Карасев Леонид Васильевич готовился стать художником, но волею провидения стал морским офицером. Сорокалетнюю флотскую службу прошел достойно на различных должностях, преодолев все трудности и достигнув высокого положения ученого в области кораблестроения и вооружения Военно-Морского флота. Он является одним из создателей мощных и красивых боевых надводных кораблей третьего поколения. До настоящего времени продолжает трудиться на своем рабочем месте, создавая задел для будущих кораблестроительных программ России. Главное  его достоинство — это безупречное соблюдение высоких морально-этических принципов во взаимоотношениях с людьми. Судьба не раз играла его жизнью, но он стойко перенес все ее удары. О превратностях жизни и службы он интересно рассказывает в своих воспоминаниях.

Леонид Карасев

ВЕХИ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ

О корнях

      Я,  Карасев  Леонид  Васильевич,  родился  6 августа  1930 года  в  Ленинграде.

      Родители — выходцы из крестьян Ярославской губернии. Мать — из деревни Погорелки, отец — из деревни Щукино. Каково звучит! Как у Некрасова. Истинно русские названия по образности и существу. Приехали родители в Ленинград в конце 20-х годов, спасаясь от голода и нищеты.

      Дед по материнской линии, тоже Леонид Васильевич, был крепким хозяином на земле, уважаемым в округе человеком. Батраков дома не держал, зато вся семья во главе с дедом от мала до велика (сын и четыре дочери) с раннего утра до позднего вечера трудилась в поле и на огороде. Всем находилась работа. У деда был красивый дом с наличниками. Держал две лошади. Одна — рабочая, другая — на выезд. Был он церковным старостой, награжден какой-то царской медалью. И вот такой крепкий мужик был в известное время при известных обстоятельствах в начале 30-х годов «раскулачен».

Большой дом с резными наличниками  под  железной   крышей служил в  те  времена  достаточным основанием для раскулачивания

  Дом отобрали под детский сад (поначалу). Самого деда куда-то сослали. Куда? — не знаю. Семья распалась. Все члены семьи, как тогда говорили, стали «лишенцами», то есть лишенными гражданских прав. Перед войной дед вернулся к нам в Ленинград и умер зимой 42-го года от голода и от цинги практически у меня на глазах. До сих пор храню фотографию примерно 1910 года, на которой запечатлены дедушка Леня и бабушка Маня, мои три тетушки, дядя — мой крестный и моя мама. Дорогая память и реликвия.  Дедушку и бабушку по отцовой линии почти не помню. Осталась в памяти бабушка Прасковья — суровая крестьянская женщина. Сохранилась фотокарточка, на которой я сфотографирован  с  ней  мальчонком   лет   пяти.

Детство, война, блокада

      До войны жили на Гороховой, в доме с проходным двором на Мучной переулок. Детские годы помню плохо. Жили трудно. Отца в начале 30-х за что-то арестовали и осудили на пять лет. Матери было очень трудно. Помню выезды на дачу летом в какую-то финскую деревню, где снимали дачи и наши родственники.

Ярким впечатлением остался самокат, и как я «гонял» на нем по Садовой мимо Банковского садика. Это было маленькое счастье. А потом был фотоаппарат кассетный — восторг! Любил проявлять, закреплять, печатать. До сих пор помню запах проявителя, закрепителя и таинство появления изображения на пластинке и фотобумаге.

Школа находилась за каменным мостом через канал Грибоедова, на углу Гороховой и Плеханова. А на углу Гороховой и канала Грибоедова была булочная (она и сейчас там есть), где я по дороге из школы покупал плюшку с повидло. До сих пор люблю такие плюшки, особенно с молоком. Это плюшки моего детства...

      До начала войны ничего особенного не происходило. Все как у всех. Школа, прием в октябрята, в пионеры. Летом — пионерский лагерь, военизированные игры (как они тогда назывались, не помню). Первая детская влюбленность в Лору Виноградову — соученицу.

Начало войны застало в пионерском лагере под Лугой. Просто чудом мама под обстрелом сумела вывезти меня из лагеря в Ленинград. Немцы на следующий день захватили Лугу. Помню, как после бомбежки в начале сентября 41-го горели Бадаевские склады, как полнеба было закрыто черным дымом. Когда началась бомбежка, мы спустились с шестого этажа, где была наша квартира, на первый этаж, но в бомбоубежище не пошли, а из подворотни, выходящей на Мучной переулок, наблюдали эту жуткую картину.

      С началом учебного года учились в бомбоубежище, а уже в ноябре-декабре занятия прекратились. К этому моменту мы с мамой переехали жить в семью моего дяди-крестного на Троицкое поле за Володарским мостом, недалеко от заводов имени Ворошилова и «Большевик». Жили в двухкомнатной квартире шесть человек: я, мама, тетя Лиля — жена дяди и их дети — мои двоюродные братья Юра и Витя, и наш дедушка Леня (Леонид Васильевич Новиков), который в январе 42-го умер от крайней степени истощения и цинги.

       А наши мамы ходили зимой на работу пешком на Петроградскую сторону до улицы Куйбышева. Путь длиной километров восемнадцать. Весь городской транспорт к этому времени уже стоял. А зима, как известно, была очень морозная. Работали они в продуктовом магазине, что и спасло нас от голодной смерти. Прежде всего потому, что продуктовые карточки отоваривались вовремя, да, наверное, и еще кое-что перепадало.   

       Воспоминаний о блокаде много. Подумал, стоит ли писать об этом. Ведь столько уже написано. Одна «Блокадная книга» Адамовича и Гранина чего стоит. Но где эта книга? На уличных лотках, забитых книжным ширпотребом, и в магазинах ее нет. Вот поэтому, кое о чем все же напишу, как очевидец. Для внуков и правнуков будет интересно.

Но для начала снова вернусь в довоенное прошлое. В 39-м и 40-м годах, наверно, и зимой 41-го, я занимался в изостудии Ленинградского дворца пионеров в Аничковом дворце на Фонтанке у Б. Левина. Изумительно светлые воспоминания от студии, от царившей там творческой атмосферы. Умный педагог умел создавать атмосферу истинного  творчества.   Помню,  перед   тем,  как  сесть  за  доски  и  мольберты,  мы  с педагогом совершали примерно часовую прогулку по зимнему Ленинграду до площади Островского, вокруг памятника Екатерине II, далее по улице Зодчего Росси до Ломоносовского садика и затем по Фонтанке до Аничкова моста. Потом увиденное, запомнившееся, по свежей памяти воспроизводили на бумаге. Писали в основном акварелью, по-настоящему до масла не дошли, началась война. Кстати, в это же время там же во Дворце пионеров, в изостудии, но у другого педагога, занимался Виктор Конецкий. В последующем мы встретились в военно-морском училище. Очевидно, Виктор был талантливее меня. Он и по сей день пишет не только книги, но и картины маслом. Вот в то время и зародилась моя страсть к живописи, к изобразительному искусству. «Одна, но пламенная страсть!». Забегая вперед, скажу, что после возвращения из эвакуации я снова поступил в студию Ленинградского дворца пионеров. Но судьба и обстоятельства отправили меня в Ленинградское военно-морское подготовительное училище. На этом регулярные занятия живописью закончились, но безраздельная любовь к живописи осталась на всю жизнь. Если бы не военное училище, я, вероятно, стал бы художником, скорее всего, посредственным... Некоторая склонность к рисованию передалась и моим детям, но, к сожалению, только склонность и не более...

А теперь о войне и блокаде...

      Итак, с осени 41-го до осени 42-го мы жили на Троицком поле, расположенном между Володарским мостом и поселком Рыбацкое. В то время Рыбацкое было юго-восточной окраиной Ленинграда. Рыбацкое было в руках у немцев. От нас были слышны звуки и видны вспышки выстрелов немецкого бронепоезда, который стрелял по центру Ленинграда. Снаряды с шумом летели над нашими головами. Осенью 41-го начались интенсивные обстрелы и бомбежки. До сих пор в ушах эти звуки: вой сирены, извещающей о начале обстрела или налета, и надо бежать в бомбоубежище или в подвал , грохот разрывов, стрельба наших зениток и дробь по крышам и мостовой сыплющихся осколков от разрывов зенитных снарядов. Зазубренные, продолговатые и горячие осколки мы, мальчишки, собирали прямо под обстрелом и бомбежкой.

Однажды, ближе к зиме, одна авиационная бомба, килограммов на 500, угодила в основание нашего дома, но, к счастью, не разорвалась. От сотрясения дом покорежило, двери заклинило, стекла полопались, посуда разбилась. Тогда же, осенью, когда совсем стало плохо с продовольствием и выдавали по карточкам лишь малое количество серых макарон, напротив нашего дома у магазина стояла очередь за макаронами. Начался обстрел, но очередь не расходилась. Снаряд угодил прямо в очередь. Это было ужасное зрелище. Правда, со временем, по мере усиления голода, впечатление от таких «зрелищ» притупилось. Хрестоматийный пример: когда перестал работать водопровод, замерзли трубы и батареи парового отопления, мы с братом Юрой ходили за водой на Неву, брали ее из проруби в бидоны и везли их на санках домой. Когда утром приходили к замерзшей проруби, то обходили лежащие около нее замерзшие трупы людей, которым не хватило сил подняться, когда они пытались брать воду. Эмоций особенных мы не испытывали.

      В январе-феврале 42-го, когда смерть от голода, истощения и холода стала повальной, а у большинства умерших не оставалось родственников, которые могли бы схоронить своих близких, были сформированы специальные бригады, которые собирали трупы по домам и временно «складировали» их в каких-нибудь сараях до массового братского захоронения. Так вот без всякой дрожи и боязни мы с братом ходили смотреть эти штабеля с человеческими останками. Помнится, что трупы там были голыми в невообразимых позах.

Вспоминаю, как однажды мы с братом везли санки с ведрами воды с Невы домой и повстречали  колонну  отремонтированных  на  «Большевике»  танков. Один  из  танков остановился возле нас и танкисты попросили у нас воды, а взамен сбросили нам несколько сосновых бревен на дрова. Неожиданно нам свалилось целое богатство.

 Вторым после голода бедствием был холод. Хорошо, что в некоторых домах сохранились печки, в том числе и у нас. И еще была «буржуйка». С большим трудом, гордые, мы приволокли бревна домой. Известно, что был и каннибализм. Видели мы под каким-то сараем на сваях отрезанную женскую голову с красивыми черными волосами  и  части  человеческого  тела  с  вырезанными  мягкими  местами.

      Помню, как умирал дед от голода и крайней формы цинги. На ногах практически не осталось кожи. Дед держал ноги в тазу, куда с них стекала сукровица. Где похоронен дед, не знаю. Где похоронены два двоюродных брата Вова и Миша (16 и 17 лет), не знаю. Осталась жива двоюродная сестра Надя, которая из последних сил ходила в госпиталь, где лежал ее раненый отец — дядя Миша, который подкармливал ее из своего солдатского пайка.

      По весне 42-го стало полегче: паек прибавили. Когда начало пригревать солнышко, стали таять горы нечистот, скопившихся у домов за зиму. Удивительно, чудо какое-то, что не началась эпидемия какая-нибудь. Но все, кто остался в живых и мало-мальски держался на ногах, выходили на уборку мусора и нечистот. Помню, как скалывали эти «горы» ломами и лопатами.

А когда появилась первая зелень, особенно лебеда и крапива, стало еще лучше. Цвет начавшей цвести желтой акации сразу весь объели. Ушла цинга! Голод поубавился, но усилились артобстрелы и бомбежки. И так прожили мы до осени. В начале сентября 42-го я, мама, тетя Лиля и два моих двоюродных брата Юра и Витя были эвакуированы через Ладогу на баржах, в трюмах которых было столько людей набито, что сесть было невозможно.

