Ниже впервые публикуется вторая часть воспоминаний Николая Попова. Она представляет собой продолжение его рассказов о себе, напечатанных в Книге 7 Сборника.

Между этими частями очень большой разрыв по времени описываемых событий. Но Коля заполняет его, постоянно возвращаясь в прошлое и рассказывая о пропущенных интервалах учёбы и службы. В результате он создаёт цельную картину своей жизни до 1965 года. Очевидно, что у него было намерение продолжить написание воспоминаний, но из-за преждевременной, случайной кончины, его воспоминания остались незаконченными.

Вторая часть – это дневниковые записи, сделанные Колей Поповым в трёхмесячном походе на подводной лодке Б-2  641 проекта на боевую службу в Средиземное море с апреля по июль 1965 года. Николай в это время уже капитан 2 ранга, командир крейсерской ракетной подводной лодки К-113 проекта  629А, которая находилась в ремонте. Приказом Командующего Северным флотом он был назначен вторым командиром ПЛ  Б-2 на время боевой службы.

В автономном походе Николай решал вместе со штатным командиром тактические вопросы и нёс командирскую вахту, но был свободен от забот повседневной жизни экипажа подводной лодки. Между вахтами у него была возможность вести дневниковые заметки.

За время похода он заполнил записями наблюдений, воспоминаний и размышлений девять ученических тетрадей. Эти тексты весьма объёмны, поэтому публикуются с сокращениями и без комментариев.

Читатели сами оценят содержание и литературные достоинства его воспоминаний, охватывающих разные периоды жизни и службы.

Походные дневники Коли Попова, а также фотографии, сохранила и предоставила для публикации его вдова Галина Владимировна.

Николай Попов

Воспоминания и размышления

Часть вторая

РЯДОВОЙ ПОХОД НА БОЕВУЮ СЛУЖБУ

Жизнь подводника полна неожиданностей

16 апреля 1965 года

Всё случилось довольно-таки неожиданно, а неожиданность всегда в какой-то степени волнует человека.

Дежурство по Фироновской бригаде я уже заканчивал, но чувствовал себя препохабно… Наверное, простудился на дежурстве, так как погода раскисла, вернее погода стояла хорошая, а дороги раскисли. Снег почернел и стал похож на грязную пену, дороги почернели и покрылись непролазной грязью.

С вечера пятнадцатого апреля начальники “смешной” бригады закатили аварийную тревогу у Торопова, поставили его “раком”. Всем пришлось бежать бороться за живучесть на свои корабли.

А ночью сдуру я решил поусердствовать. Понесло меня к Соболевскому и Кириллову. Промочил ноги и уляпался весь в грязи. Вот тут уже, придя в каюту, я почувствовал жар и лёгкий «мандраж». Душил кашель, от которого горло разрывалось, больно было до слёз. Принял сто грамм “лекарства” и залёг. К утру немного стало легче, но с обеда снова поднялась температура до 38 градусов. Доктор предписал лежать.

К ужину приехал Иван Усков с Журавлёвым. Подёргался плечами.

– Ну, как вы тут? Давайте быстрее выкладывайте. Где твои пьяницы?

Вошёл Гришин, что-то невнятно бормоча.

– Получилось так: – отмечал подарок КСФ, стало быть, обмывал часы “Ракету”. Выпивши, поехали с Лукьяновым в автобусе в Росту, где сцепились с капитаном 2 ранга, нахамили ему, обозвали и послали на х… Результат: – попали в каталажку. Больше не будем. Мы хорошие.

– Ну, ладно, командир, мне некогда, пусть напишут объяснительные записки, и ты напиши, какие меры принял, и завтра пришлёшь мне с Журавлёвым.

Несколько минут ещё поговорил о ремонте, но в душе я чувствовал, что это разговор бесцельный, и никакой помощи всё равно не будет ни людьми, ни чем другим. Всё равно придётся самому всё пробивать.

– Ну, ладно, вы тут не хулиганьте и быстрее ремонтируйтесь, – сказал на прощание Усков, дёрнувшись правым плечом и мотнув головой. А то я тороплюсь. И с этими словами “урыл” в Овальную.

Фира ушёл вслед за ним. Это было около 19.00. А в 20.00 меня вызвал ОД и передал приказание Фиры, что звонили из отдела кадров, чтобы я немедленно убыл к Баранову в Полярный.

Северный флот, губа Ягельная, 1964 год.

Ракетная подводная лодка К-113 проекта 629А под командованием капитана 2 ранга Попова Н.Д.

Сначала я подумал, что посредником на учения. В кадры дозвониться не мог. Позвонил Фире домой, он собирался уходить в кино. Он высказал предположение, что я должен идти вторым. Ох, и хитрый же этот человек. Оказывается, когда мы были ещё у него в каюте вместе с Усковым, он разговаривал в это время по телефону насчёт меня. Причём всё знал, но ничего, сволочь, при мне и при Ускове не передал. Сам уехал домой, как будто бы ничего не знает, а через ОД приказал мне убыть.

Позвонив Баранову, я сразу всё узнал, что должен идти с Московским на девяносто суток. Срок, конечно, велик.

Что я чувствовал в это время? С одной стороны, мне, по правде говоря, хотелось идти. И это, надо сказать, было моё основное желание. И если бы в этот момент у меня было хорошее здоровье, то я бы и не колебался. И даже не эта «хвороба» меня беспокоила, а та глухая, периодическая боль в правом боку, где обычно бывает аппендицит, которая давала себя знать ещё в прошлом боевом походе.

 В принципе я и не колебался, но всё же волнение было, так как это всё связано с неожиданностью. Ведь кроме меня самого, есть ещё моя Галочка и дети. А с мая я должен был убыть в отпуск.

С другой стороны, был ещё и мой “пароход”, который в это время был развален по частям. Начинался самый жаркий и ответственный период ремонта. И ко всему этому, досрочно прислали две группы аккумуляторной батареи, которые необходимо срочно загрузить, и на носу док. А старпома и механика нет, – оба в отпуске. Болдин, пожалуй, вместе с Лукьяновым всё завалят. Обо всём этом я доложил Фире и Ускову, но приказание было от КСФ и, конечно, никто не решился меня отстаивать. Вот оно раболепство и преклонение перед сильными мира сего. Вот она язва нашей действительности. Каждый думает только о своей ж…. «Как же я буду просить за тебя, а вдруг он не в духе и тогда уж …».

