1956, 1957 и начало 1958 года  я провел  в лесу.  У  меня  была  группа  матросов,  человек  двадцать.  Мы   занимались лесоповалом, строительством и прочими делами,  а  в  свободное  время  летом  тренировались  на  шлюпке на  вёслах  и  под  парусами.  Зимой  организовывали  художественную  самодеятельность совместно  с  девчатами  из  ближайшего  к  нашей  зоне  оленеводческого  совхоза  в  устье  Северной  Двины. 

    Минно-торпедный склад (несколько тысяч тонн взрывчатки) к весне 1958 года решили  упразднить,  и  началось  сокращение  личного  состава.

   Мне предложили перейти в ОВР Лиинахамари, но я узнал, что в Архангельском отдельном дивизионе АСС на пожарном катере, идущем на  ТОФ,  освобождается   место   помощника  и   предложил  свои  услуги.       

В управлении кадров Северного  флота   почему-то заартачились, и я написал письмо командующему СФ с просьбой назначить. Просьбу удовлетворили,  и  я  отправил  свою  семью  во  Владивосток  домой.

Вновь  выхожу  на  «большой  круг» 

 В  первых  числах  июня  мы пришли в Мурманск и были включены в состав ЭОН-58 (экспедиция особого назначения 1958 года).  В  третий дивизион  вспомогательных судов (военные транспорты, танкеры, водолеи, морские буксиры,  киллектор, пожарно-дезактивационные катера (ПДК-50  и  мой  ПДК-51). В  ЭОНе помимо нас были плавбаза подводных  лодок  «Евгений Осипов», СКРы, МПК, тральщики,  гидроакустические  контрольные  станции.

 Нас быстро в течение июня   и начала июля подготовили к переходу: поставили средний стальной винт, обнесли за корму буксировочное устройство, кое-что укрепили и выпустили из дока. Но выход на восток не состоялся  из-за   тяжёлой   ледовой  обстановки на Северном  морском  пути, в частности, в проливе Вилькицкого. Нас на зиму передали в дивизион  АСС  Северного  флота   в  посёлке   Дровяном.

 Здесь за нас взялись круто. Меня заставили сдать экзамены на самостоятельное управлением кораблем – около  десяти   экзаменов. Противопожарная  и  аварийная служба  была   в новинку.  За месяц я сдал все экзамены и, после отъезда командира в отпуск, без нянек ходил на дежурства, аварии, учения. Кольский залив  до Екатерининского острова  (Полярный)  я проходил  на  ощупь  в  полном  тумане  без  РЛС.

 В  январе  1959 года   меня   вызвали к  начальству и сообщили, что оно мною довольно и посылает меня командиром в Рыбинск принимать для Северного  флота  новый ПДК. Я завибрировал ужасно, так  как срывался   переход   на  Дальний  Восток.

Назначен  командиром  корабля

В конце концов, меня уговорили   и  дали гарантию, что, если я с новым кораблем вернусь на СФ до ухода экспедиции на восток, меня переведут командиром на старый  мой корабль и отпустят с Богом. Пришлось согласиться, и в первых числах февраля 1959 года  с укомплектованной командой я поехал в Рыбинск.

 Там был судостроительный (точнее катерный)  завод, который строил тральщики с вертикально-лопастными движителями регулируемого шага,  катера-спасатели личного состава на море, пожарно-дезактивационные катера.

При заводе был, подчиняющийся Москве, дивизион строящихся кораблей под командованием Героя  Советского  Союза капитана 2 ранга Леднева. Он был командиром  торпедного  катера  в составе группы торпедных  катеров   под  командованием  Проценко, которые участвовали в Новороссийской операции.  Мужик он был грубый, малообразованный, но организатор классный.  Начальник штаба у него был отличный методист капитан 3 ранга Столяренко. Потом он стал доктором педагогических наук, профессором. 

Этот тандем устроил такую жизнь в Рыбинске, что небо с овчинку показалось. Надежды  на  лёгкую  жизнь  не  оправдались. Жизнь шла  напряженная:  занятия  в  классах, физподготовка,  строевая  подготовка  и  так  далее. В общем, там  за  время  пребывания   в  течение  четырёх-пяти   месяцев офицеры обрастали, как минимум,   пятью-шестью   взысканиями.