      На пути через Ладогу немцы непрерывно бомбили. Баржу, идущую на буксире впереди, потопили. Сзади идущую — тоже. А  мы  промыслом  божьим  уцелели.

Эвакуация и возвращение

      Началась наша «одиссея» к месту эвакуации. Ехали в товарных теплушках. На остановках бегали к станции за кипятком. Ставили наш состав всегда куда-нибудь на запасной путь. Приходилось часто лазить под вагонами поездов, набирающих скорость. Бесстрашные были мальчишки. Надо было сравнять свою скорость перебегания  со скоростью поезда. Отстать от своих — значит погибнуть. Через месяц прибыли к месту назначения: Алтайский край. Смоленский район, село Сычевка.

Село располагалось километрах в семи-восьми от предгорья Алтайских гор. Сейчас, за гранью лет, представляю, какое это было чудесное, экзотическое место. Тогда было не до этого. Про наше нелегкое житье в эвакуации пропускаю, напишу когда-нибудь отдельно для внуков.

Вернулись из эвакуации осенью 44-го. Комнату на Гороховой уже заняли другие жильцы. Приютила нас тетя Дуся — моя тетушка, у которой в блокаду умерли два сына. Она жила на углу Свечного переулка и Лиговки. Затем дали нам комнату в доме на Бронницкой, почти на углу Загородного, в коммунальной квартире. Комната — 12 квадратных метров. С шестого по восьмой класс учился в школе на улице Предтечинской, недалеко от Разъезжей, сразу за Лиговкой.

      Возраст стал брать свое. Любил в свободное время прохаживаться по Загородному от Технологического института до Витебского вокзала, поглядывая на девчонок — интерес появился. Во время этих прогулок стали попадаться мне пацаны в морской форме, в бескозырках с надписью на ленточках «Подготовительное училище». И так было завидно на них смотреть, на форму, на их живой гонор.

Жила в нашем доме этажом выше одна девочка постарше меня. И вот к ней стали приходить такие же морячки. Даже фамилию одного помню — Лева Бухбиндер. И так эта форма и вид этих ребят, и их поведение мне в душу запали, что и я решил попытаться поступить в училище и стать таким же, как они. Забросил я изостудию при Дворце пионеров, в которую снова стал ходить после возвращения из эвакуации.

Подготия

      Первую попытку поступить в подготию сделал в 1946 году, но по конкурсу не прошел. Если память мне не изменяет, конкурс был человек 20 на место. Родители многих прилагали усилия для устройства своих чад. За меня же хлопотать было некому. Вторая попытка в 47-м была удачной, и я стал подготом.

      Поначалу, естественно, был «албанцем» — в бескозырке без ленточки. И был брошен в училищное подсобное хозяйство, которое возглавлял мичман (фамилию, к сожалению, не помню), который нагонял на нас — «салаг» страх быть отчисленными из училища за плохое поведение и нерадивое отношение к труду. Сначала я пас коров, а когда с поставленной задачей не справился (ушли мои буренки в потраву не то в рожь, не то в овес), был переведен в свинопасы. Тут я оказался на высоте.

      Осенью перед началом учебы были сформированы наша рота и наш 223-й класс   (2-й  курс, 2-я  рота, 3-й  взвод).

Вот мои первые однокашники (перечисляю по фотографии): Александров Гера, Абрамов Валера,Трофимов Володя, Семенов Володя, Лентовский Валя. Речинский Леня, Пакальнис Игорь, Скороходов Володя, Сазонов Виля, Лаврентьев Владилен, Жуков Саша, Марков Толя, Рулле (Голованов) Эрик, Гольденберг (Кульницкий) Витя, Никитин Валера, Серебренников Юра, Шмыгов Леша, Чистяков Толя, Степанов Олег, Селигерский Костя, Вовнянко Юра, Руднев Юра, Куцицкий Валя, Марченко Вадим, Яковлев Борис.

Видно сразу, что хотя и второкурсники, но еще «салаги»

      Не все они затем перешли в высшее училище. По разным причинам выбыли: Трофимов (перешел в интендантское училище в Выборге), Жуков, Вовнянко, Руднев,  Яковлев.

      Командиром роты одно время был Ященко (ничем особенным не запомнился), а затем — Иван Иванович Савельев. Я поначалу был назначен командиром отделения, но вскоре за буйный нрав и драку с Леней Речинским от «комодов» был отстранен и до окончания как подготовительного, так и высшего училища оставался в рядовых. Обязанности командира отделения я передал моему лучшему другу Валере Абрамову. А с Леней Речинским вскоре помирился, но оставил у себя на память от него заросший рубец в ушной перепонке — следствие его неумелого удара по моему уху открытой ладошкой.

      Из преподавателей помню Белобородова и его предмет — астрономию, преподавателя русского языка и литературы (к стыду своему фамилию забыл), Сутягина и его военно-морскую географию. Безжалостное время и своевременный склероз изгладили из памяти имена других преподавателей, но общий их настрой (хороший и доброжелательный) остался в памяти. Запомнились вязание морских узлов, кнопов и тому подобного, флажный семафор, шлюпочное дело по Н.Ю. Авраамову (как драгоценный раритет храню его книгу!) и всякие другие премудрости морской практики.

Уроки танцев! Когда, где, кого, кроме дореволюционных времен, в военно-морском училище обучали танцевать вальс, падекатр, падепатенер и другие бальные танцы?! А нас этому учили!

А хор! Надо было сидеть на самом краешке стула, чтобы диафрагма правильно работала. В определенное время звучала команда:

— Рота стройся! На первый — второй рассчитайсь! Ряды сдвой! Сомкнись! Первая шеренга направо — в хор! Вторая шеренга налево — в танцы! Шагом марш!

      И ведь научились и петь, и танцевать! Такие были чудо — педагоги.

Дух здоровой состязательности заставлял пробовать себя во всем, особенно в спорте. И из блокадных хиляков и заморышей военных лет вырастали крепкие здоровые парни.

От  учебы и жизни в подготии остались только добрые воспоминания. Все то время окутано каким-то радостным флером. Даже воспоминания о лишении увольнения за полученную и неисправленную двойку не меняют картины, так как это мелочь несущественная, тем более что у меня такие случаи были редки.

      Увольнялся я, как правило, с Валерой Абрамовым, часто и с Володей Семеновым. Я с ночевкой к маме и Валерка со мной. Мама всегда, чем могла, нас подкармливала. Есть-то мы всегда хотели.

      Постепенно познакомился со спиртным. Когда первый раз выпил, не помню. Помногу не брали — не с чего. Мама выдавала мне десятку, как свою увольнительную на выходные. Надо было и на танцы на эти деньги сходить, и кураж девчонкам показать. Для куража брали 150 грамм водки и кружку пива, а чтобы разобрало, сидели некоторое время на горячей батарее центрального отопления.

      Очень нравились танцевальные вечера в училище с приглашением девчонок из разных школ. Тогда ведь еще было раздельное обучение в школах. Это уже позднее стали ходить в «Швейник», «Карлушу», «Мраморный» и другие клубы и заведения. К моему огорчению, в драках с «Крестовской» шпаной и с «дзержинцами» в «Швейнике» участия не принимал, о чем до сих пор жалею.

Помню, как огня, боялись Зыбунова — заместителя начальника училища по строевой части. На глаза ему лучше было не попадаться — какой-нибудь изъян в тебе обязательно найдет.

Подгот  Карасев строго  соблюдал  курсантскую  моду

      Пишу не в хронологической последовательности о событиях тех лет, так как дневников, к сожалению, не вел. А выстроить события в хронологический ряд нет времени. Да и надо ли?

      Опять же сожалею, что ни в карцере, ни на гауптвахте не сидел. А ведь был карцер в подготии. Если память не изменяет, во внутреннем дворе, во флигеле, ближе к Красноармейской. Правда, будучи уже лейтенантом — командиром бронекатера на Дунайской флотилии, получил от комдива пять суток ареста и с запиской об арестовании прибыл из района боевой подготовки в Измаил садиться на «губу». Но не сел. И это отдельная особая история, которая заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее, так как в ней были замешаны еще два моих однокашника и моя жена, что я и сделаю позже. В самоволки я не ходил, за исключением, пожалуй, одного-двух раз. А в карауле у карцера и при охране других объектов училища с «винторезом» бывал неоднократно. Уже тогда познал, что такое стоять «собаку» (с 23°° до 03°°), когда смертельно хочется спать. Охранять объекты училища надо было и по необходимости, и в воспитательных целях, чтобы мы познавали, что такое военная служба.

      А какое великолепное занятие было крутить «аферу» по субботам! С каким упоением и полным отсутствием какого-либо выражения на лицах делала это вся рота, сидя в столовой за столами, вернее, вершила этот акт под столами. Старшины рот Вася Ткаченко и Коля Чвокин не могли прекратить это любимое занятие курсантов. Потом с огромным аппетитом жевали бутерброды из белого хлеба с намазанной на хлеб темноватой массой под условным названием «крем» (крутили то масло с сахаром в алюминиевых кружках). Про бигус и пенсак и говорить нечего. Их вкус и запах не забыть никогда. В общем-то есть хотелось постоянно. Организм мальчишеский рос, да и военное, блокадное детство было еще совсем рядом.

      Незабываемое впечатление оставила Москва, которую я увидел тогда впервые. На зимние каникулы в январе 1949 года вместе с Валерой Абрамовым поехал в Москву. Тогда его мама и сестра жили недалеко от метро «Новокузнецкая». Ходили гоголем в морской форме по зимней Москве — по улице Горького, Красной площади и другим местам. Холодно было, жуть. Какая защита — наша форма? Но все равно — восторг от Москвы! Так начался мой контакт с Москвой, который со временем перерос, можно сказать,  в  дружбу,  а  может  и  любовь,  как  это  ни  странно   слышать   от  коренного ленинградца. И друг, с которым до сих пор поддерживаю тесные связи, и мои родственники — тетя, две двоюродные сестры и двоюродный брат — москвичи. 

      Забегая вперед, скажу, что, уже будучи сотрудником 1-го ЦНИИ МО, очень часто по научным делам и по службе бывал в командировках в Москве, особенно в 70-е — 80-е годы, в организациях промышленности, прежде всего МСП, МОП и других министерствах и ведомствах, а также в центральных учреждениях ВМФ. Узнал Москву и москвичей очень хорошо.

Это было небольшое отступление от не очень стройного повествования. Вернемся в подготию, она же — «чудильник».

Шхуны «Учеба» и «Надежда» у острова Гогланд после нашего первого морского крещения

      О чем я сейчас пишу, многое и не один раз описано нашими однокашниками: Виктором Конецким, Алексеем Кирносовым, Володей Брыскиным, Колей Загускиным «со товарищи» и другими. Написано значительно лучше, чем делаю это я. Но это мои  воспоминания  о тех  незабываемых  годах.

       Первая морская практика на парусной шхуне «Учеба» (1948 и 1949 годы). Первый шторм, а может, и не шторм, а просто очень свежая погода, но вывернуло наизнанку. Острова Гогланд, Сескар, Лавенсаари ... Один названия, чего стоят. Зарядка по утрам — бегать по вантам до марсовой площадки и обратно на другой борт. Причем, двум «питонам» одновременно с разных бортов. Кто первый добирался до марсовой площадки, должен был прижаться к стеньге, обхватить ее руками, чтобы другой «питон» с другого борта смог обойти первого и спуститься по вантам на другой борт, крепко цепляясь за выбленки (!). А шхуна качается, под тобой то палуба, то вода. На память остались несколько фотокарточек: «Учеба» и «Надежда» у причальной стенки, я с ребятами на сетке бушприта: Гера Гойер, Витя Гольденберг, Олег Степанов, Леша Шмыгов, Гера Александров, Володя Семенов, Саша Можайский, Володя Евграфов, Владик Скороходов и другие.