Надо было во что бы то ни стало попасть домой. И хотя Баранов сказал прибыть в 15.00 семнадцатого апреля, я решил прибыть часов в 19.00, в расчёте, что катер мне дадут и, причём, конечно, не наши, а Баранов. Что потом и подтвердилось на деле.

Решил ехать в Ягельную с утра семнадцатого апреля на катере в 10.30. Не спеша, собрал все свои вещи и лёг спать. Утром почувствовал себя бодрее, это уже хорошо. Взял с собой Петрова и пошли на автобус. Попали очень удачно. Только что вышли на развилку, и сразу же подошёл автобус на Североморск. К катеру подъехали даже с запасом в двадцать минут.

Домашняя ситуация и прощание

Дома Галя мыла окна, детей не было. Она подумала, что я собрался в отпуск. Была поражена такой неожиданностью моего срочного ухода. Но что делать? Я, конечно, поражаюсь стойкости этой хрупкой женщины. Столько ей приходится переживать вот из-за таких неожиданностей. И так вот уже тринадцать лет. Но это флот. Во всём виноват я. Такую уж я выбрал специальность.

Ну и, конечно, не простительно виноват в том, что сам, по своей простоте и глупости вот уже второй раз сам себе загубил академию.

Галка моя, Галка, как ты стойко пыталась держаться, но всё же слабость взяла своё. Никогда я не забуду тебя такой, какой ты осталась в моей памяти в этот день нашей длительной разлуки. Твои горячие слёзы, которые лились, вернее сказать, брызгали фонтанами из таких прекрасных глаз, запали мне в душу на всю жизнь.

С печальным видом Галина провожает меня в очередной длительный поход

Да, тяжела наша жизнь, вернее, трудна, и обидно, что не благодарна. Ведь всего три месяца назад я вернулся из успешного похода, но даже благодарности не получил. Немного обидно, но ведь служим мы не из-за благодарности, а из-за долга. А это самое главное.

Вернёмся на землю, в свой дом! Мало я видел своих детей, мало был с ними вместе. Мало их ласкал, и порой не понимал нежности детской души. Чёрствость и порой понукание, вот и всё, что они от меня видели. Не мог я им, ни Косте, ни Серёже, передать ничего хорошего. Почему же так получилось? Почему я наказывал их? Сейчас меня гложет и мучает совесть. Не могут они сказать мне за воспитание спасибо. Не заслужил я его. Не понимал я маленьких, нервных и чувствительных детских душ. Жил только для себя.

Эгоистичность моей натуры сделала много плохого и, может быть, уже непоправимого. Не нашёл я ключа, не сумел его подобрать к своим детишкам. А одна Галя, тем более со своим тоже не ангельским характером, не могла полностью заменить отца, тем более, что он был сам. Был и в то же время не был. А мне давно бы надо было понять, что жить надо было раньше и сейчас для детей. Всё надо сделать для того, чтобы они твёрдо стали на ноги, чтобы вошли в жизнь полноправными хозяевами. Чтобы выросли настоящими людьми. Пожалуй, ещё не всё потеряно. И в то же время не могу определённо сказать, – смогу ли я наверстать в этом, упущенное за тринадцать лет.

Гремиха, апрель 1959 года.

Наши детки Костя и Серёжа

Сборы были не долгими. Чемодан напихать бельишком не составило большой проблемы. Последние объятия, последние поцелуи с детьми, и они убегают на улицу гулять. Вернее, Серёжа идёт в школу во вторую смену, а Костя – гулять. Наконец, мы вдвоём с Галей. Как всегда, последние минуты – это молчание. Слов нет. В голову они не лезут. Но это молчание в горячих объятиях друг друга красноречивее красивых слов.

Итак, разлука на три месяца, но разлука всегда нас сближала, делала роднее. Вот и сейчас я чувствую, что нам обоим очень тяжело, расставаться очень тяжело. Но это расставание, и те расстояния многих тысяч миль, и морские глубины полярных и тропических морей делают нас гораздо ближе. И в этом я убеждаюсь сейчас, уже на шестые сутки плавания.

Вот так дети офицеров – подводниаков «паслись» в Гремихе

Сегодня мы проходим Англию.

Время неумолимо бежит вперёд. Хочется крикнуть – “миг остановись!”, но этот “миг” не подвластен пока воле человека. Время необратимо – таков закон вселенной. Но, может быть, когда-нибудь и оно, то есть время, будет подвластно человеку, так как развитие человеческого разума, его гения, безгранично. Человек будет по своему желанию регулировать течение времени, ускоряя или замедляя его, или вообще поворачивая его обратно в зависимости от его желания. Бред? Возможно, бред! Но бред этот не сумасшедший.

Иду на телефон. Звоню Глобусу насчёт катера. Ответ отрицательный, а на другой я и не рассчитывал. Но рейсового катера уже нет, он ушёл в 13.30. Звоню Баранову, который вопрос решает элементарно просто, – присылает катер из Полярного за мной. Идём на пристань. Галя меня провожает, время 17.00 семнадцатого апреля 1965 года. У режимной проходной стоим и травим с Колей Ситниковым, он заступает по режиму.

Скрип тормозов машины. На “козле” подъезжает “удельный князь”, Глобус. Кивок головы и продолжает сидеть. Спрашивает у Ситникова:

 – За кем катер?

– Прислан за Поповым, – отвечает Ситников.

Следует гримаса этого толстопузого. Какое ничтожество в эполетах адмирала! Свинья в ермолке, да и только! Поражаешься тому, где его учили, где и чему воспитывали. Ведь по идее, – это должен быть образец военного начальника. Образец культуры и такта. Да допусти такого холуя до власти, пусть даже и маленькой, но власти, и он уже чувствует себя, чуть ли ни богом на небесах. А сколько напускного фасона, наигранной пренебрежительности, вернее, не наигранной, а действительной, к окружающим. А ведь и двух слов связать грамотно не может. Нет, в этом смысле и академия не поможет, не поможет она стать человечным. А что выше понятия человечности? Если набит такой “иван” серостью, а то и похуже ещё чем, то она сквозь адмиральский мундир всё равно будет просачиваться. И срам этот не прикроешь золотом нашивок и эполет.