Когда я пришел на завод, мой катер стоял еще на земле. Тут я приуныл, но потом в конце марта – начале апреля его спустили на воду, поставили у достроечного пирса и стали устанавливать и монтировать оборудование. Начальство на мой скулеж меня «обнадежило», что в августе я смогу уйти. Все складывалось очень удачно: мы начали помогать в работе на заводе, и нам разрешили переселиться на корабль.  

 Его еще красили, когда  мы сдали за один заход первую задачу. Народ был хорошо подготовлен. Во время заводских ходовых испытаний, вопреки правилам, сдали  задачу  № 2.  Во время  государственных  испытаний мы практически полностью обеспечивали проверку всех механизмов  без  участия заводской команды. В конце июня все акты были подписаны, и я начал просить начальство отпустить нас домой поскорей. Дело в том,  что  ЭОН  уходил  по  графику  24 июля.

Рекордный  переход  по  каналам

 Переход  внутренними  водными путями – дело непростое, тем более, что я один нахожусь в автономном плавании без указок, без нянек, да и сроки поджимали.  Средние сроки такого перехода на Севнрный  флот составляли 25-30 суток, что меня совершенно не устраивало. Начальники мне начали содействовать. Тут шкурный интерес:  корабль принят, а  в  бездействии команда быстро разлагается и приносит кучу ЧП, а так – с глаз долой  и  никаких  проблем.

 Таким  образом,   я  уже 11 июля 1959 года  вышел  из Рыбинска, ухитрившись не получить там ни одного взыскания. Сложность плавания военного   корабля  внутренними  водными путями заключалась в том, что движение должно быть  только буксирами, которые я должен сам находить, просить  капитанов  о  буксировке и  отмечать их работу в своем маршрутном листе, где они и я расписывались.  Мне был присвоен номер эшелона 1420. Я начал бешеную скачку по каналам.

  Старая Мариинская система – 37 шлюзов в деревянном исполнении с ручным открыванием ворот при помощи ворота с вертикальной осью  на половине шлюзов.  Техническим  прогрессам там еще не пахло, и о Советской  власти  там,  в глухомани,  знали  понаслышке.

 Хорошая организация работы, энтузиазм команды, помощь морских комендантов на линии, ну и применение  всяких хитростей  ускорили  продвижение. Я,  например,   посылал моряков по тропинкам на шлюзы, расположенные ниже,  и к подходу катера к шлюзу они уже открывали ворота.  В результате чего вместо восьми  нормативных суток, эту   систему   от   Череповца  до  Вытегры  мы  прошли  за  трое  суток.

В Вознесенье нас встретил военно-морской комендант майор Юрин. Он  у  нас  в  подготии  был  главным  пожарным   в  звании  капитана, а спустя 12 лет дорос до майора. Помню еще в подготовительном училище он меня застукал  курящим на чердаке, соответственно капнул начальству,  и  Макс быстро меня оболванил под «ноль». Но здесь встреча была очень теплой.  Майор  меня  узнал  и  сделал  все, чтобы я, не  теряя времени, двинулся на север Онежского озера к Повенцу, воротам  с  юга  Беломорканала.

 Беломорско-Балтийский  канал,  имеющий  22 шлюза, я прошел за двое суток  до Беломорска,  где  был  уже  18 августа. В общей сложности от Рыбинска дошли  за  семь суток. В Беломорске  нас   ждали. Там мы прошли  по  мерной  миле, определив скорости  на   полном, среднем и малом  ходах, а также под тремя двигателями.

 Мой ПДК-55 имел размеры: длина 35 м, ширина 6,2 м, осадка кормой 2,03 м, носом 1,85 м. Водоизмещение 185 тонн. Скорость  полная под средним двигателем (500 лс) 10 узлов, под тремя  двигателями  18 узлов.  Два   бортовых двигателя от топедного катера 183 проекта по 1000 лс. Они же работают на турбонасосы. При последовательном включении давление на выходе составляло 20 атмосфер, а при параллельном – 10 атмосфер, но при двойной производительности. Экипаж   25  человек. На палубе, на мостике     и  на  мачте  стояли   четыре  лафета.

В Беломорске мы  определили на полигоне девиацию магнитного компаса, накрасили красивые бортовые номера «ПДК-55». Привели в порядок все помещения, сделали большую приборку и 22 июля двинулись в Мурманск в первой половине дня. 