Помывка в бане — целая операция. Вставали очень рано. шли в баню строем по сонному еще Ленинграду, В бане надо было обзавестись мочалкой и мылом у старшины роты, успеть шайку захватить и быстро помыться, ухватить сносную тельняшку и носки по возможности без грубо нашитых на пятки заплат (иначе потом можно было ноги стереть в кровь).

      Вечерние прогулки по Лермонтовскому и Дровяной под нахальную «Перепетую» и другие песни... Это темы отдельных рассказов.

А сколько парадов за нашими плечами за шесть лет учебы! «Тяни носок!» — постоянно слышалась команда. Трудно было на репетициях, но хорошо и легко было на парадах. Особенно под восторженные крики девчонок из открытых весной окон какого-то швейного заведения на Измайловском между Фонтанкой  и  Садовой.

1949 год. 323 класс во главе с помкомвзвода Аркадием Агафоновым

Вот такой далеко не полный калейдоскоп воспоминаний о подготских годах. В основном,  воспоминания  в светлых  и  радостных тонах. Были и печали, и горе. В январе 1948 года умер папа в возрасте 48 лет.

Высшее училище — это не подготия

Таким я стал , когда принял военную присягу и   получил  боевое  оружие

1950 год. Первый курс высшего училища — золотое время

      Есть две фотокарточки, на которых наш бывший 323-й класс снят с одной «галкой» на рукавах и с ленточками на бескозырках «Военно-Морские силы». У бедра каждого из нас — палаш. На фотокарточках изображены: А. Марков, О. Степанов, Л. Карасев, В. Сазонов, В. Лаврентьев. В. Лентовский, Ю. Руднев, В. Семенов, В. Абрамов,   А. Чистяков, Ю. Серебренников, В. Скороходов, А. Шмыгов, В. Никитин, А. Жуков, Э. Голованов (Рулле),  Л. Речинский, И. Марченко, Г. Александров, В. Гольденберг (Кульницкий), Ю. Вовнянко, И. Пакальнис, а посередине командир роты — капитан 3 ранга Иван  Иванович  Савельев.

   Вскоре к нам в класс пришли В. Груздев и В. Поляк. Обо всех ребятах, что были в классе, что-то знаю. Об одних много, о других меньше. Со многими встречаемся во вторую субботу апреля у памятника «Стерегущему», а также раз в пять лет на юбилейных встречах. А вот о Толе Маркове — ничего, ни слуху, ни духу. Он был старше нас и, кажется, перед тем как поступить в училище уже служил. Выпустился он минером и попал на ТОФ. И все — с концами. Никто о нем ничего не знает.

У многих на фото, как у бывалых моряков, травленные хлоркой воротники («гюйсы»), вместо тельников — вставочки на три-четыре полоски для шика и тянутые на «торпедках» брюки — клеш. Одним словом — бравые ребята.

123 класс. Парни, что надо!

    Особых подробностей об учебе в высшем училище — не помню. Очень нравилась военно-морская геофафия у П.Г. Сутягина, навигация у Б.П. Новицкого. Хорош был артиллерист до мозга костей с рыкающим голосом Г.А. Хватов. Нравились наши «англичанки» со стройными ножками. Для того, чтобы созерцать их и слушать, мы садились за первые столы. Запомнились также преподаватели: Мешалкин, Игнатьев, Грищенко, Ванин. К сожалению, имен и отчеств не осталось в памяти, как и названий предметов, которые они преподавали. Очень нравился флажный семафор, который полюбил еще в подготии. На втором курсе наша команда (Поляк, Абрамов и я) заняли в соревнованиях по флажному семафору первое место.

Практика на боевых кораблях

      Первая настоящая практика после окончания первого курса высшего училища проходила в июне-августе 1950 года и не где-нибудь, а в легендарном Севастополе, еще почти не восстановленном после разрушений, причиненных войной. Здесь я впервые повстречался с солнечным Югом и почувствовал вкус настоящей соленой морской воды. Ощущения от этого в подкорке остались на всю жизнь. Практика проходила на линкоре «Севастополь», которым командовал тогда контр-адмирал Уваров, и на учебном судне «Волга». На «Севастополе» я был расписан на 10-й кормовой батарее зенитной артиллерии. Объект приборки — кормовой адмиральский срез, деревянную палубу которого мы самозабвенно драили деревянными брусками и песочком. До сих пор не забыл потрясающего впечатления от идеально чистой палубы. Помню ужасный жар машинно-котельного отделения. Машинистам непрерывно подавали с верхней палубы по сквозному люку чайники с водой. Они пили ее не глотая, а просто вливая через горло в желудок. Спали мы на верхней палубе вблизи вентиляционных грибков.

Походы на «Севастополе» вдоль крымского побережья незабываемы.. А стрельба главным калибром (12 стволов калибра 305 миллиметров) — это жуть! Помню, как сдавило грудную клетку избыточным давлением дульной волны от выстрела. Про линкор «Севастополь», город Севастополь и жизнь на флоте прекрасно написано у Анатолия Азольского в его романе «Затяжной выстрел». Помню звездный заплыв в день ВМФ от «Севастополя» до Графской пристани с портретом Сталина во главе плывущей колонны. В эту практику я по-настоящему научился плавать стилем кроль.

      Штурманский поход на учебном корабле «Волга» от Севастополя до Батуми и обратно был великолепной прогулкой. А какие большие стада дельфинов сопровождали наши корабли и как они играли! Спустя не так уж много лет, когда служебная судьба меня снова забросила в Севастополь, такой чудесной картины уже не наблюдалось.

Вторая практика. Северный флот, июнь-август 1951 года.

      Сначала — на больших охотниках («Бобиках») в Полярном, затем — на торпедных катерах в бухте Долгая. Неописуемый восторг от моря, скал, незаходящего солнца! С тех пор, как и большинство из нас, стал бредить Севером. Но, увы, мечтам моим не суждено было сбыться. Известно, что Бог полагает, а начальство располагает. Пришлось за службу как минимум трижды стать жертвой большой политики, но об этом позже.

      Не забуду картину: просыпаюсь в 3 часа ночи на большом охотнике, выглядываю в иллюминатор и вижу, что на стадионе Полярного матросы играют в футбол. Ярко светит солнце, как днем. А  как  треску и пикшу прямо из иллюминаторов на «самодур» таскали! Помню, как стоя на брандвахте у входа в Кольский залив, арестовали идущий с моря сейнер, который не отвечал на позывные. Команда пьяная, полные трюма морского окуня. Сейнер препроводили в Тюва губу, где он от нас откупился несколькими мешками с прекрасным морским окунем.

Север до сих пор остается для меня в романтической дали, как на картинах Рокуэла Кента и эпической картине Аркадия Рылова «В голубом просторе».

Далее практика проходила на «Амиках» — американских тральщиках, полученных по ленд-лизу. Прекрасные по тому времени корабли: мореходные и по обитаемости хороши. Чего стоит собственная пекарня! На них мы участвовали в экспедиции по проводке через минные поля, оставшиеся с войны, речных судов из устья Северной Двины (Архангельска) в устье Оби и Енисея с заходом на острова Вайгач и Диксон. Я был на «Амике» с бортовым №117. Проделали мы тогда путь в 1743 мили в один конец.

В памяти осталось, как на Вайгаче местные оленеводы на санях летом разъезжали, скромные памятники нашим погибшим морякам, туманный мрачный Диксон, жуткий шторм, когда возвращались обратно. Запомнилась то ли байка, то ли правда о том, как мы долго шли в тумане вне видимости берегов, по счислению, а когда удалось штурману определиться, то невязка оказалась около 25 миль , и мы, стало быть, сутки «чапали» по минному полю, не ведая о том.

      К сожалению, из-за грубого нарушения порядка и правил морской практики, нас поименно не внесли в вахтенные журналы. И получается, что мы формально на боевом тралении не были. А юридическое признание этого факта дало бы многим нашим однокашникам ощутимую прибавку к пенсии.

      Третья практика, июнь-июль 1952 года. Северный флот.

      Проходили ее сначала на эскадренных миноносцах в Североморске, а затем на подводных лодках в Полярном.

Как нас разделили

На третьем курсе нас разделили на штурманов, минеров-торпедистов и артиллеристов. Судьба в лице командира курса Ивана Сергеевича Щеголева распорядилась так, что наша неразлучная троица — Карасев, Абрамов, Поляк, оказалась в артиллеристах. Поначалу нас Новицкий брал в штурмана. А на артиллерийский факультет оказался недобор. Пошла агитация в таком духе: из кого вышли командиры больших кораблей, флотоводцы? Известно из кого — из артиллеристов! Эта агитация сыграла свою роль. Как бы сложилась жизнь, попади я в штурмана, одному теперь Богу известно.

   Вот тогда мы оказались в первый раз жертвами большой политики. Менялась военно-морская доктрина страны. Флоту нужны были прежде всего подводные лодки, а значит штурманы-подводники и минеры-торпедисты-подводники. А артиллеристы оказались не востребованными. Известно, что вскоре училище стало училищем подводного плавания. За давностью лет не помню особого сожаления (может быть его и впрямь не было) по поводу того, что не попал в подводники. Впоследствии, как известно, с нами, артиллеристами, обошлись жестоко. Единицы из нас попали служить на настоящий флот. Более десятка из окончивших училище с отличными и хорошими оценками (я по этому списку числился тридцатым) угодили на Дунайскую флотилию. В том числе и сталинские стипендиаты Борис Петров и Виктор Хмарский, а также «гроза» роты — ее старшина Игорь Махонин. Остальных бросили переучиваться на локаторщиков  на   курсы   при  ВМУРЭ имени   А.С. Попова.  В  общем-то,   это   дело было  нужным и перспективным. Ни тогда, ни, тем более, сейчас не могу понять, по какому принципу нас тогда отбирали, кого — куда? Забегая вперед, скажу, что несмотря на всякие перипетии и злую волю больших начальников, подавляющее большинство из артиллерийского выпуска нашли свое место в службе и жизни. Такие были сильные ребята и так отменно нас воспитывали и готовили наши училищные отцы-командиры и педагоги.

   Итак, была сформирована рота артиллеристов и в ней мой 423 класс. Вот его состав по сохранившейся у меня записной книжке «Делегату комсомольской конференции части, март 1953 года» (был я в то время секретарем комсомольской организации класса): Абрамов В.А., Александров Г.К., Васильев Р.К., Гущин В.Н.. Донзаресков В.И., Ефграфов В.Г., Иванов Л.С. Карасев Л.В., Кулешов А.И., Логинов В.В., Макаров Ю.В., Малышев Л.А., Марков М.С., Маточкин Л.А., В.А. Назаров Ю.П„ Скороходов В.С., Поляк В.Е., Рыбин В.А., Шумилин В.М., Шушин В.А., Щербаков П.П., Юдин Е.М.

   Записная книжка, кроме этого списка, хранит и другие любопытные сведения. Например, личный план подготовки к государственным экзаменам: а) по специальным дисциплинам (Мешалкин, Игнатьев, Грищенко и Ванин); б) по общим дисциплинам (Гельфонд и Соколовский). Есть в плане такие детали: «По возможности первые 10-15 минут на самоподготовке уделять изучению ПСП и ППСС»; или : «При подготовке по ОМЛ чередовать повторение первоисточников с повторением Краткого курса истории партии». Хранит записная книжка и подробный «План работы комсомольской организации 423 класса на апрель месяц». В этом плане, например, есть такое: «Оказать помощь комсомольскому бюро роты в подготовке и проведении комсомольской конференции на тему: «Сталин — создатель Советской военной науки». Доклад должен был делать Юра Макаров. Вот откуда взяла начало его дорога в большую науку. Или : «Провести беседу в классе: «Политическая карта мира», ответственный — Логинов. Ну здесь явно просматривается начало дипломатической карьеры Вити Логинова. Так нас идеологически «закаляли».