И вот я на катере. Долго машем друг другу и долго ещё летят воздушные поцелуи, пока катер не скрывается за островом.

Выход в боевое плавание

Полярный. Вся гавань утыкана стальными корпусами подводных лодок!

Вид Полярного с высоты сопки в те годы

Высаживаюсь и иду к бортовому номеру 389. Это ПЛ  Б-2 стоит у третьего причала.

Первое впечатление не ахти какое. Все недостатки мгновенно бросаются в глаза. Корпус заляпан суриком, много грязи и ржавчины. Чувствуется спешка. Офицеры «косенькие», полкоманды – то же самое. На это времени всем хватило.

До некоторой степени приятно то, что есть знакомые офицеры. Штурман – Китаев Эдуард Еселевич и механик – Трошин Владимир Сергеевич. Знакомлюсь с капитаном. Первое впечатление – ничего особенного, но, кажется, парень хороший. Замполит, – Михаил Иванович Сазонников, «косой», всех «на ты» и меня тоже, на моряков орёт матом. Фамильярность его мне не нравиться. Но впоследствии, я это забываю, то есть, это хороший мужик. Оказалось, я вместе с ним устраиваюсь в одной каюте. Кажется, вполне мы с ним уживаемся и находим общий язык. Это уже хорошо

Сенька Юшин – НШ, знакомит меня с задачей. Как был примитивом, так им и остался.

В 20.00 иду представляться Баранову. Располагающий человек. И, по-моему, по крайней мере, по первому впечатлению, внимательный и, может быть, даже чуткий. По крайней мере, меня принял он хорошо.

Остаётся до отхода 30 минут. Прогуливаюсь до моста по Полярному. Мысленно прощаюсь с большой землёй.

Мост через овраг в центре Полярного

21.00. – последние рукопожатия. Есть и знакомые из провожающих, но большинство не знакомы. Но это меня уже не волнует. Смеркается. Полярный усеян сотнями электрических огней. С “циркульного” дома кто-то делает три вспышки фонарём. Прощальный салют! Кто-то провожает своего мужа, отца в дальнее плавание. Как это просто звучит. Но что это значит? Не каждому дано понять душу подводника. И не каждый это вынесет. Это колоссальный физический труд. Это предельное напряжение, испытание нервных клеток, воли.

Море бурлит за прочным корпусом. Оно вечно игривое, оно дышит, подобно гигантскому, фантастическому животному, таинственному и непонятному, ласковому и жестокому, спокойному и кипящему.

Но человек сильнее его. Сильный человек преодолеет его, слабый будет поглощён.

Что-то долго мы кувыркаемся посреди Екатерининской гавани. Дифферентовка идёт почти час. Это не совсем хорошо. Тут явно помощник флагманского механика проявил свою серость. Не надо было ему вмешиваться в дела командира БЧ-V, и было бы всё нормально. Чувствуется нервная напряжённость всех, начиная с командира.

Один, кажется, я сохраняю абсолютное спокойствие и, пожалуй, безразличие. На душе только немного грустновато. Причём, думается не о походе, а вспоминается родная Соломбала, мама, все родственники. Вспомнилась рыбная ловля на кумбасе, потом проносится сумара. Перед глазами мелькает калейдоскоп босоного детства, потом юность, училище, спорт. Вспоминаются мальчики и девочки.

Почему-то проносится мысль, как я боялся жениться и думал, что этого шага я никогда не смогу сделать, так как на следующий день жена мне надоест. Мне нравились все девчата, и всех я готов был любить, и не мог ни к одной привязаться. Но вот приходит своё время. На пути вырастает моя “уготованная”, и страх проходит. Я без головы! Ни о чём больше не думаю, только она одна, только она стоит перед глазами неотступно. Всё отступает на задний план. Жизнь приобретает смысл, причём, глубокий смысл. Перед глазами предстал мир во всём его блеске. Вот она любовь! Что может быть тебя сильнее и прекраснее. Ты как роза, ты как солнце, ты радость жизни, ты вдохновение, ты птица, ты жизнь. Только ради этого надо родиться человеком! Кто не постиг любви, кто не любил, – как мне его жаль. Зачем только он живёт?

Мерно и монотонно стучат дизеля. Балласт уже продут, позади боны и огни Полярного. Баренцево море встретило ласково. Убаюкивающе, нежно покачивает лодочку. Сумерки, хотя уже и полночь. Полярный день вступает в свои права. Так мы встречаем новый день – восемнадцатое апреля 1965 года.

Подводная лодка на переходе из Полярного через Атлантический океан в Средиземное море

Привыкание к обстановке

Пора устраиваться на ночлег. Спускаюсь вниз, кое-как залезаю на койку и засыпаю крепким и в то же время нервным и тревожным сном. Да, не совсем удобно и уютно! Койка висит по правому борту под сводом прочного корпуса. Открыв глаза, удивляюсь, как я сюда влез, если принять во внимание, что ширина койки не более полуметра. Правого бока не чувствую, он онемел от железа. С левой рукой такая же история, так как она соприкасается с откидной стенкой, которая до некоторой степени при качке предохраняет вываливание бренного тела.

Всё сконструировано и создано так, чтобы как можно быстрее было схватить радикулит. Пытаюсь приподнять голову, но тут же, врезавшись лбом в светильник, голова инстинктивно откидывается на подушку, если только этот предмет, набитый ватой, можно так назвать. С языка невольно срываются “ласкательные слова”, но легче от этого не становиться. Снизу, в то место, на котором обычно сидят, получаю лёгкий толчок, – это подал признаки жизни замполит Михаил Иванович. Толчок получился лёгким и каким-то мягким. Очевидно, это он свой живот перекидывал с борта на борт.

Протерев глаза, присматриваюсь к обстановке. На кормовой переборке висит планшет – детище корабля и его гордость, так называемое, внедрённое рацпредложение. Напротив койки, как попало  понатыканы приборы для измерения скорости звука в воде и какие-то генераторы. Но пока они не работают, так как идём в надводном положении. Прикидываю в уме, как более удобно и безопасно вылезти из этого логова. Уж больно неудобно расположен прибор КИП-6 для сжигания водорода, который свисал с подволока как раз посредине каюты, которая скорее напоминала чем-то запущенный и захламлённый чулан или старый шифоньер.