 Через 11 суток  перехода  из  Череповца  мы   вошли в Кольский залив.  В  Дровяном  нам была оказана торжественная встреча. К вечеру я уже сдал корабль своему помощнику.  Утром 23 июля  на  разъездном  катере со всем   моим семейным скарбом  я  прибыл  на  свой  старый катер, теперь уже командиром, так  как  за   половину  суток  приказ о  моём  назначении  был  подписан  Командующим  Северным  флотом.  Такой  оперативности   я   не   знал   больше  никогда.

Третья  попытка  прорваться  на  Восток

 Представляясь  командиру  дивизиона  вспомогательных судов,  я узнал, что, в связи со штормовой погодой в восточном районе Баренцева моря, выход отложили на несколько дней. Приемка корабля заняла не много времени, и до отхода экспедиции я успел получить деньги, вещевое довольствие и сделать  другие  дела.  С комдивом прошлись по Кольскому  заливу,  и  больше  его  не  беспокоило  положение на корабле.         

 А у меня беспокойства хватало: бывший командир с механиком пьянствовали  по-черному.   Команда тоже от них не отставала. Несколько  дней  я  наводил  порядок на корабле и среди личного  состава.  

 К выходу 30 июня мы  были готовы.  Прицепившись к МБ-151,  вытянулись из Тюва-Губы на внешний рейд и построились согласно диспозиции. Так  начался  мой  второй  этап  перехода на Дальний Восток  с  третьей  попытки.

На   Диксон  мы  дошли  благополучно. Входили на  рейд в кромешном тумане.  Видимость   была  не более 10 м. Наш штаб размещался  на  «Водолее».  Обычно все небольшие суда швартовались к нему  и  пребывали в кайфе, так  как  воды было полно, каждый день кино, не надо нести сигнальной вахты и прочие удобства. Но впереди еще основной переход, надо было думать и о живучести, а экипаж был разболтанный, работать отвыкли.  Я попросил  разрешения  отвалиться на рейд   и  стать  самостоятельно  на  якорь.  Добро  было  получено.

У   Диксона  простояли 12 суток, ожидая пока  улучшится ледовая обстановка. Было тепло (+18-20 градусов).  День   начинался с подъема в 6 утра (офицеры тоже) и с физзарядки.  После подъема флага и до отбоя непрерывные учения. Самые неожиданные для личного  состава. Рыбинская школа помогла здорово. Особенно нравилось учение  «Человек  за  бортом», шлюпочные  занятия. Каждый день спускали шлюпки,  тренировались и на веслах, и под парусами. Раз в неделю подходили к «Водолею» помыться (просто мы подключались к их воде) и посмотреть кино. Как мне казалось, к началу дальнейшего перехода мы были сносно готовы, что потом подтвердилось  в  море   Лаптевых  и  особенно  в  Охотском.

Начал отпускать бороду, но командир ЭОН  Балякин это баловство пресек в корне, мотивируя тем, что борода не обеспечит герметичность противогаза и в условиях ядерного нападения борода будет концентрировать радиоактивные вещества.

Начальники наши внешне производили нормальное впечатление, но идиотизма было сверх допустимого. Думаю, что   всё  это исходило сверху. Как помню, вместе с нами шел отдельный отряд кораблей для управления космическими объектами в Тихом океане с огромными параболическими антеннами:   «Камчатка»,  «Сахалин»,  «Сучан»  и  «Чукотка». Снимки  этих  судов были  во  всех  газетах  западной  Европы.

Так когда мы пришли во Владивосток, «Смерш» устроил великий шмон: «Кто фотографировал эти суда?». А они в Мурманск шли балтийской проливной зоной и вокруг Скандинавии. Заснять их мог кто угодно  и  где угодно. Но это никого не интересовало, а искали врага внутри.  Вообще много  несуразного было в то время. Для того, чтобы идти Северным  морским   путем,  нужно было оформлять допуск по форме 1,  хотя там на всем пути ничего интересного не было, кроме великого   запустения   и   безалаберщины.