Но прежде всего из нас готовили специалистов для флота, и, прямо скажем, неплохо. Вот пример. По окончании училища я получил назначение на реку Дунай, сами понимаете, — не море. Прослужил там шесть лет. В море на бронекатерах мы выходили лишь изредка — выполнять стрельбы по морскому щиту. Один раз за мою службу, осенью 1958 года, был длительный переход, очень ответственный и очень интересный, от устья Дуная до Керченского пролива, где дивизион принимал участие в учении Черноморского флота, на котором как бы повторялась Керченско-Феодосийская операция периода Великой Отечественной войны. Конечно, шли мы туда и обратно вдоль берегов. Этим и ограничились в тот период мои морские походы. И никакой прокладки штурманской я не вел.

      А осенью 1959 года я был направлен учиться в Ленинград в Высшие специальные офицерские классы на флагманского специалиста. На классах все поступающие сдавали вступительный экзамен — контрольная прокладка. Я прокладку выполнил на пять и эта пятерка послужила началом того, что всю затянувшуюся на 8 месяцев «экзаменационную сессию» под названием Высшие специальные офицерские классы, я сдал на пять, получил диплом с отличием и право быть занесенным на вечные времена (как тогда казалось) на мраморную доску почета у входа в актовый зал классов. Годом раньше такое же право получил и наш однокашник Витя Бочаров, которого я сменил на должности флагманского артиллериста 1-го Отдельного гвардейского дивизиона бронекатеров.

Однако,  возвратимся в родной «чудильник».

Последний год учебы. Женитьба

  На четвертом курсе высшего училища я почувствовал себя  взрослым человеком и женился

     Итак, мы учились, ходили в увольнение, на танцы в разные дома культуры, в меру выпивали, в меру бузили, знакомились с девушками. В общем, вели нормальную курсантскую жизнь. Что бы я хотел выделить из воспоминаний о той поре? Прежде всего, мою женитьбу, московские парады и курс лекций в Эрмитаже. Может быть, еще смерть Сталина и плачущего на трибуне полковника Соколова во время траурного митинга на плацу училища.

  Познакомился я с Валерией Николаевной Антоновой, а попросту — Валей, моей спутницей жизни, осенью 1952 года в саду Буфф, что был на Фонтанке недалеко от Обуховского моста, в летнем театре, куда мы зашли с Валерой Абрамовым.

Зарегистрировались 24 мая 1953 года.  К  этому  времени нас уже произвели в мичманы,  а многие «досрочники» из числа подводников получили лейтенантские погоны. На регистрации было много моих однокашников, которые образовали живой коридор из скрещенных палашей, сквозь который мы с Валей и прошли. Это было здорово! С тех пор идем по жизни вместе. Родили двух дочерей, от которых у нас четверо внуков. Надеемся дожить до правнуков, тем более, что в августе 1998 года вышла замуж старшая внучка Настенька.

Мы были молоды и очень счастливы

Парады  и  будни

      За плечами у нашего выпуска два Московских парада. Не каждому Училищу выпадала такая честь. Не буду рассказывать об изнурительных многомесячных тренировках, сначала на площади у Кировского райсовета, затем в Москве: в Химках и на поле Тушинского аэродрома. Запомнилось, как нас великолепно принимали в Москве в октябре — ноябре 1951 года. Одно посещение Большого театра чего стоит. Объяснялся столь восторженный прием нашего морского парадного батальона отчасти тем, что годом раньше было образовано самостоятельное министерство Военно-Морского флота, просуществовавшее, к сожалению, недолго. Я не встречал источника, в котором упоминалось бы такое министерство, тем не менее, оно было.

      Парад в мае 1952 года запомнился каким-то особенно восторженным настроением. Прекрасная солнечная погода, толпы праздничных москвичей, радостно приветствующих моряков во время нашего прохождения по улицам Москвы. И огромный якорь, выложенный на площади Маяковского из оторванных от ботинок подковок после того, как мы уже прошли парад и отдыхали на площади. Запомнил Сталина на трибуне мавзолея и как он иногда садился на трибуне (или мне показалось), видимо, уже трудно ему было выдержать весь парад и демонстрацию стоя.

1 мая 1952 года. Мы стоим на Красной площади в ожидании команды:

— «К торжественному маршу! Побатальонно!...»

      Смерть Сталина переживал, как и большинство наших людей, ложью опутанных. Уже значительно позже, под влиянием многих обстоятельств и прозрения, переоценил свое тогдашнее отношение к этому монстру, и предъявил ему и его системе личный счет, который уже никто и никогда не оплатит. Это:

— «Раскулачивание» труженика-деда, его ссылка и смерть в блокадном Ленинграде;

—  Безвинная гибель отца моей жены. Летом 1942 года он был осужден военным трибуналом Ладожской военной флотилии на десять лет за то, что однажды на вечеринке после удачного боевого похода на тральщиках бросил фразу: «Я воюю не за Сталина, а за Родину». Нашелся стукач (по тем временам и не мог не найтись), который об этом донес «куда надо». И пропал человек, моряк, старшина 1 статьи, между «Крестами», этапом в Сибирь или штрафным батальоном. Выяснить судьбу его после приговора так и не удалось. Теща, естественно, долго никому не рассказывала об этом. И только в 70-х годах решилась обратиться в соответствующие органы, в том числе в Военный трибунал Ленинградского Военного округа. Постановлением трибунала приговор в отношении Антонова Николая Ивановича был отменен, и он был полностью реабилитирован.

—  Муж моей двоюродной сестры-москвички, большой московский хозяйственный работник, был необоснованно репрессирован в конце 40-х годов, осужден к длительному тюремному сроку. Сестра на этой почве повредилась умом и почти оглохла.

Последний курс училища был знаменателен еще тем, что образовалась группа однокашников (по инициативе, кажется, Вити Бочарова), которая с осени 1952 года по весну 1953 года прослушала цикл из сорока  лекций ведущих  научных  сотрудников  и экскурсоводов Эрмитажа о западноевропейской живописи. Я уже писал, что с детства был неравнодушен к рисованию и к живописи вообще. И наше многомесячное дружеское общение с замечательными людьми, одержимыми изобразительным искусством, живописными шедеврами мировой классики, оставило на всю жизнь неизгладимый след в моей душе. Без ложной скромности скажу, что живописную экспозицию (конечно, на достаточно дилетантском уровне) я знаю, как свои пять пальцев. Хожу в Эрмитаж раза три-четыре каждый год. Не пропускаю ни одной более-менее значительной выставки, ибо считаю, что с прекрасным надо общаться постоянно, или не общаться совсем. И сейчас, по разным поводам и без повода, когда муторно на душе или светло, иду в Эрмитаж, Русский музей и другие картинные галереи.

        Неоднократно посещал Киевский музей изобразительного искусства, Пушкинский музей и Третьяковку в Москве, картинные галереи Кустодиева в Астрахани, Верещагина в Николаеве, Айвазовского в Феодосии.

Перед глазами фотокарточка, датированная 10.11.1953 года, на которой запечатлены Виктор Бочаров, Леонид Карасев, Виктор Поляк, Олег Степанов, Игорь Куликов, Вилен Чиж в новенькой форме с лейтенантскими погонами, снятые вместе с искусствоведами и экскурсоводами в мозаичном зале Эрмитажа, там, где еще выставлены часы «Павлин».

Молодые  лейтенанты прощаются с искусствоведами Эрмитажа после завершения цикла занятий по  западноевропейскому искусству и в  связи с  назначением на  флоты

      Не могу не сказать о моих самых любимых картинах в Эрмитаже, перед которыми я и сейчас простаиваю помногу минут. Это: “Портрет камеристки при дворе инфанты Изабеллы” Рубенса и натюрморты “маленьких голландцев” — великих мастеров. До сих пор поражает гармония предмета и среды в их изображении. Конечно, обожаю почти всех импрессионистов, а также постимпрессионистов: Матисса, Марке, Ван Гога.

Стажировка

   Стажировался на Северном флоте в должности командира зенитной батареи на новейшем в то время эскадренном миноносце проекта 30-бис “Осторожном” (в просторечии — “Бздиловатом”, да простят мне потомки). Командиром “Осторожного” был капитан 2 ранга Иофин. Запомнились еще два командира эсминцев:Бабий и Дадан, впоследствии ставшие адмиралами. Бабий командовал “Быстрым”. Уже значительно позже, когда я начал службу в 1-м ЦНИИ МО, встретился с Бабием, который к этому времени был уже вице-адмиралом, начальником 24-го ЦНИИ МО. Командовал бригадой эсминцев капитан 1 ранга Самус, с которым мне пришлось потом работать в стенах 1-го ЦНИИ.

      Общее впечатление от стажировки осталось хорошее. Хорошие корабли. Море, походы, стрельбы. Повстречал в Североморске своего двоюродного брата Мишу Карасева, лейтенанта, который годом раньше закончил училище имени М.В. Фрунзе и получил назначение на Северный флот на новые эсминцы.

Запомнился такой забавный случай. Бригада кораблей стояла на якорях на рейде “Могильный”. Поставили меня — мичмана-курсанта — вахтенным офицером. Утром перед поднятием флага я на мостике. На флагмане, как и положено, за пять минут до подъема флага на рее поднят “исполнительный” “до половины”. Мой сигнальщик репетует: “ответный” “до половины”. Я даю команду по трансляции: “Сигнальщикам — на подъем флага!”. На флагмане, опять же как и положено, за минуту до 8°° — “исполнительный” “до места”. Репетую “ответный” “до места” и с ужасом вижу, что ни у флагштока, ни у гюйсштока никого нет. На флагмане “исполнительный” “долой” и у меня “ответный” “долой”. И я опрометью спускаюсь с мостика и бегу сначала на бак — поднимать гюйс, а затем через весь корабль на ют — поднимать флаг. Поднимаюсь на мостик и получаю от флагмана семафор: “Вахтенному офицеру эсминца “Осторожный” за опоздание с подъемом флага на пять минут пять суток ареста при каюте. Самус.” Вот так нас учили и матросы и командиры. И правильно делали.

Стажировку официально проходил с 20.08.53 года по 28.10.53 года А неофициально, практически на месяц меньше. Известно, что многие из нас “рванули” со стажировки на месяц раньше ее официального окончания. В их числе был и я. Не помню, как нам это удалось, и как мы сговаривались (а может, и не сговаривались). Потом месяц до явки в училище дрожали.

Итак, закончилась славная, замечательная, шальная, веселая, серьезная училищная пора.

Офицерская служба

  Службу делю на четыре периода, по месту и времени ее прохождения:

               1-и — Дунайский — 1953 — 1959 годы,

               2-й — Севастопольский — 1960 — 1965 годы,

               3-й—Николаевский— 1965 — 1967 годы,

               4-й — Ленинградский — 1967 — 1989 годы.

Отслужил сорок календарных лет, сменил девять должностей, получил шесть офицерских званий.

Офицерская служба началась в декабре 1953 года. Описать ее подробно — непосильное занятие. Но кое о чем, конечно, напишу.