План уже созрел. Подтягиваю с великим трудом своё тело к пяткам – смею вас заверить, что это не так-то просто Не верите? Попробуйте лечь в гроб под крышку и там подтянуть свои телеса к пяткам. Что, смеетесь? А здесь никакой разницы нет. Затем под углом 90 градусов выворачиваю ноги за край койки, переворачиваюсь через правое плечо на живот, ещё одно мгновение и ноги коснулись холодного стального листа палубы. По коже побежали мурашки. Несколько ловких, профессиональных движений и ноги уже в сапогах, роба одета, и я готов вылезти из своего шифоньнера. Надо торопиться наверх, к свежему воздуху, а самое главное, – уже невмоготу. Ещё немного и произойдёт катастрофа, – может лопнуть мочевой пузырь.

Лодка мерно покачивается под стук дизелей. Дует лёгкий попутный ветерок. Слева высятся скалистые сопки норвежского берега. Проходим её северную оконечность – мыс Нордкап. Погода стоит пасмурная. Серо-свинцовые тучи лохмотьями нависли над необозримыми просторами Баренцева моря.

На душе как-то тоскливо. Позади остаются родные полярные берега.

Моряки, по-моему, начинают отходить от вчерашнего “газа”. Решили первые два дня ничем никого не занимать. Это, пожалуй, правильно, так как идёт втягивание, если можно так выразиться, в трудную походную жизнь подводника.

«Морская болезнь»

Не все моряки хорошо переносят качку, не все одинаково быстро к ней привыкают. Основное количество моряков, вернее, подавляющее большинство, к качке привыкают в первые трое суток. Но встречаются люди, которые не могут привыкнуть к качке никогда, сколько бы лет они ни плавали, ни ходили в море.

И странно, таким на корабле оказался старпом. Как только начиналась качка, он залегал в каюте и показывался только для заступления на вахту. Ничего не ест. Организм ничего из пищи не принимает. Но меня всё же поразило то, что особых усилий побороть этот свой недуг он и не предпринимал. Как это так, старпом – и лежит на пропалую у себя в каюте? Это слабость воли или нежелание. Человек, увлечённый работой, занятиями, да ещё облечённый большим доверием, так поступать не должен ни при каких обстоятельствах, в том числе и при морской болезни.

Около 07.00 первый сигнал от самолётной РЛС. И через некоторое время из-за облаков вынырнул “Альбатрос” – самолёт ПЛО Норвегии. Произвёл на бреющем полёте три облёта и удалился в сторону берега.

Какие всё же мы беспомощные в надводном положении! Никакого оружия на самооборону. Ощущение не из приятных, даже сейчас в мирное время. Ведь что ему стоит сбросить какую-нибудь «пакость»? Ничего! И обидно то, что и знать никто никогда не будет, что случилось и где. Хотя, может быть, такое заявление и является смехотворным.

Первые десять суток походной жизни

19-22 апреля 1965 года

Какое может быть отличие между этими днями?

На первый взгляд, никакого. Та же вода кругом, тот же ветер, те же облака, солнце, звёздное небо, та же подводная лодка и те же люди. Но если присмотреться повнимательнее, то всё-таки можно отличия найти. В каждом дне своё новое и в первую очередь не во внешнем, а во внутреннем. В первую очередь меняются люди. Человек приспосабливается к новым условиям жизни, обитаемости и работы. Порой приходится поражаться этой приспособляемости. То, что в первый день казалось почти невыносимым, хотя бы тот же “шифоньер”, в котором мы живём с замполитом, на второй, на третий день становится даже каким-то уютным. Да, всё в мире относительно.

Несколько слов о внешней обстановке. В первые пять дней непрерывно, вплоть до Шетландских островов, нас облётывали самолёты. Сначала “Альбатрос”, потом ”Шелтон” и, наконец, ”Нептун”. Последний долго держался около нас. Пролетал буквально над самой головой на высоте не более 20 метров. Выставил по курсу два буйка. Очень хотелось мне их поднять, причём и погода позволяла это сделать, но Московский не решился. Я настаивать не стал. Может быть, это и к лучшему.

Северная Атлантика, апрель 1965 года.

Самолёты НАТО сопровождали нас постоянно

Очень мне нравится этот самолёт. Отличные лётные качества. Мощная радиолокационная аппаратура. Но больше всего мне нравятся их лётчики, хотя ни одного из них я не знаю. Но мне кажется, это отчаянные, лихие ребята. Летают они смело, и являются мастерами своего дела. Для нас это грозный, коварный и хитрый враг. Попадаться ему в военное время не следует!!!

Сегодня, 27 апреля 1965 года, десятые сутки нашего открытого, пока, плавания. Слева по траверзу Бискайский залив. Но странно то, что в эти последние пять дней, то есть, начиная от Шетландских островов и до сегодняшнего места, ни одного самолёта не появлялось над нами. Что бы это могло значить? Может быть, они все были поглощены подготовкой к пасхе (25 апреля) и до сих пор не могут придти в себя? Нет, это, пожалуй, не так. Просто мы удачно проскочили этот район, хотя он и самый насыщенный самолётами. И ещё, характерно то, что мы отмечаем очень незначительное движение судов. По одному-два транспорта в сутки.

Море стало неспокойным. Ветер SW 6-7 баллов, – “мордотык”. Мостик, конечно, заливается совершенно. Заметно стало теплее, t = +12-13 градусов. Чувствуется приближение южных широт. Ветер тёплый, кажется каким-то мягким, ласковым. На мостике стоим только в одной робе. Приятно высунуться наружу из ограждения, подставить открытую грудь и голову под струю южного ветра. Иногда сквозь тучи проглядывают лучи солнца. Это уже не заполярное солнце. Сразу же начинает припекать.

Сегодня последний день открытого плавания. Поэтому все моряки стараются подольше побыть на мостике, подышать свежим воздухом. Это может понять только подводник. Ведь впереди многие сутки сидения в прочном корпусе. Личный состав не сможет наслаждаться чистым морским воздухом до конца скрытного плавания. Немногие будут счастливчиками, вылезающими на мостик в короткие промежутки всплытия, чтобы только выбросить мусор.