Итак, мы  начали  подниматься от Диксона к проливу   Вилькицкого. Вел нас дедушка ледокольного флота «Ермак» – это была его последняя навигация. В проливе нас встретил ледокол финской постройки «Капитан Воронин».  Мы дружно вошли в море Лаптевых. Там началась такая болтанка, что у  меня   порвалось  буксирное устройство   и вырвало по одному борту скобы, приваренные для поддержки троса, который охватывал корабль за корму. Я оставался предоставленным сам себе, но льдов не было,  поэтому   тихонько пошел за караваном.  У меня вместо бронзового винта стоял стальной,  и скорость снизилась на целых два узла. 

Посредине моря Лаптевых топливо у меня закончилось. Заправлялся-то в Диксоне и все время подрабатывал  винтами, идя за буксиром.  Пытался  получить   топливо  сначала с ВТР «Буревестника» на ходу, но из этого ничего не получилось. Тогда стал заправляться с танкера  «Шелонь»  на  стопе  в  штормовую  погоду.

 Длинных шлангов не было, пришлось принимать топливо относительно коротким шлангом (метров 40)  в воронку, установленную  в приемную горловину в носу корабля. Я стоял перпендикулярно к борту танкера   и  все время подрабатывал  винтами, хотя танкер встал вдоль волны, прикрыв  меня от нее.  Но  волна  перекатывалась через его палубу и накрывала моих моряков. Кто-нибудь из них успевал своим телом прикрыть воронку, чтобы не нахлебать  воды  в  топливные цистерны.  Операция  длилась  целых  три  часа. 

 Эта  заправка  вошла  в отчет перехода,   как героическое событие.  А на самом деле  мы   расхлебывали чью-то некомпетентность и  разгильдяйство. Ведь  перегоны на ТОФ таких катеров были дорогостоящим мероприятием, так  как они приходили с измотанным моторесурсом,  искалеченные,   и их списывали в металлолом. Хорошо еще в нашем случае ледовая обстановка была сверхблагоприятная, большинство пути перехода шли по чистой воде, поэтому катера  более-менее сохранились. (По железной  дороге их нельзя возить – негабаритный груз).

         После заправки я пустил все 3 двигателя, догнал вместе с танкером ушедший вперед караван, а затем перегнал его на два часа хода  и пришел к острову   Большой  Ляховский один.  Встал на якорь в указанном месте напротив полуострова Кигилях. Это было 26 августа. Погода была сносная,  но  к  вечеру  разыгрался  шторм  с  пургой.

Надо сказать, что экономия топлива для двигателей проводилась за счет  ограничения  времени  работы котла на отопление помещений. Подогревали корабль пару раз в сутки на 30-45 минут. Так  что с момента выхода с Диксона   я  так ни разу с себя канадку и не снимал. Спал в сапогах  по несколько часов в сутки. Там было не до сна. Соответственно и не мылись, так  как   экономили пресную воду. Но, честно говоря, все это воспринималось как норма, и только сейчас убеждаешься, что и в те годы все зависело от руководителей перехода. Но принцип: «Людей не жалеть!» исключал даже жалкие попытки что-то улучшить для личного  состава.  Никого не интересовало, в каких условиях мы идем. На все был ответ: « На  тяготы  воинской  службы  жаловаться  нельзя». Уже в те годы готовили нынешнюю ситуацию, когда армия и флот дошли до ручки.

27 августа  скорость ветра достигала 24 метров  в секунду,  а мокрый снег слоем налипал на надстройку, борта и уплотнялся.   Всю  ночь мы не спали, скалывая рыхлый  лед  толщиной 10-15 см, а утром началась зима со снегом и легким морозом. После этой стоянки мы еще остановились в дрейф в районе   Колымских Медвежьих островов.

 1 сентября мы  пришли в порт Провидение в бухте  Комсомольской. Это такая дыра!!! Нас там хорошо полатали, починили буксирное приспособление, снабдили продуктами, топливом, водой. И через трое суток двинулись на Петропавловск-Камчатский. Погода стояла великолепная, вода зеркальная, вокруг китовые фонтаны, а видимость в это время как в горах. Я впервые увидел, как из-за горизонта появляются кончики «спичек», которые потом становятся мачтами, потом верхний край трубы, потом леера палубы и так далее. Ключевской вулкан с неподвижным облачком дыма мы наблюдали на расстоянии в 150 миль и даже больше – около 350 км.