Как известно (я об этом уже писал), мы — выпускники артиллерийского факультета училища, стали жертвами большой политики. Артиллерийские офицеры оказались ненужными. Новая военно-морская доктрина шарахнулась в сторону создания мощного подводного флота, как основы ВМФ страны. Уже позже флотские умы стали размышлять над идеей сбалансированного флота и путях ее реализации. А в 1953 году лишь некоторые из выпускников артиллерийского факультета 1-го Балтийского ВВМУ сразу попали служить на настоящий флот. Остальных “бросили” переучиваться на радиоэлектронщиков.

На Дунае

На Краснознаменную Дунайскую флотилию, кроме меня, попали: Герман Александров, Виктор Бочаров, Викентий Викторов, Иван Краско, Юрий Крылов, Игорь Махонин, Сергей Никифоров, Аркадий Павлов, Борис Петров, Юрий Пузыревич, Анатолий Стефанович, Виктор Хмарский. Без ложной скромности скажу, что мы внесли живую струю в легендарную Дунайскую флотилию, прославившуюся в годы Великой Отечественной войны, когда командовал флотилией будущий Главком ВМФ С.Г. Горшков.

Все мы получили назначения на должности командиров бронекатеров и командиров средних десантных кораблей. Только Гера Александров был назначен командиром   БЧ-2 прославленного монитора “Железняков”.

Наша группа уезжала к месту службы 10 декабря 1953 года. Со мной в одном вагоне ехали: Герман Александров с женой Тамарой, единственной женщиной, ехавшей с нами в неизвестное, Витя Бочаров, Сережа Никифоров, Юра Крылов и Боря Петров. Когда мы были в дороге, произошло одно из значительных событий в моей жизни. На Витебском вокзале меня провожала жена на сносях, мама и теща. После отхода поезда жену сразу с вокзала отвезли в роддом. И вот в пути я получаю телеграмму (храню ее до сих пор): “ЖИТОМИР ПОЕЗД 19 ВЫШЕДШИЙ ЛЕНИНГРАДА ДЕСЯТОГО 12 00 ВАГОН 7 ПАССАЖИРУ КАРАСЕВУ ЛЕОНИДУ ПОЗДРАВЛЯЕМ ДОЧКОЙ ЦЕЛУЕМ ЖДЕМ ПИСЬМА МАМА”. Так появилась на свет моя старшая дочь Лена. Естественно, радости моей не было предела. Радовались и ребята. И мы славно (даже чересчур) отметили это событие.

Служба на Дунае для военно-морской карьеры ничего не давала. Ведь река — это не море, а катера — это всего лишь катера. Командиры бронекатеров служили в должности по четыре года и более без какой-либо перспективы. Должностная категория — старший лейтенант. Но что касается самой службы, то была она сложной, трудной и очень интересной. И дала нам эта служба главное — уверенное становление нас как боевых офицеров.

Чтобы плавать и выполнять боевые задания на маленьких корабликах (50 тонн водоизмещения) в узкостях на сильном течении, надо обладать достаточным искусством. В этих условиях плавания от командира бронекатера с экипажем 19 человек многое зависело. Воспитывалась самостоятельность в принятии решений и адекватная реакция на быстро меняющуюся обстановку. Было много забавных и полутрагических эпизодов.

Флотилия состояла тогда из 1-го Отдельного Гвардейского Белградского дивизиона бронекатеров, бригады речных кораблей, в которую входили: 2-й гвардейский дивизион бронекатеров, дивизион тральщиков, дивизион десантных кораблей, монитор “Железняков”, а также дивизиона кораблей резерва и многочисленных береговых служб. Штаб флотилии, узлы связи и другие службы находились в Измаиле на 91-м километре реки Дунай. Район боевой подготовки — ниже по течению, в дельте Дуная.

      Мой дивизион и 2-й гвардейский имели стоянку в районе 14-го километра Очаковского гирла Дуная. Боевая подготовка была очень интенсивной. Начиналась в марте-апреле и заканчивалась в октябре-ноябре. И все это время мы находились в отрыве от своих семей, живших в Измаиле. Дома я бывал в лучшем случае один раз в месяц на короткое время.

      Как пример интенсивности боевой подготовки, можно привести число стрельб, проводимых дивизионом. Когда я был флагманским артиллеристом, только зачетных стрельб было не менее ста. И это не считая всяких подготовительных стрельб. Стреляли мы из артустановок калибра 76 и 85 мм боевыми снарядами, так как стреляли в основном по береговым целям, а для корректировки стрельбы необходимо было наблюдать разрывы снарядов.

Командир бронекатера гвардии старший лейтенант Карасев сходит на берег

      1-й Отдельный Гвардейский Белградский дивизион бронекатеров за год до моего прибытия на службу вернулся с Верхнего Дуная, из Австрии, города Линц под Веной, где он находился после войны. О боевых заслугах дивизиона говорит тот факт, что в нем во время войны четверо получили звание Героя Советского Союза: Абдарахманов, Великий, Воробьев и Соколов. С Ассафом Кутдусовичем Абдарахмановым меня свела судьба позднее в Севастополе. Он был командиром корабля, бывшего крейсера “Ворошилов”, предназначенного для испытаний новых комплексов ракетного оружия. Я был командиром БЧ-2, а Боря Пукин — командиром БЧ-1.

      В общем, я оцениваю службу на Дунае, как очень интересную, но абсолютно не карьерную. Кто это понял раньше, тот всеми правдами и неправдами с Дунайской флотилии стремился уйти. Рано ушли Боря Петров, Сережа Никифоров, Гера Александров, Аркаша Павлов и другие. Ушел Ваня Краско, и слава Богу, иначе русская культура не досчиталась бы одного Народного артиста, а мы чуть-чуть меньше гордились бы нашим выпуском. Ушел Игорь Махонин, обреченный, благодаря хорошим командирским качествам, на большую карьеру, которую и сделал, став заместителем Главнокомандующего ВМФ по тылу и адмиралом. При этом уместно сказать, что в 80-е годы многие командные высоты в ВМФ заняли наши однокашники: адмирал флота К.В. Макаров — начальник Главного Штаба, разведку возглавил вице-адмирал Ю.П. Квятковский, тылом ВМФ командовал вице-адмирал И.Г. Махонин. В Главном Штабе ВМФ и в Генеральном Штабе Вооруженных Сил служили в это время еще несколько однокашников. Надеюсь, что они сами об этом напишут.

До конца, то есть до расформирования флотилии в 1961 году, оставались на Дунае Юра Крылов. Юра Пузыревич и Виктор Хмарский.

Как я уже писал, служба на бронекатерах была очень интересной. Матросы и мичманы (два старшины команды — комендоров и мотористов соответственно) любили свои корабли, ухаживали за ними, с нескрываемой гордостью носили гвардейские ленточки на бескозырках и значки на форменках и кителях. Гвардейские значки специально изготавливались по типу тех, которые носили моряки во время войны. Не помню ни одного случая, как теперь называют, неуставных отношений (дедовщины), хотя матросы . когда я пришел на катер, служили по пять лет.

      Наши семьи жили в Измаиле — отличном южном портовом городе. В то время — областном центре. В городе был богатый базар и вещевой рынок. В магазинах — горы (пирамиды) банок с дальневосточными крабами. Очень хороший дом офицеров, где мы часто проводили зимние вечера. После приезда жены с дочкой в 1954 году мы снимали комнату с земляным полом, а через три года мне дали хорошую комнату в коммунальной квартире в хорошем доме в центре города.

      Все наше житье-бытье описать, разумеется, невозможно. Как я уже говорил, были и комические, и драматические, и трагикомические эпизоды и в жизни, и в службе. Вот один из них. Была суровая зима 1956 года. Дунай рано замерз. Наш дивизион находился на зимнем отстое в Кислицком рукаве дельты Дуная. Жили мы в плавказармах. Одной из задач было не дать льду раздавить катера, и лед надо было каждый день окапывать. Домой отпускали раз в неделю. До Измаила километров 35-40. Добираться было очень трудно: дороги замело, транспорт не ходил. В феврале-марте дали нам очередной “сход на берег”. Добраться до Измаила было не на чем, пурга. Юра Пузыревич, Викентий Викторов, я и другие во главе с начальником штаба дивизиона решили идти до Измаила пешком. Вышли в субботу, часов в 11-12 дня, дошли до Измаила поздно вечером. Разошлись по домам. В воскресенье отсыпались, а утром в понедельник пошли к оперативному дежурному по тылу флотилии в надежде, что нам дадут какой-нибудь транспорт. Транспорта не дали. Сказали, чтобы шли по домам и ждали улучшения погоды. Я пригласил Юру и Викентия к себе домой на жареную картошку, которую приготовит Валя. Дома была поллитровая бутылка спирта, которую мы, естественно, “уговорили”. Конечно, сказалась усталость. Вечером, уйдя от нас, Юра и Викентий до своих домов не добрались, а заночевали в чьем-то дворе. Утром их обнаружила хозяйка дома и сообщила в комендатуру. И надо же так случиться, что как раз в это время пришло письмо ЦК КПСС “О пьянстве на флоте”. И тут пожалуйста — горяченький пример!

      Политотделу флотилии надо было отчитаться о проделанной работе. И он отчитался. У Юры и Викентия сняли по звезде с погон, мне же комдив выдал пять суток ареста, а по партийной линии влепили “строгача с предупреждением” и формулировкой: “За организацию коллективной пьянки в рабочее время, распитие казенного спирта и неискренность перед партийным бюро”. А почему — неискренность? Да не хотел впутывать в эту историю жену, которую уже начали таскать по инстанциям. Потом было заседание военного совета флотилии, на котором раздалбываемых было четверо — прибавился Аркаша Павлов, который вообще не хотел служить. А мы-то служили нормально, можно сказать, хорошо. Вот только прокол получился. Поэтому Викентия и Юру в этом же году восстановили в звании, а в конце года присвоили старших лейтенантов. Вот так они получили три звания в один год.

      Вот еще один интересный случай, на этот раз — боевой. Стрельба ночью звеном катеров по береговым целям — одна из самых сложных задач. Стреляли мы, как я уже писал, только боевыми снарядами. Цели на берегу обозначались специальными имитаторами — электрическими огнями и вспышками. Итак, четыре бронекатера идут в кильватерном строю с небольшим уступом влево без отличительных огней, с заморбличенными (узкая щелочка) кильватерными огнями, по которым правят рулевые. Расстояние между катерами 25- 30 метров . Я, как флагманский артиллерист и управляющий огнем, нахожусь на головном катере вместе с комдивом. Задача наводчиков в башнях — после целеуказания держать в прицеле огни на берегу, обозначающие цели. Наводчики (они же командиры башен) по команде командиров катеров после моей команды по рации всем катерам открыть огонь с приходом на дистанцию, должны вести огонь с максимальной скорострельностью. Первые выстрелы должны быть с трассирующими снарядами, чтобы наводчикам можно было скорректировать стрельбу.    После первого же выстрела рулевой на моем катере ослеп от трассера и вильнул так, что наводчик сзади идущего бронекатера схватил в прицел не береговой имитатор цели, а наш заморбличенный кильватерный огонь, и произвел выстрел по нам. Комдив дико закричал: “Карасев! Дробь, дробь, такую-то мать!! Мичман, закрывай кильватерный!”. Пока моя “дробь” дошла до других катеров, а мичман-контролер на стрельбе закрыл шапкой кильватерный огонь, над нами с жутким воем пронеслось несколько 76 миллиметровых снарядов. Одного из них с лихвой хватило бы, чтобы разнести нашу рубку и нас в ней в щепки. К счастью, пронесло. Подобных случаев и случаев, связанных со сложностями плавания и маневрирования на реке, было много.