Бросается в глаза то, что сегодня экипаж как-то наиболее оживлён, бодр. Слышатся везде шутки и смех. Это очень хорошо. В кают-компании идёт сражение в ”козла”. Надо сказать, что играют все азартно. Проводится матч-турнир между командами: ”Сгущёнка”, ”Шелтон”, ”Зайцы”, ”ВХУ” и ”Пенициллин”. Очень остроумно придуманы названия команд.

– ”Сгущёнка” – штурман и помощник (Китаев Эдуард Еселевич и Беззубец Валерий Николаевич) – оба любители сгущённого молока.

– ”Шелтон” – Командир №1 и командир группы ОСНАЗ (Московский Георгий Павлович и Антипов Александр Егорович), последним объясняется название команды.

– ”Зайцы” – замполит и кок-инструктор (Сазонников Михаил Иванович и Возник Павел Тихонович) – самая хитрая команда. Оба темпераментные, могут и жульничать, и острить.

– ”ВХУ” – начальник РТС и командир БЧ-V (Потехин Владимир Георгиевич и Фокин Владимир Сергеевич) – «выиграешь х.. – и уйдешь».

– ”Пенициллин” – доктор и командир торпедной группы (Шейковский Владимир Николаевич и Букетов Борис Михайлович).

Даже я заразился этим матчем, хотя и не любитель этой игры. А вообще жаль. И как странно и удивительно, самому даже удивительно, как же это я – морской офицер – и не научился как следует играть в ”козла”. Может быть, здесь начать играть? А ведь это идея! Нельзя быть ни в коем случае в стороне от коллектива.

В коллектив я вошёл хорошо, быстро и, по-моему, признанно. Отношения со всеми сложились хорошие. Особенно тесно сдружились с замполитом Сазонниковым Михаилом Ивановичем. Это простой, с открытой душой человек, невысокого роста, с брюшком, но исключительно подвижный, чего с первого взгляда не скажешь. Лицо круглое, смешливое. Глаза серые, игривые, прищуренные, с хитроватостью. Когда смеётся, их почти не видно. На глаза свисают растрёпанные, рыжие, выцветшие брови.

Маленький, но здоровый, коренастый. Каждый день жмёт пудовую гирю и занимается зарядкой. Характера добродушного, на жизнь смотрит реально. Своеобразный подход и метод работы с людьми, выгодно отличают его от других политработников. Работа живая, близкая к настроениям человека, не чуждая, не смахивающая на казёнщину. Положительно сказывается на моральном духе матросов.

Приближение к берегам Испании и Португалии заметно уже по музыке. Преобладают струнные инструменты. Трещат костаньеты. Слышатся плавные и мелодичные звуки танго, навевающие грусть по Родине, по своей семье, Галине. Закрываю глаза, и вот уже, крепко прижав к груди свою любимую, скользим по паркету, плавно выписывая “па” аргентинского танго. Так танцуем только мы с ней. Да, да, только мы! Слились воедино и не замечаем окружающих. Музыка и танец пьянят нас. Мы в забытьи. Мы отдались друг другу в танце. Нам хорошо. Полное молчание, но оно гораздо сильнее слов. Мы одно целое, сердца слились воедино, кровь смешалась. Музыка кончилась. Как зачарованные, долго не можем придти в себя. Кто помешал? Почему нет музыки? Кто-то ещё есть, почему нам мешают? А, понятно, грёзы кончились. Слышу плеск над головой. Это волны перекатываются через надстройку. Что-то гремит. Так и есть, что-то не закрепили в надстройке. Это плохо. Да, надстройка и ограждение плохо подготовлены к плаванию. А сегодня пошли уже одиннадцатые сутки плавания.

За 43-й параллелью

Итак, сегодня 28 апреля 1965 года. Первый скрытный день – пересекаем 43-ю параллель.

07.30. Разносится по кораблю приятный голос старпома:

– Подводную лодку к погружению приготовить, вынести мусор, провентилировать отсеки и аккумуляторные ямы.

Значит, скоро ныряём.

– Георгий Павлович, как ты мыслишь погружаться? Мне кажется, необходимо сыграть боевую тревогу. Первое погружение! Но первый блин не должен быть комом. Как начнёшь, так и пойдет дальше. И я думаю, что есть прямой смысл сходить по боевой тревоге на рабочую глубину.

– Да, так и сделаем, – ответил он мне.

Эх, а какая сегодня погода! Ветер стих! Только широкие плавные волны зыби, идущие из центральной части Атлантического океана, плавно поднимают и опускают нашу подводную лодку. Тупой, закруглённый акустической базой нос лодки, врезается в очередную набегающую волну. И тут в воздух взлетает ослепительно белый веер брызг, разлетающихся в мельчайшую водяную пыль, играющую в лучах встающего солнца всеми цветами радуги. Голубовато-зелёные зайчики вспыхивают и гаснут, словно светлячки.

Светлячок! А видел ли кто-нибудь как светится южное море? Это потрясающая картина. Море окуталось непроглядной тьмой. И небо и вода кажутся тёмно-сине-чёрными. Небо усеяно мириадами звёзд. Млечный путь протянулся через всё небо, подобно седой, серебристой ленте. Космос, Вселенная над нами. Глаза опускаешь вниз, в бездну моря. О чудо! Что это? Вокруг лодки море горит, сверкает холодными, мертвенно-зелёными искрами. Они в постоянном, быстром движении. Вспыхивают и тут же гаснут. Зрелище необыкновенное. Начиная от носа, по бортам и далеко за кормой тянется светящаяся полоса, подобно отражению Млечного пути! Это мельчайшие микроорганизмы, которых днём не видно простым глазом.

08.00.

– По местам стоять к погружению!

Медленно погружаемся. Дифферентуемся на перископной глубине, на 30-и метрах и идём на глубину 200 метров. Всё проходит нормально. Это большое дело!

Окончил читать две книги.

Первая – “Две тысячи солнц” – про учёных – атомщиков, работавших над созданием первой атомной бомбы. Книга очень понравилась. Я люблю такие книги.

Вторая – “Голгофа” – про проходимца “святого” Иннокентия, дурачившего несколько лет простой бессарабский народ ради своей похоти, разгульной и развратной жизни, отправивший тысячи людей на тот свет. Книга кошмарная, вернее в ней описана та кошмарная действительность, в которой жила в царской России бесправная крестьянская голытьба Бессарабии.