 В Петропавловск пришли в хорошую теплую  погоду. Стоянка трое суток. Посмотрел город, даже окунул ноги в Авачинский залив. Температура была  +20-24  градуса,  в тужурке было жарко. Посидели с другим командиром в ресторане  «Вулкан», хорошо поели, послушали музыку  оркестра из трёх человек, отдохнули и отвлеклись. Здание ресторана было деревянным и через год сгорело дотла. Говорят, построили  потом  каменный  «Вулкан».

Из Петропавловска шли Четвёртым Курильским проливом. Получили штормовое предупреждение. Барометр падал с огромной скоростью от 780 мм до 734 мм. С  юго-востока шла волна при полном безветрии, гладкая, как бы политая маслом, все выше и выше.  Вот про эту метровую зыбь я слышал и  знал  по книжкам.  Высота волны дошла до  четырёх метров, когда подул легкий ветерок, потом он в течение часа превратился в тайфун.

Скорость ветра дошла до 35 метров  в  секунду (сам замерял), высота волны до 6 метров. Ветер дул в левую скулу, поэтому качка была с носа на корму и с борта на борт. Стрелка  кренометра  стучала по ограничителям  (50 градусов), но  высокий запас остойчивости был заложен  в  эти «пожарники»,  и   мы не перевернулись.  Вдобавок начался  вечер, темнота кромешная.  Дождя  не  было. 

Я  прошел по всему кораблю,  чувствовал, что шутки плохи. Все накрепко привязали и  тщательно  закрепили  по-штормовому. Успел своих ребят предупредить, чтобы соблюдали максимум  предосторожности при необходимых  переходах  по  палубе.

Еще когда было светло, видел, как наш бедный «Кил» («Киллектор») клевал своим носовым краном в волну, – зрелище жуткое. Потом мы  узнали, что на плавбазе «Осипов» волной разбило спасательные шлюпки на рострах. Это же какая высота для судна водоизмещением 6-7 тысяч тонн. Ночью, наконец, увидели огни маяка «Анива».  Еще в темноте сделали поворот за мыс «Анива», очень опасный маневр, потому что полностью подставляли левый борт волне. Но все обошлось нормально. В караване никто не пострадал, а по сводкам,   погибло около 200 японских  рыболовецких  судов.

 В Корсакове стояли несколько дней, после чего основная часть  кораблей  ушла   во  Владивосток, несколько судов –  в Совгавань и несколько судов 20 сентября   ушли  во Владимиро-Ольгинскую ВМБ.

20  сентября  1959 года.  Остров  Сахалин,  порт  Корсаков.

Командиры  кораблей  и  их  помощники  на  мостике  ПДК-51 после  завершения  перехода  Северным  морским  путём

 Мой катер вошел  в состав дивизиона аварийно-спасательной службы  в  бухте Средней. Две недели я пробыл там, а потом меня отправили  во  Владивосток  на  ремонт  в  док. Шел своим ходом   ночью  с   пятого   на   шестое  октября 1959 года. В  районе   острова     Аскольд  чуть     не столкнулся  с  эсминцем  под  государственным  флагом на  топе  фок-мачты. 

Никита Хрущев осматривал залив Петра Великого для развития системы базирования ТОФ.   А на Аскольд он заглянул  для  охоты  на  оленя. На катере он  в  сопровождении  вышел на остров, а матросы с поста СНИС выпихнули под выстрел ручного оленя  и  Никита в упор его убил.  Мясо – на корабль, а ему, пока ходили, обработали  рога  и  подарили  такой  «трофей».

Шестого  октября   я  вошел   в бухту  Золотой  Рог и отшвартовался в центре города. Так закончился мой переход в одну навигацию  от  Рыбинска  до  Владивостока,  замкнувший  «большой  круг»  через  пять  лет.

Во Владивостоке я уже через месяц перешел на ВТР «Буревестник» помощником.  «Буревестник» ставили на военный судоремонтный завод для  переоборудования  под  кабельное судно с названием КС-7. Здесь я покантовался до середины 1961 года, потом крепко заболел хроническим радикулитом  и  в  результате  вышел   из  госпиталя негодным  к  плавсоставу.

 Написал  письмо в Управление кадров ВМФ с просьбой об увольнении  из  кадров.  Просьба была удовлетворена, и в сентябре приказ был  получен.