      Интересны были штурманские походы вверх по Дунаю, аж до Австрии. Вот где Дунай по настоящему голубой. В низовьях он жутко грязный. После купания надо было с тела смывать шматы глины. Зато рыбалка хороша! И разная. Бывало, стоишь в дозоре, на учениях или в помощь пограничникам. Бронекатер замаскирован ветками и камышом так, что с пяти метров не заметишь (искусство!), и вдруг рядом проплывает рыбак, а на кукане у него за кормой белуга килограммов на пятьдесят. Тут же его, ошарашенного, к борту. Покупаем почти за символическую цену его улов. А в белуге не менее десяти килограммов черной икры. Сразу же рыбку и разделывали (не буду расписывать технологию). Свежепросольная икра — чудо! Никогда до этого ничего подобного не ел. И мое семейство в восторге. А вино местного приготовления — смак! С клубничным привкусом. Местные жители на островах в речных протоках между рядами виноградных лоз сажали клубнику. И каким-то непонятным образом виноград приобретал вкус клубники. Про селедку дунайскую, подаваемую на стол только верховным правителям, можно складывать легенды. На сковородку масла не надо — сама себя обжаривала. А свежепросольная — вообще объедение. Подобную селедку — астраханский залом — я узнал лишь много позже, когда в 80-е  --  90-е годах стал ездить в отпуск в дельту Волги под Астрахань. Впрочем, эта тема бесконечна.

      Получал я тогда, в общем-то, гроши: оклад командира катера 1200 рублей + 200 рублей “за прислугу” + 500 (600) рублей за звание.

Итого: 1900-2000 р. + 30% “плавающих”. Но жить было можно, даже с семьей. В 1959 году нас в Измаиле было уже четверо: в декабре 1958 года родилась вторая дочь — Оленька.

      Как-то мой бронекатер стоял в ремонте на заводе в Измаиле — меняли старые, еще военных времен моторы на новые дизеля. И вот однажды пришла в завод на ремонт подводная лодка, а на ней помощником Коля Калашников. Интересно, помнит ли он нашу встречу?

Не забуду Вилково — нашу “Северную Венецию”. В самом низу Дуная, в начале ее дельты у Очаковского гирла есть городок, известный еще с Суворовских времен как Вилковский посад. По легенде, а может и по правде, его посещал А.С. Пушкин, путешествуя по Бессарабии. Чудный городок. Вместо улиц — каналы и канальчики, называемые ериками, по которым в лодках передвигался посадский люд. Жили в городке в основном рыбаки с семьями. Одно лето я там для жены и дочки снимал хату. Из Вилково ездили на берег  моря купаться. Воспоминания на всю жизнь.

Служили и жили мы на Дунае дружно. Часто встречались семьями. Особенно были дружны с Крыловыми и Александровыми. Любопытно, что командиром моего звена бронекатеров был Алексей Иванов — выпускник нашего училища 1952 года.

Дунай и служба на Дунайской флотилии оставили самые светлые воспоминания у меня и моей жены, несмотря на все сложности службы и быта. Это была молодость и этим, я полагаю, все сказано.

Учусь на флагманского ракетчика

Служба на Дунае закончилась в 1959 году, когда я был зачислен слушателем на факультет флагманских специалистов ракетно-артиллерийского оружия надводных кораблей Высших специальных офицерских классов ВМФ.

Я вместе с семьей перебрался в Ленинград. Учеба на классах запомнилась как изнурительная, затянувшаяся на 8 месяцев экзаменационная сессия, которую я сдал на “отлично”. На мраморных досках у входа в актовый зал классов золотом отмечены по крайней мере две фамилии из нашего выпуска: В.В. Бочаров — 1959 год и Л.В. Карасев — 1960 год. Это, без ложной скромности, вклад в копилку чести нашего выпуска.

В одной группе со мной учился Коля Лапцевич. Мы близко сошлись и стали дружить семьями.

Севастополь

      После окончания высших офицерских классов в июне 1960 года получил назначение в распоряжение командующего Черноморским флотом. Известно, что    1960 год вошел в нашу историю, как год сокращения Хрущевым Вооруженных Сил на 1 миллион 200 тысяч человек. Этот “кульбит” большой политики поломал судьбы многих офицеров. Мне кажется, что и нынешний министр обороны маршал Сергеев — следствие тех событий. Он после окончания Черноморского ВВМУ сменил флотскую форму одежды, что конкретно для него оказалось благом. Коснулось это “мероприятие” и многих из нас. Например, сменили черную форму одежды на зеленую Виктор Хмарский и Виктор Бочаров. Меня, как говорится, Бог миловал. Я думаю, что не последнюю роль в моей судьбе сыграло то обстоятельство, что я окончил классы с отличием и приобрел там некоторые знания по ракетному оружию. В этом же году я получил назначение на должность командира БЧ-2 опытового корабля ОС-24, переоборудованного из крейсера  “Ворошилов” и предназначенного для испытаний новых образцов ракетного оружия ВМФ. Через год на этот корабль штурманом пришел и наш однокашник Боря Пукин.

      Нет смысла расписывать, какой прекрасный был до распада Союза город Севастополь. К нашему приезду он был полностью заново отстроен и продолжал строиться. Следов войны почти не осталось, не говоря уж о тех руинах, которые мы видели во время нашей практики в 1950 году. Однако, в бытовом отношении нам было трудно. До 1962 года мы снимали частное жилье на Корабельной стороне. В конце 1961 года я начал строить себе квартиру — был назначен начальником стройки хозяйственным способом отдельного дома для жилья семей офицеров и мичманов.  

      Пока корабль наш переоборудовался на заводе под новое назначение, с корабля была выделена бригада матросов и старшин. Я был назначен над ними старшим, а в помощь мне был придан прораб из строительной конторы. Мы переоборудовали под квартиры одну из бывших казарм на Корабельной стороне, рядом с учебным отрядом подплава, напротив памятника матросу Кошке. Получилась 21 квартира. В начале 1962 года меня сменил другой начальник стройки, но мне уже была обещана квартира в этом доме. Надо сказать, что командование сдержало свое слово, и летом 1962 года я получил первую в своей жизни квартиру, которую сам и построил. Думаю, что не последнюю роль в решении командования дать мне квартиру, сыграла моя тяжелая болезнь.

      В марте 1962 года прямо с корабля, на баркасе, меня отправили в Севастопольский госпиталь, в котором поставили страшный диагноз: “субрахноидальное кровоизлияние под оболочку в мозг”. “Кондратий” чуть не прибрал меня к рукам. Неделю был без сознания в реанимации, затем еще три месяца — в госпитале, из них два месяца не отрывал головы от подушки. Потом с помощью приставленного ко мне физкультурного доктора заново учился ходить. Вечная благодарность врачам, сестрам и флагманскому невропатологу Черноморского флота полковнику В.С. Захарову! Они меня вернули почти с того света и поставили на ноги. В чем причина болезни — не знаю. И врачи не сказали, видимо, и они не распознали. Может быть, осложнение после гриппа, на которое наложилась тяжелейшая служба под началом А.И. Абдрахманова.

      Кровоизлияние было не одномоментное, как при инсультах. Постепенно, как говорили врачи, сквозь стенки истончившегося мозгового сосуда кровь микродозами просачивалась в спинномозговую жидкость, для которой кровь — страшный яд.

Почему я пишу об этом так подробно? Потому, что эта болезнь — одна из основополагающих вех в моей службе и жизни. Нечего было и говорить, что мне было можно продолжать службу в плавсоставе. При такой болезни мне полагалась первая группа  инвалидности.  Но   благодаря   опять   же   полковнику   медицинской   службы В.С. Захарову, к счастью, этого не произошло. Он возглавлял военно-медицинскую комиссию. И перед заседанием медкомиссии мне сказал, что от моего желания и от его голоса будет зависеть решение комиссии. А как я должен был поступить? У меня “на руках” целиком зависящие от меня жена и две маленькие дочки. И я сказал Виталию Сергеевичу: “Мне надо служить”. “Хорошо — ответил он, — ты будешь служить, но только не на кораблях”.

   Так я был признан не годным к службе в плавсоставе, годным к службе на берегу и ограниченно годным (какой-то степени) в военное время. И тут мне опять повезло.   Во-первых, я получил квартиру. Нет смысла распространяться о том, какое это было счастье для всей семьи. Во-вторых, друзья-сослуживцы нашли мне хорошее место на берегу. За год до моей болезни в Севастополе на территории седьмого учебного отряда был организован 90-й учебный центр для подготовки индонезийских моряков к освоению передаваемых Индонезии наших крейсеров и эскадренных миноносцев. В это время был пик наших дружеских отношений с Индонезией. Тогда, при Хрущеве, мы расширяли свое активное влияние, в том числе и в Юго-Восточной Азии.

   Я был назначен на должность преподавателя артиллерийского цикла этого учебного центра в сентябре 1962 года. К моменту моего назначения очередной поток индонезийцев для учебы еще не прибыл в Севастополь. У меня было насколько свободных месяцев, за которые я подготовился к занятиям, готовил конспекты и потихоньку восстанавливал силы после болезни.

От учебного центра до моего дома ходьбы было всего минут семь. Где еще могли быть для меня такие условия? Силы я восстановил, и уже летом 1963 года играл в волейбольной команде на первенство Севастопольского гарнизона среди офицерских команд, чем вызвал восторг, удивление и крайнюю озабоченность полковника  В.С. Захарова, который случайно наблюдал за одной нашей игрой.

   Служба в учебном центре — это мое первое знакомство с иностранцами. В нашем коллективистском понимании индонезийцы выглядели крайними индивидуалистами. И мы всеми силами стремились привить им наши нормы коллективных отношений и советского образа жизни. По-моему, в этом мы достаточно преуспели. До нас доходили слухи, что еще при Сукарно все экипажи кораблей, подготовленные в нашем центре, по прибытии в Индонезию расформировывались, моряков разбрасывали по разным кораблям. А при Сухарто, я думаю, многие серьезно пострадали.

   Учить индонезийцев было интересно, но и очень сложно. Преподавали мы им специальные дисциплины на русском языке. Перед началом специальной учебы они проходили курс русского языка. Учили, начиная со строения вещества и кончая специальной электротехникой и материальной частью оружия, которое было установлено на передаваемых Индонезии кораблях. Очень интересными были совместные культурные и спортивные мероприятия. У меня осталось много фотокарточек того времени.

С точки зрения карьеры и совершенствования по специальности центр ничего не давал. Передавали мы индонезийцам эсминцы проекта 30-бис и крейсер “Орджоникидзе” проекта 68-бис. Остались хорошие воспоминания о дружном сплоченном коллективе артиллерийского цикла во главе с его начальником капитаном 2 ранга В. Бобылевым.

В мае 1964 года очередной раз попал в жернова большой политики. В Индонезии произошел государственный переворот. К власти пришел Сухарто — ярый антикоммунист, диктатор. И наш учебный центр прекратил свое существование. Меня продолжала вести рука проведения.

После расформирования учебного центра преподавателей разбросали кого куда, аж до окраин необъятной страны. Немногие остались в Севастополе. Одним из оставшихся был я. При содействии сослуживца по циклу, капитана 2 ранга Юстмана (до учебного центра он был командиром БЧ-2 крейсера проекта 68-бис), получил назначение в 41-ю бригаду ракетных катеров на должность начальника кабинета ракетного оружия — помощника флагманского специалиста ракетного оружия бригады. Бригада базировалась в бухте Карантинная. Стал выходить в море на ракетных катерах и неоднократно участвовал в ракетных стрельбах. Тогда интенсивно осваивались новые катера проекта 205, вооруженные ракетным комплексом “Термит”. Опыт службы в этой бригаде пригодился мне в последующем при работе в 1-м ЦНИИ МО.