Погода стоит сегодня изумительная. На небе ни облачка. Яркое солнце ослепительными лучами отражается от зеркальной поверхности моря. Но всю эту прелесть мы можем наблюдать только с глубины восемь метров через перископ.

Несколько раз ныряем от сигналов РЛС. Пока всё идёт нормально.

Появилось какое-то раздражение кожи. Лёгкий зуд. А температура в отсеках всего ещё только 28 градусов тепла. Правда, так как большая влажность, то уже покрываешься потом. Но это терпимо. Это ещё цветочки, а ягодки будут впереди, когда температура будет доходить до +55 градусов. Сегодня третий день принимаю кварцевые ванны. Уже немножко начал загорать. Кожа покраснела. Ощущение не совсем приятное. На коже появляется какой-то зуд. Это, очевидно, от непривычки, или облучался больше положенного времени.

Вот уже несколько дней беспокоит глухая ноющая боль в правом боку, чуть повыше паха. К врачу, правда, ещё не обращался, но ощущение какое-то неприятное. Но больше всего я страдаю от своей мнительности. Плохо. Не могу избавиться от дурных мыслей, которые преследуют меня постоянно.

Самым отрицательным на лодке я считаю малоподвижность. Хоть я и стараюсь переходить из отсека в отсек, покрутить перископ, занимаюсь физзарядкой. Вот и сейчас побаливают мышцы живота, так как вчера дал солидную нагрузку на живот. Но вместе с тем опять заметил рост этой ненужной “мозоли”. Причиной этому является, конечно, малоподвижность и тот факт, что отсутствием аппетита я пока не страдаю. Это мне так кажется. А может быть, это уже годы сказываются?

Да, годы, годы! Как незаметно вы летите вперёд, приближая роковой день. И волей-неволей начинаешь задумываться: а что ты сделал хорошего в жизни, полезного, нужного? И сразу же становишься в тупик. Что ты дал людям и миру нового? Какое оставил или оставишь после себя наследство. И отвечаешь: – пока ничего. До сих пор я просто исполнял и исполняю свой воинский долг, долг советского человека перед своим народом. Но этого, я чувствую, для меня слишком мало. При желании (а оно у меня было, но никогда не получало поддержки) я мог дать что-то большее и нужное людям. И второе, – мне всегда не хватало терпения. Я не мог заниматься изо дня в день одним и тем же, мне это быстро надоедало. Чувство нового всегда меня прельщало.

Поэтому я очень любил учиться. И до сих пор считаю, что самые счастливые годы были – это годы учёбы. Я одинаково с любовью вспоминаю и среднюю школу № 50 в Соломбале, и Подготию, и высшее училище.

И становится обидно, а почему нет рвения к учёбе у моих сыновей? Почему они растут такими равнодушными? Особенно Сергей. Для него не существует никаких интересов, никаких авторитетов. Оба ничем серьёзно не занимаются. Правда, отрадно видеть, что Костя начал заниматься коллекционированием марок. Это прекрасное занятие. Надо в этом его активно поддерживать. Где же наследственность? Почему же мои интересы, моё рвение в учёбе, увлечение спортом, любознательность, чувство нового не перешло к ним по наследству? Родства для этого, оказывается, ещё слишком мало. Нужна в первую очередь кропотливая, тонкая воспитательная работа в сочетании с постоянной заботой, чуткостью и лаской. Этого мы, и в первую очередь я, полностью дать не смогли. Мы слишком много оба увлекались самими собой. Мы очень любили и любим друг друга, боясь перенести часть любви на своих малышей, боясь распылиться. Нам спасибо за это они не скажут. Я не ищу в этом вопросе для себя никаких оправданий. Вся тяжесть, вся вина в неправильном воспитании детей ложится на меня, на отца. Конечно, надо будет всё сделать, пока не поздно, чтобы приблизить их к себе, чтобы они ближе узнали своего папу. А для этого я должен быть для них во всех вопросах примером и в первую очередь дома.

Опять гудит вентилятор. Режим РДП. В голову дует.

Разные размышления

30 апреля 1965 года

Последний день апреля. Завтра праздник. Большой праздник. Как он прекрасен на нашей родимой земле. Мы его встречаем на подходе к Гибралтару. Всего в нескольких милях фашистские Португалия и Испания, где коммунисты томятся в салазаровских и франкистских застенках. Рядом совсем другой мир, чуждая нам идеология.

Мы все гордимся выполнением своей ответственной задачи и полны решимости выполнить её на «отлично». Конечно, жаль, что мы наблюдаем только в перископ и прослушиваем только шумы, но такое время. Пока мы не можем открыто смотреть в данной обстановке в глаза людям этого полуострова. Но, очевидно, придёт такое время, когда мы сможем плавать открыто и не на подводной лодке, а на каком-нибудь красавце – океанском лайнере со своими родными, друзьями и товарищами, и сможем открыто взяться за руки этих народов. Это будет и будет только тогда, когда люди поймут, что жить надо только в дружбе.

Но пока здесь царит фашизм. Когда здесь царит чуждая нам идеология, мы должны быть начеку, мы должны быть на страже. Мы гордимся, что мы стоим уже сейчас на переднем плане, на передовом рубеже в защите своих интересов.

Это очень трудно, это очень тяжело и физически и морально. Мы не привыкли к этому жаркому климату, и поэтому уже сейчас чувствуем эту тяжесть, хотя температура ещё не превышает в жилых отсеках и 32-х градусов тепла. А ведь в июне следует ожидать температуру + 50, +60 градусов при почти 100% влажности.

А как тяжело сознавать и переносить разлуку с семьёй. Три месяца это срок не малый. Тяжело одной Галине с детьми. Ох, тяжело! Я прекрасно понимаю её настроение. Я прекрасно понимаю её долю, тяжёлую долю быть женой офицера – подводника. Но и горжусь её мужеством! Вся тяжесть домашних забот, воспитание детей легли на её плечи. И, кроме того, массу времени она тратит на общественную работу. Быть председателем женсовета это нелегко, тем более, что это не благодарная работа.