Адаптация  к  гражданской  жизни

 22 октября 1961 года я вышел на перрон Московского вокзала с женой  и дочерью и окончательно осел в Питере. Первое, что я в срочном порядке сделал, это оформил получение жилья и нашёл приемлемую работу. 

Жилье (отдельную однокомнатную  квартиру) я получил через  два месяца в соответствии с хрущевским законом о сокращении вооруженных сил. Надо сказать, что в Питере все тогда было здорово организовано: были специальные  комиссии при Ленгорисполкоме  и  в райисполкомах .  В начале января 1962 года я уже въехал в новое жилье. Радости не было предела.

С работой тоже всё  устроилось как нельзя лучше: Миша Шмелев направил меня в минно-торпедный НИИ ВМФ, так как требовался кадр в отдел эксплуатации серийных торпед (лаборатория).

Так я попал младшим научным сотрудником с окладом 100 рублей плюс выслуга, плюс годовая добавка по закону, к тому делу, которому меня учили. Я вошел в группу электрических торпед, которой руководил наш бывший преподаватель кафедры торпедного оружия Егуров Алексей Федорович.

 В училище он был в большой дружбе  с  Арсентьевым,  так  как   вместе  были хорошие собутыльники.  И  специалисты они были – дай Бог! Но за злоупотребления спиртным  и того, и другого уволили.  Егуров оказался в НИИ. Дело он знал, преподавательские навыки остались, и я в течение короткого времени с  его  помощью  освоил новые образцы торпед (изделий), только что принятых на вооружение.

«Научная»  работа

 В лаборатории отрабатывались вопросы приготовления образцов, закладка  изделий  на длительное хранение (от  трёх   месяцев до одного  года) на носителе в условиях, максимально приближенных к натуральным. А после длительного хранения – отработка батарей с двигателем на тормозной установке.

 После таких «издевательств» разбирали все до мелочей и проводили  дефектацию. Недостатков  выявлялось  много. В  итоге  материалы испытаний  и  рекомендации шли разработчику, изготовителю и на флоты.

  Обстановку на флотах мы знали досконально, и довольно прилично  знали, что творилось у предполагаемого супостата. Была у меня книга переводов статей и работ из разных источников и много переводов секретных материалов не только о существующих образцах торпед США, Великобритании, Франции, ФРГ, Италии, и Швеции, но и о новых разработках. 

  Мы  занимались  электрическими самонаводящимися  торпедами  калибра  53 см  САЭТ-60 (против надводных кораблей),  СЭТ-53М  (против подводных лодок)  и малогабаритной торпедой   калибра 40 см МГТ-1 (против надводных кораблей при использовании только с  подводных  лодок как оружие самообороны). 

 В  это же время были приняты на  вооружение  тепловые торпеды: кислородная 53-61МА и 53-61М. Промышленность разрабатывала новые образцы один за другим, поглощая многие миллионы рублей.  Ради личных амбиций гнали все большее количество образцов, причем не уничтожались тысячи единиц торпед производства времен Великой Отечественной войны.

Незабвенный Главком С.Г. Горшков  заявил: «А может быть в будущей войне и пригодятся!». В  результате склады были забиты под завязку  старьём, а новые образцы лежали и ржавели на открытом воздухе.

По нашему предложению была выполнена тема по исследованию возможности сокращения образцов торпед и организации расчета торпедного боекомплекта в зависимости от проекта ПЛ  и  НК, задач на боевую службу и так  далее.

Как раз в это время меня повысили до старшего научного  сотрудника  отдела  по  проблемам  стандартизации  и  унификации  торпедного  оружия.                                                    

Мне  приходилось  неоднократно  участвовать  в  подготовке  и  проведении  в  нашем  институте  ежегодных  всефлотских  сборов  минёров,  на  которые  приезжали  и  наши  однокашники.  На  этом  снимке  участников  сборов  1967  года  в  первом  ряду  пятый  справа  сидит  Юра  Григорьев  --капитан  2  ранга,  флагманский  минёр  дивизии  атомных  подводных  лодок    Северного  флота

Мы думали,  что после завершения этой многотрудной работы,  нас похвалят и издадут директиву по внедрению наших рекомендаций, а оказалось наоборот, что  мы   чуть ли не враги советской  власти, подрываем мощь ВМФ и наносим смертельный удар по промышленности.      