   Служба в бригаде была очень напряженной. По пять раз в месяц приходилось заступать оперативным дежурным по бригаде. Изматывающее, тяжелое дежурство. Катеров каждый день в море выходило много: на стрельбы, на мерную милю, на отработку задач боевой подготовки, которая была очень интенсивной. И каждого командира катера надо было проинструктировать по документам, по связи и опознаванию. С каждым надо было держать связь, постоянно знать, где он и что делает, быть под пристальным оком оперативного дежурного штаба флота, начальника штаба и командира бригады. А бригада была боевая, вернувшаяся с Кубы после Карибского кризиса. Командовал бригадой весьма суровый комбриг — капитан 1 ранга Шкутов. который за карибские события был награжден орденом Ленина. В бригаде меня снова свела судьба с Буйновым Виктором Михайловичем, который в 1951 году руководил нашей курсантской практикой на торпедных катерах в губе Долгая на Севере. Здесь он был уже начальником штаба бригады. Катерник до мозга костей. Затем он стал комбригом на Тихоокеанском флоте, а окончил службу командующим Каспийской флотилией.

Незабываемое путешествие

     Мой учебный кабинет ракетного оружия считался лучшим на Черноморском флоте. Мною впервые была сделана попытка ввести электронное программное обучение специалистов. Изучать комплекс “Термит” в класс неоднократно приходило и командование флота. Видимо, это и послужило одним из оснований для того, чтобы рекомендовать меня летом 1965 года в командировку в Объединенную Арабскую республику Египет в составе группы советских военных специалистов для оказания помощи египтянам в строительстве военных сооружений и в освоении военной техники, которая еще со времен Хрущева интенсивно нами передавалась Насеру. Моей задачей было собрать необходимые данные и подготовить проект технического задания на разработку и создание учебных классов по ракетному комплексу, установленному на катерах, передаваемых египтянам.

     Учебные классы должны были быть созданы в городе Александрии, где базировался флот египтян и размещался штаб их ВМС. В составе группы специалистов были еще два флотских офицера. Их задачей было помочь арабам в создании технических позиций и ремонтной базы комплексов ударного ракетного оружия катеров. Командировка длилась более месяца, была чрезвычайно интересной во всех отношениях и насыщенной всякими событиями. Принимали египтяне нашу делегацию по высшему разряду. Известно, что на это время пришелся пик нашей дружбы с Насером (может, чуть раньше, когда у власти был еще Хрущев). Заканчивалось строительство Асуанской плотины на Ниле. Развивалось интенсивное военное сотрудничество.

     Довольно любопытно, как я добирался до Египта. Я и еще двое были посланы вдогонку основной группе специалистов. В начале августа 1965 года, после прохождения военного совета Черноморского флота в Севастополе, военного совета при 11 главном управлении Генерального штаба в Москве и экипировки во все гражданское на складах 11-го ГУ, мы перелетели на АН-12 из подмосковного аэродрома на аэродром военной транспортной авиации в Кривой Рог. Переспав ночь, на следующее утро перелетели в Симферополь, откуда, после оформления таможенных формальностей и пополнения запаса водки, которую, как нам сказали, с нетерпением ждали в Каире наши советники, полетели в Каир через Турцию. По команде командира АН-12 при взлете и посадке мы, то есть три пассажира, перебегали из носа в корму и обратно для дифферентовки самолета.

     Прилетели в Каир во второй половине дня. Вышли из самолета и задохнулись от дикой жары. Это был жуткий контраст. Летели-то мы в грузовом отсеке АН-12 на высоте около десяти километров и замерзали от холода. За день до нашего прилета с одним из группы прилетевших в Каир специалистов прямо на аэродромном поле случился солнечный удар. Меня, слава Богу, пронесло, если ко всему прочему учесть, что со мной было два года назад, и что я обманул медицинскую комиссию в Севастополе.

Переночевал в гостинице “Грин Вел”. На следующий день утром в аппарате наших главных военных советников, которые размещались в посольском районе на острове Замалек на Ниле, мне дали билет на поезд до Александрии и записку на арабском языке, которую я должен был показать таксисту в Александрии, чтобы он отвез меня, куда мне надо. И одного, без сопровождающего, посадили на поезд Каир-Александрия.

     Добрался я до Александрии и до наших военно-морских советников благополучно. Уже вечером я пил с ними бренди “Бык” на десятом этаже гостиницы “Гайд Парк” с видом на шикарную александрийскую набережную и бухту.

Быстрая, всего лишь за три дня, смена страны, ситуации, климата и впечатлений: Севастополь — Москва — Кривой Рог — Симферополь — Каир — Александрия! Это запомнилось на всю жизнь! О Египте даже мечтать было невозможно! О чем рассказать, сразу и не решишь. С работой я справился вроде бы неплохо, хотя для меня все это было впервые. Очень помогли старшие товарищи в группе (в зеленом), для которых, как оказалось, подобные командировки — дело привычное. Ярчайшее впечатление оставили: туристская поездка в Порт-Саид; поездка под Александрию на специально для нас оборудованный пляж на пустынном побережье Средиземного моря; прогулки по Александрии и Каиру; поездка в Гизу и осмотр Египетских пирамид; парад 24 августа в Каире по случаю дня независимости республики, где мимо наших трибун медленно в открытой машине проехали Нассер и Амер в окружении телохранителей (запечатлено на фото); приобретение сувениров и подарков домашним. Все окутано экзотическим флером. И заключительный, организованный специально для нашей группы, прием в загородном стрелковом клубе для высшего египетского офицерства в известном пригороде Каира — Гизе, в непосредственной близости от сохранившегося до наших времен седьмого чуда света — пирамид. Одна из стен клуба, выходящая в сторону пирамид, была из стекла. Трудно передать чувство восторга от увиденного: на фоне абсолютно черного неба, усыпанного яркими звездами, возвышаются специально подсвеченные пирамиды Хеопса, Микерина и Хефрена, а также сфинкс.

В банкетном зале нас обслуживали по специальному ритуалу негры-суданцы в красных халатах и чалмах, расшитых золотыми позументами. В тот раз я впервые попробовал виски, которое большого впечатления не оставило.

Египетские пирамиды — это фантастическое зрелище!

     Это все праздничные впечатления, но была и интересная проза. Например, как меня обокрали в Александрии, и что из этого вышло. Иногда я ездил в выходные дни и по вечерам в русский культурный центр, организованный в пригороде Александрии в бывшем дворце короля Фаруха. В это время в Египте было много русских, особенно строителей Асуанской плотины, которые на отдых приезжали в Александрию. Уютное место с библиотекой, кинозалом, теннисными кортами и волейбольными площадками. Туда от моей гостиницы надо было ехать на автобусе вдоль знаменитой Александрийской набережной километров десять-пятнадцать. Автобус обычный рейсовый, условно разделенный на два класса. Для того, чтобы автобус остановился, где тебе надо, необходимо было дать знать шоферу, дернув за веревочку колокольчика. В очередной раз я так и поступил на обратном пути в гостиницу. Помню, автобус был набит арабами битком. У гостиницы я сошел, автобус тронулся дальше. Уже подходя к гостинице, я обнаружил отсутствие в заднем кармане брюк кошелька. А в кошельке были: билет на поезд Александрия — Каир, полтора фунта египетских денег и таможенная квитанция на 21 рубль и сами деньги, которые мне разрешили взять с собой таможенники в Симферополе, когда мы вылетали из Союза.

     Вот эти деньги и квитанция стали причиной некоторых неприятностей. Мне пришлось сообщить о пропаже своему главному, а тот, ввиду “серьезности” дела, велел обратиться в наше консульство в Александрии, что я на следующий день и сделал. Помню прекрасное здание консульства — тоже, наверно, одна из бывших резиденций короля или его приближенных. Большой зал, в глубине которого стол, а за столом — сам консул. Выслушав меня, он сказал, что дело серьезное и что, когда я буду в Каире, то должен обратиться с этим вопросом в наше посольство. Ну, думаю, влип. “Впрочем, — сказал консул, — приходите ко мне завтра”. Естественно, я пришел в консульство на следующий день. В зале был тот же консул и еще какой-то неприметный, невдалеке сидящий человек. Позднее до меня дошло, что этот незаметный — “из органов”. Консул прочел мне мораль о потере бдительности, вызвал секретаршу и продиктовал ей справку, которую я до сих пор храню, как реликвию: “Справка, выдана настоящая гражданину СССР Карасеву Леониду Васильевичу о том, что у него в г. Александрии ОАР во время командировки были похищены 21 (двадцать один) рубль советских денег. Удостоверяю. Генеральный консул СССР в г. Александрии ОАР” и подпись, а также большая гербовая печать. Забегая вперед, скажу, что справка мне не понадобилась. Возвращались мы обратно всей делегацией на теплоходе “Латвия” через Одессу. А одесские таможенники посчитали наше пребывание в Египте очень недолгим и не заслуживающим внимания.

     О том, как мы возвращались, тоже стоит немного рассказать. Плыли мы по маршруту: Александрия — Пирей (Греция) — Стамбул (Турция) — Констанца (Румыния) — Одесса. В Александрии бывалые наши люди предупредили, что в Пирее мы будем стоять часа четыре, не меньше, и есть возможность побывать в Афинах, чтобы поглазеть на Афинский акрополь, Парфенон и другие достопримечательности. Афины от Пирея примерно в часе езды. Денег нам дадут мало. На такси хватит только в один конец. Но в Пирее работают три русских таксиста, выходцы из СССР или потомки выходцев из России. Одного зовут Костя-одессит, второго — Ильюша-Муромец за его мощный вид, а имя третьего не помню. Эти ребята всегда приезжают в порт к приходу русского теплохода. И прекрасно знают, что денег у русских хватит только до Афин. Они с удовольствием, несмотря на то, что себе в убыток, из любви к бывшим соотечественникам возят русских до Афин и обратно за полцены.

     Прибыли мы в Пирей в начале сентября 1965 года, а там накануне были сильнейшие народные волнения, связанные с какой-то сменой власти. Порт пустынен, кругом мусор, битые стекла, бутылки. Сошли мы с теплохода последними, так как таможенники досматривали теплоход часа два-три. Стоим на берегу и думаем, что делать. А делать нечего, кроме как гулять по Пирею. И вдруг, как в сказке, подъезжают два такси. Из одной машины вылезает маленький сухонький человек. “Русские?” — спрашивает. Мы отвечаем, что русские. “Очень хорошо. — говорит, — я — Костя-одессит, а там, в другой машине — Ильюша, сейчас подъедет третий”. Все так и получилось, как нам говорили. Повезли они нас в Афины, точнее к Афинскому акрополю и Парфенону. Там мы подышали воздухом древней Греции, сфотографировались на фоне Парфенона. Костя-одессит оказался бывшим тренером “Спартака” и был в курсе всех наших футбольных дел, в частности, все знал об Эдуарде Стрельцове.

Вот он — знаменитый храм Афины Парфенос на Акрополе, посмотреть на руины которого съезжаются люди со всего света

Хорошо нас встречал Стамбул. С оркестром на молу, который играл русские мелодии, с радостной толпой на причале. Побывали мы на Стамбульском базаре и в знаменитой Голубой мечети.

Расставание с Севастополем

   После прибытия в Севастополь судьба сыграла со мной (конечно, не без моего согласия) очередную “шутку”. Началось мое возвращение в родной и любимый Ленинград, но не напрямую, а через Николаев. Порой мне кажется, что обратная дорога в Ленинград началась прямо с Дуная!

  Вернулся в свою бригаду ракетных катеров, учил, кого надо, устройству ракетного оружия и основам его боевого использования, регулярно стоял оперативным по бригаде, ходил на ракетные стрельбы и делал массу других флотских дел. Попутно воспитывал двоих дочерей и потихоньку окончательно восстанавливал здоровье.