А если взять ещё нашу квартиру. Эту пародию на жилище человека. И это в наш век, век атома и космических полётов. Парадокс. Именно парадокс, если вспомнить хотя бы только туалет, совмещённый с ванной. Просто поражаешься тому, какой идиот-архитектор проектировал эти дома и ещё более поражаешься тому, кто эти проекты утверждал. И название такое придумано – «малогабаритные квартиры». И это называется забота о человеке. Судить надо за такие проекты. Действительно, – “квартиры”, как из того анекдота – “малогабаритный горшок ручкой внутрь”.

Гремиха, лето 1962 года.

Жилые дома офицеров на единственной в посёлке улице

Да разве этого достоин советский человек, народ победитель, народ, строящий коммунизм. Нет! Он достоин большего, он достоин просторных и удобных квартир. Квартир, в которых бы легко двигалось, в которых не приходилось бы шептаться, чтобы не побеспокоить соседей, чтобы анекдоты, звуки музыки, смех, игры детей были слышны только в своей квартире, а не во всём доме.

Милые вы мои, и далёкие и очень близкие, любимые и дорогие, я понимаю, что вам не легко, но я верю в тебя, верю, моя Галочка. Я верю в вас, мои дети Костя и Серёжа, что вы будете мужественны, что вы будете верными сынами своего народа. Галочка, я верю в тебя, верю в твою большую пламенную любовь, верю в твою верность. Эта вера очень помогает в моей тяжёлой работе.

«Баня» на подводной лодке

Вчера был большой день. Вчера была «баня» для всего личного состава. Мылись пресной водой! Что, правда, то, правда: – ”горячий душ и тёплый гальюн” – это мечта подводника. Конечно, это надо понимать только узко, в бытовом смысле и не более. А как здорово человек приспосабливается даже к самым трудным условиям. Не так-то уж и просто помыть 80 человек под одним рожком, когда в душевой даже повернуться трудно и к тому же ещё качает. Последнее, при желании, можно исключить, если погрузиться, но тогда будет большой расход электроэнергии, так как придётся идти под электромоторами. А самое ценное для ПЛ – это электроэнергия, которой очень трудно запастись, но которая в подводном положении тает, как мыло. Поэтому мы шли под РДП, то есть на перископной глубине при работе дизеля под водой, а на этой глубине ощущается небольшая качка.

Намылил голову, зажмурил глаза и пошёл “считать” клапаны и различные металлические выступы. Но человек привыкает, и мы очень быстро наловчились мыться в такой обстановке.

– Николай Дмитриевич, баня готова, просим в 6-й отсек, раздался по телефону голос Михаила Ивановича.

Вот работяга. Оказывается, и баней он руководит вместе с доктором.

– Передайте, что приду через пять минут, обратился я к вахтенному центрального поста, и пошёл во 2-й отсек за бельём. На койке в моём “шифоньере” уже лежало разовое бельё: – майка, трусы и полотенце. Трусы, надо отдать справедливость, похожи на трусы и даже с резинкой, которая может растягиваться. Широкие, как паруса и длинные, почти до колен. Можно сказать, – футбольные. Майка, или безрукавка, вернее, «рукавка» на 1/3 рукава с каким-то безобразным вырезом.

Чем-то она напоминает арестантскую рубаху. Но это бельё тёмно-синего цвета. А вот моряки, из бани вылезая, чем-то напоминали приведения, а вернее больных из психиатрической больницы. Рубахи у них белые с рукавами. Ещё более безобразные у них кальсоны из прозрачной белой материи, типа марли. Кое-какие органы просвечивают, особенно у брюнетов, но это не беда. Ведь команда у нас чисто мужская.

Прохожу дизельный отсек, вот оно пекло. Только что снялись с РДП. Дизеля накалены. Температура в отсеке +57 градусов. Воздух, если ещё так можно называть этот кусочек атмосферы, перенасыщен парами масла и соляра. По пояс раздетые, в трусах или кальсонах, с левым дизелем работают наши труженики – мотористы. Меняют прокладку на шестом цилиндре. Мускулистые, молодые тела, пропитанные соляром, маслом и горечью выхлопных газов, тускло сверкают в терпком масляном тумане. Лица у всех потные. Непрерывные струйки пота избороздили лица и согнутые спины грязными полосами. Но из-под бровей у всех светятся слегка суровые, сосредоточенные и в то же время бодрые глаза. А ведь это ещё совсем юнцы от 18 до 22 лет, но эти юнцы – борцы. С ними, если придётся, можно смело воевать, такие парни не подведут.

В шестом отсеке на правом борту сидит замполит, спустив свой живот между колен, с тетрадкой в одной руке и карандашом в другой. Он отмечает крестиками по списку всех помывшихся.

– Николай Дмитриевич, скидывай свои портки и заходи в душ. Ты наш гость, поэтому пускаем вне очереди.

– А спинку сообразишь, старина?

– О чём разговор. Вот на, держи новейшую мочалку. Смотри, какая хорошая, даже не согнёшь.

– Нет уж, я, пожалуй, своей обойдусь как-нибудь.

– Вольному воля. А всё-таки, смотри Николай Дмитриевич, какая забота у нас. А ? Сказано – сделано. Заяц трепаться не будет. (А он у нас из команды доминошников – ”Зайцев”).

– Держи вот ещё пару самых популярных газет. Тебе дарю. Можешь после баньки стать на них своими пятками.

– Ты скажи, – какая забота! Я польщён.

– Так ведь надо понимать, на какой ты корабль попал!

Захожу в “баню”. Млею под струями тёплой воды. Да, но надо торопиться. Пресная вода на подводной лодке – это золото. Намыливаюсь первый раз, но пена пропадает. Даже мыло не мылится. Что делать? Начинаю скрябать себя ногтями, как тот шелудивый пёс. Грязь большими пластами отдираю от своей шкуры. Но, наконец, появились первые признаки намыливания, появилась пена, которая с каждым разом становится всё белее. И вот уже она засверкала, как только что выпавший снег.

Сеанс окончен. Ещё об этом, правда, мне никто не напоминает, но надо и самому честь знать. Скатываюсь и распаренный вылезаю в отсек.

– С лёгким паром, Николай Дмитриевич!

– Спасибо, Михаил Иванович. Пивка бы сейчас холодненького. Ты случайно не припрятал где-нибудь?

– Мы тебе чего-нибудь потеплее придумаем.

– И на том спасибо. Но потеплее вроде бы и не к чему. И так пот льёт.