 Ответственного исполнителя сожрали с потрахами, а мои  надежды   на защиту диссертации по этой теме лопнули, как мыльный пузырь  (О, господи!  Прости  за  этот  дурацкий  штамп).

 Кстати,  кандидатские экзамены  по философии и английскому языку я сдавал  вместе с Колей Лапцевичем.  Мы  хорошо,  дружно  сотрудничали  в 1969 -70 годах.

 Занимаясь проблемами стандартизации и главным образом унификации,  я столкнулся с тьмой головотяпства, халтуры да и просто шкурного интереса, когда ради почестей, орденов, Ленинских премий грабили государство.

Субботник  19  апреля  1975  года.

Тружусь  на  своём  рабочем  месте

 В это время в конце 70-х годов я несколько лет был секретарем партбюро  отдела. Тогда наш сотрудник, бывший флагмин 1-ой флотилии АПЛ  Меринов Борис Васильевич написал об этом письмо Брежневу.  Как его начали отговаривать начальники всех рангов от этого опрометчивого шага!  Но он стоял, как камень, и письмо за двумя нулями все-таки ушло в Москву. Реакция там была самая советская, самая партийная. На него начали искать компромат, но не нашли.  Тогда начали угрожать. В конечном  итоге  по  письму  кое-что  сделали  и  доложили командованию о том, что все в порядке. Брежнев, конечно, и слыхом не слыхивал о каком-то письме, а Борис Васильевич сломался и через  два  года  ушел  из  жизни.

Мне  много  приходилось  ездить  в  командировки  на  флоты  по  поводу  различных  происшествий  с  торпедами,  а  также  на  феодосийскую  испытательную  станцию  новых  и  серийных  торпед,  расположенную  в  посёлке  Орджоникидзе.  Однажды  в  Феодосии  случайно  встретил    Гену  Кудинова.  Он  тоже  был  в  командировке  в  городке  Старый  Крым,  а  в  Феодосию  приехал  с  группой  сотрудников  на  экскурсию  в  выходной  день.  Встреча  была  тёплой,  ведь  мы  много  лет  учились  в  одном  классе  и  сидели  на  занятиях  последний  год  за  одним  столом.  А  третьим  за  столом  был  Лёша  Кирносов. 

Гена  рассказал,  что  флотская  служба  у  него  не  пошла,  и  он  демобилизовался  в  1957 году.  Осел  в  Москве,  поступил  в  авиационный  институт,  знаменитый  тогда  МАИ.  После  окончания  института  попал  в  КБ  Королёва  С.П.  Подробностей  о  своей  работе  он  не  рассказывал,  но  по  отдельным  штрихам  его  рассказа  я  понял,  что  он  занимался  проектированием  и  созданием  телеметрических  комплексов  контроля  и  слежения  за  космическими  запусками  баллистических    ракет  с  полигонов  в  Байконуре  и  Плисецке,  а  также  с  подводных  лодок. 

Дела  у  него  шли  хорошо,  он  был  всем  доволен. Нашей  встрече    был  очень  рад,  так  как,  в  силу  специфики  своей  работы,  он  редко  встречался  с  однокашниками.  Мы  сидели  и  разговаривали  в  ресторане  весь  вечер  до  его  закрытия.

 В 80-е годы (и раньше тоже) я занимался переводами статей из иностранных журналов, из материалов, полученных нелегальным путем, выловленных документов, инструкций с полигонов США, находящихся в международных водах, что в конце концов привело меня к анализу торпедного оружия вероятного противника и определению путей и способов развития нашего оружия. В 1988 году были определены образцы  на  2003 год. 

 По  этой  теме  я  был  ответственным исполнителем, но, наверное, к счастью все это не будет реализовано, так  как бремя расходов могло быть просто невыносимым. Думаю, что возможны альтернативные пути развития подводного оружия. Работа была интересная, но требовала столько  затрат  душевных сил, что сердце не выдерживало.

 Перед  самим  уходом   на  пенсию я закончил эту тему и оформил книгу переводов. Так я стал в 1989 году пенсионером (неработающим  инвалидом  2  группы).

Алик  Смирнов  и  Юра  Панов  штудируют  первоисточники марксизма- ленинизма

Санкт-Петербург. 2002 год