И вот однажды, осенью 1965 года, приехал в Севастополь из Николаева районный инженер военной приемки. начальник военных приемок всех южных судостроительных заводов и конструкторских бюро, капитан 1 ранга Грушин. Он набирал кадры в военную приемку в связи с новой программой военного кораблестроения и открывшимися вакансиями. В отделе кадров флота ему в числе других кандидатов рекомендовали и меня. Состоялась моя беседа с ним в гостинице “Украина”, где он остановился. Я ему, наверно, понравился. К тому времени я уже кое-что слышал о военной приемке, как об одной из элитных структур флота, поэтому дал согласие на должность военпреда на Черноморский судостроительный завод в Николаеве. С женой я не посоветовался, что само по себе неправильно, но в данной ситуации было принято единственно верное решение. Жена мое решение о переводе в Николаев приняла в штыки. Ее понять можно: Николаев — не Севастополь. Влюбленность в красавец Севастополь, только что полученная квартира и с трудом налаженный быт, школьницы — дети, нежелание вновь переезжать на новое место — неотразимые доводы жены. Ехать в Николаев она категорически отказалась. Но и меня тоже понять надо: бесперспективность службы в занимаемой должности угнетала.

Два взаимоисключающих мнения в семье сыграли, как это ни странно, положительную роль в нашем переезде в Ленинград в дальнейшем.

Николаев

 Осенью 1965 года я оказался в Николаеве. Если память не изменяет, таких, как я , из Севастополя прибыло еще трое. В бытовом отношении, конечно, было не очень хорошо. Снимал частное жилье. Сначала один, потом на пару с Витей Четвериком, тоже переведенным из Севастополя. Он страстный рыбак, прекрасный специалист и радиолюбитель, при мне собравший хороший телевизор. В начале 1967 года получил комнату в гостинице — офицерском общежитии. С деньгами тоже было туго. Семья — в Севастополе, я — в Николаеве. Оклад у военпреда не ахти какой, “плавающих” нет. Домой, в Севастополь, приезжал раз в полтора-два месяца. Добирался на автобусе более полусуток. Питался скудно, зато “шила” было вдосталь. Служба и работа были по душе.

    Приняли меня в ракетно-артиллерийской группе приемки очень хорошо. Заместитель старшего военпреда капитан 2 ранга Матвеев Лев Николаевич оказался тоже родом из Ленинграда. Из Ленинграда был и Леня Ферапонтов, впоследствии военпред в Невском ПКБ в Ленинграде — головном бюро по проектированию наших авианосцев. Свобода в обращении, полугражданская служба и интересная работа с новейшей техникой и людьми, ее создающими. Строились новые корабли, на них устанавливались новые образцы оружия. Все это очень мне помогло в дальнейшем в обретении соответствующего качества как специалиста — прикладного ученого в 1-м ЦНИИ МО.

     К моменту моего появления в Николаеве на Черноморском заводе уже велось интенсивное строительство наших первых авианесущих кораблей — вертолетоносцев проекта 1123: головной — “Москва”, второй — “Ленинград”. В конце концов в верхах победила идея, за которую в свое время пострадал уважаемый всеми моряками адмирал флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов: авианесущие корабли необходимы флоту.

    Одновременно с проектированием (Невское ПКБ) и строительством корабля разрабатывались для размещения на нем и новейшие образцы оружия и вооружения. В моем ведении находились зенитные ракетные комплексы (ЗРК). Головной ЗРК “Шторм” (главный конструктор Г.Н. Волгин, ВНИИ “Альтаир”) проходил испытания на опытовом корабле ОС-24, командиром БЧ-2 которого в то время был я. Во время государственных испытаний головного вертолетоносца не сходил с корабля почти полгода.

Весной 1967 года на завод приехала группа специалистов отдела вооружения 1-го ЦНИИ МО — головного института военного кораблестроения во главе с начальником отдела капитаном 1-го ранга Горшковым Николаем Ивановичем. Одна из важнейших функций института — научно-техническое сопровождение вновь проектируемых и строящихся кораблей ВМФ. Вот для этого группа и прибыла в Николаев на завод и в нашу военную приемку.

    Попутно надо было посмотреть, а не найдется ли в военной приемке нужный отделу вооружения специалист. Вакантное место имелось. Глаз положили на меня. Был дан запрос в Главное управление кораблестроения ВМФ. И в сентябре 1967 года приказом главкома я был переведен на службу в 1-й ЦНИИ МО в Ленинград! Глубоко признателен Александру Михайловичу Ярукову — выпускнику нашего училища 1952 года. Напомню, что в училище он был сталинским стипендиатом и знаменосцем нашего парадного расчета. Дело в том, что в упомянутой группе специалистов 1-го ЦНИИ был и он, к тому времени капитан 3 ранга, старший научный сотрудник. Именно он при просмотре моего личного дела обнаружил, что я выпускник того же училища и замолвил доброе слово за меня.

      Вот так, по прошествии четырнадцати лет, я вернулся в безгранично любимый мною Ленинград. Была вроде бы цепь случайных событий, но я считаю, что все события выстроились в закономерный ряд, который и привел меня в Ленинград, разумеется, не без моего активного участия. Трудно представить, кем был бы я, в каком положении была бы моя семья сейчас, после распада Союза, и что бы мы делали в Николаеве или Севастополе? Воистину, что ни делается, все делается к лучшему.

     При всей трудности бытия в Николаеве я очень благодарен военной приемке и хорошим людям, окружавшим меня, за науку и практику. Там я познал азы военного кораблестроения и новейшую технику. Это помогло мне достаточно быстро адаптироваться в институте.

Ленинград

      После приезда в родной город, особенно в первое время, восторгам моим не было предела. Со службы домой я ходил пешком по маршруту: улица Чапаева от Гренадерского моста — улица  Куйбышева — Кировский мост — Марсово поле — Садовая — Дзержинского — Загородный — Бронницкая у Технологического института. Жил я у мамы два с половиной года, пока менял квартиру в Севастополе   на   Ленинград.

      Несколько слов об учреждении, в котором я прослужил и проработал более 30 лет, где нашел свое окончательное место на флоте и в жизни.

      Первый центральный научно-исследовательский институт военного кораблестроения МО РФ (1 ЦНИИ ВК МО РФ) является головным институтом в области кораблестроения. Прообразом этой специализированной научной организации, разрабатывающей основы технической политики строительства флота, стал учрежденный в 1801 году “Ученый комитет”. Менялись с годами структура “Ученого комитета” и его названия, совершенствовалась его деятельность, но неизменным оставалось стремление руководства российского, а затем советского флота сосредоточить в нем усилия по определению научно-обоснованных перспектив развития кораблей, по применению новейших достижений науки и техники в военном кораблестроении. Возрастание роли науки в строительстве флота привело к созданию в 1931 году, в дополнение  к  существующему  Научно-техническому  комитету  военно-морских сил (НТКМ), научно-исследовательского института военного кораблестроения (НИИ ВК), формирование которого было завершено 2 сентября 1932 года. Эту дату принято считать днем рождения 1 ЦНИИ МО. С января 1948 года институт размещается в зданиях бывших казарм лейб-гвардии гренадерского полка, расположенных на берегу реки Карповки. напротив Ботанического сада.

      При непосредственном участии Института возрождался отечественный военно-морской флот в довоенный период и создавался современный ракетно-ядерный океанский флот в послевоенный период. В 70-е и 80-е годы в создании новых кораблей и их оружия и вооружения принимал активное участие и я, начиная с исследований в области программ военного кораблестроения, проектирования кораблей, научно-технического сопровождения проектирования кораблей в ЦКБ и КБ и кончая испытаниями и отработкой кораблей и оружия. В предыдущей короткой фразе вместились огромный объем собственных работ и взаимодействие с десятками конструкторских бюро и НИИ ВМФ и промышленности, занимающихся проектированием и созданием как собственно кораблей, так и их оружия, вооружения и техники. Сотни командировок по стране “от Москвы до самых до окраин”: Москва, Севастополь, Одесса, Николаев, Херсон, Феодосия, Зеленодольск, Нижний Новгород, Хабаровск, Таллинн, Калининград, Балтийск и так далее. При моем непосредственном участии (под проектными чертежами стоит моя подпись) были созданы новые эсминцы, ракетные катера, авианесущие корабли, суда плавучего тыла и корабли на новых принципах движения. Смело могу сказать, мне есть чем гордиться. За участие в создании тяжелого атомного ракетного крейсера “Петр Великий” в 1985 году я был награжден орденом Красной Звезды.

    Из общей цепи повседневной, трудной и многоплановой работы хочется выделить два интересных и важных для меня события: командировку во Вьетнам и защиту кандидатской диссертации.

      В феврале 1981 года я был направлен в Ханой во главе группы специалистов для оказания помощи вьетнамцам в вооружении их кораблей (в основном бывших наших) новыми зенитными средствами.

       Командировка была тяжелой физически, но познавательно интересной. Достаточно сказать, что за две недели я проехал по Вьетнаму более 2,5 тысяч километров. Командировка пришлась на тот период, когда у Вьетнама крайне обострились отношения с Китаем. Будучи в Холонге (Северо-восточная часть Вьетнама), отчетливо слышал артиллерийскую канонаду на границе. Там же, во Вьетнаме, 11 февраля узнал, что под Ленинградом разбился самолет, и погибли многие офицеры из командования Тихоокеанского флота. Уже после возвращения в Союз узнал, что в числе погибших были Джеме Чулков и Вадим Коновалов. Вечная им память.

      Для диссертации выбрал тему, которую подсказала конференция по проблеме “эффективность, качество и надежность эргатических систем”, на которую я был делегирован от института в 1976 году. Диссертация была связана с цифровым моделированием корабельных боевых полиэргатических систем. Большую помощь в разработке темы оказал однокашник Володя Евграфов, который в области систем “человек-машина” был к этому времени уже докой. Вскоре он стал доктором наук. Мой путь к защите был мучительным и долгим, но я не падал духом, хотя к этому были все предпосылки. В январе 1983 года я успешно защитился в 14 НИИ ВМФ (радиолокация и радиоэлектроника). В том же году, будучи на должности начальника лаборатории, получил звание “капитан 1 ранга”.

Краткий итог

      Завершая повествование о работе в 1-м ЦНИИ МО. не могу не сказать, что вместе со мной в одном отделе служил Володя Вашуков (пришел на три года позже меня), а в аналогичном нашему отделе у подводников служили Миша Шмелев (вечная память) и Норд Лебедев. Они зарекомендовали себя очень хорошими специалистами.

      Не ради хвастовства, а объективности ради, отмечаю, что у меня более 60-и научных трудов, из них более 30-и — печатных; 13 авторских свидетельств на изобретения, из них три — внедрены. Мне трижды продлевали службу на пять лет каждый раз. Уволился в запас в 1989 году, имея 40 календарных лет службы.

      Подводя итог, с полным основанием могу сказать, что я прошел большую школу службы во многих ее сферах: командирской, штабной, преподавательской, военпредовской и научной. Послужил и на катерах, и на крейсерах, и на берегу.

На момент написания этих записок работаю в должности старшего научного сотрудника на прежнем рабочем месте. Полный титул, которым я при необходимости (например, на отзывах по диссертациям) подписываюсь, такой: “старший научный сотрудник отдела вооружения 1 ЦНИИ МО, кандидат технических наук, капитан 1 ранга в отставке”.

Мои  дорогие  потомки  и  наследники

       Но  главный  мой  итог  жизни – две  дочери, внук  и  три  внучки. Надеюсь   дожить  до  правнуков.

Город Пушкин.    Март  2001 года.