Иду к себе во второй отсек. Койка уже заправлена чистым бельём. Забираюсь к себе на подволок и в блаженстве растягиваюсь. Включаю “ушастик” (вентилятор) и струи прохладного воздуха приятно обтекают чистое порозовевшее тело. Вспоминаю, что ещё не принял солнечные ванны, но доктор занят баней. Пусть сегодня будет пропуск. Глаза закрываются, и я погружаюсь в крепкий, и в то же время чувствительный на каждую команду, на каждый маневр, сон. Это было всё вчера.

Сегодня, то есть 29 апреля 1965 года, просыпаюсь в 07.30. Вестовой приглашает к завтраку. Быстро умываюсь и иду в кают-компанию. Сегодня атмосфера стала ещё тяжелее. Температура повысилась. Костюм уже – майка и трусы. Пот струйками льёт по спине между лопатками. Самое неприятное ощущение – это прилипание к телу рубашки. Кожа как будто покрыта липким клеем.

В кают-компании уже собрались офицеры. Пью только кофе с кусочком хлеба с маслом. На ветчину и на мясо глаза уже не смотрят. Да, правда, съедаю ещё кусочек омлета. Ощущение такое, что выпиваю один стакан воды, а пота отделяется гораздо больше. Трусы и майка мокрые.

Что-то часто мы сегодня ныряем. Правда, встретили много рыбаков. Но от каждого сигнала, тем более точно не распознанного, уходить на глубину не следует. Действовать надо более разумно и хладнокровно, но в то же время и дерзко. Именно дерзко и настойчиво, но не пренебрегая ни в коей мере навигационной безопасностью.

30 апреля 1965 года

Моя вахта подходит к концу. В 23.00 будем всплывать. Сумерки здесь уже короткие. Буквально через 30 минут после захода солнца становится совершенно темно.

23.10 всплываем. Как вовремя. На небе уже появились первые звёзды. Я успеваю взять четыре высоты и штурман две. Этого достаточно, чтобы получить место.

Я всегда испытывал удовольствие при определении места подводной лодки в океане по светилам

Невязка – 21 миля назад по курсу. Дует слабый ветерок, который приятно веет свежестью. Он какой-то ласкающий. Втекая глубокой струёй в лёгкие, он даже немного пьянит. Грудь раздувается, как кузнечные меха. Хочется, как можно больше себя накачать живительным кислородом. Как было бы хорошо, если бы человеческие лёгкие могли бы делать запас кислорода на несколько часов. Это так необходимо для подводника.

Праздник 1 Мая под водой

1.05.65. Первое мая!

Часы показывают 00.00. Так начинается весенний праздник. Думал ли я когда-нибудь раньше, что вот так на подводной лодке, в чужих водах, вдали от Родины, вдали от любимой семьи, придётся встречать праздник. Откровенно говоря, нет. И даже в голову не приходила такая мысль.

Мы живём по московскому времени и праздник встречаем по нему, хотя по местному времени здесь ещё только 21.00 тридцатого апреля.

Михаил Иванович поздравил по трансляции личный состав с праздником. Так как погода стоит хорошая, то я решил постоять ещё четыре часа вахты с тем, чтобы командир № 1 мог лучше отдохнуть.

В наш адрес пришли поздравления по радио с днём Первого Мая и 20-летием Победы над фашистской Германией: – от ГК ВМФ, Командующего СФ, Командующего ЧФ и Военного совета СФ, а также от командования соединения ЧФ, которому мы будем подчиняться. Всё это, конечно, положительно и достойно воспринимается всеми членами экипажа. Нас помнят, желают хорошего здоровья и успешного выполнения поставленных задач.

На мостик вылезает Михаил Иванович и вслед за ним кок-инструктор Павел Тихонович с тарелкой в руках, от которой распространяется приятный аромат пончиков.

– Прошу разрешения наверх!

– Давай выходи, – отвечает вахтенный офицер. – С пончиками можно!

Тихонович всех угощает. Они ещё горяченькие, можно обжечься, но это не беда. Полная тарелка становится мгновенно пустой.

В 04.00 Георгий Павлович сменяет меня с вахты.

Во втором отсеке стол уже накрыт для первой смены, но тут уже подвизаются все. Павел Тихонович, надо прямо сказать, постарался. Хочется «острого». И это «острое» уже на столе. Квашеная капуста отлично идёт с мясом. Потом чай с пончиками и вареньем.

Здуард Еселевич, наш штурман, – «не дурак» полакомиться. Страдает завидным аппетитом, но на это не жалуется. Варенье и сгущёнка исчезают подряд и за себя, и за командира № 1, и за старпома и, по-моему, ещё за кого-то.

Ради праздника мы с Михаилом Ивановичем разговелись «по махонькой», для аппетита. После чего заваливаемся спать. Утром на завтрак не встаю, просыпаюсь только к праздничному обеденному столу.

Надо отдать должное, что молодцы ребята на этом корабле. Офицерский коллектив дружеский.

А какой праздничный стол закатил Павел Тихонович? Пожалуй, а вернее «не пожалуй», а наверняка, такого стола ни в одном ресторане не сделают. Надо прямо сказать – стол королевский! Посреди стола на большом круглом блюде красуется здоровенная, жирная, красиво зажаренная, румяная индейка. Тут есть, чем полакомиться. И сервелат, и московская колбаса, сыр и шпроты, салат и томатный сок, огурчики и здоровые, красиво обжаренные картофелины. А в маленьких «розеточках» – ломтики лимонов. Всё это вызывает, конечно, прекрасный аппетит.

Глубина 80 метров. От кого-то старпом уклоняется.

Бокалы (стаканы) у всех наполнены коньяком (да, да, без смеха, самым настоящим коньяком, 4-х звёздочным). Ведь это – Первое Мая, и ради него – не грешно. Командир № 1 произносит тост за праздник, за наш успех. Второй тост я провозглашаю за наши семьи, за наших любимых жён и детей. А уж они за нас, наверняка, выпьют.

Жаль только, что ни у кого не было с собой кинокамеры. Ведь всё это можно заснять на плёнку, как мы живём, как проводим свободное время, как выполняем, решаем поставленные задачи, а самое главное, – наш внешний вид, – этого словами не передашь.

Да, наш внешний вид заслуживает внимания. И надо же, как интересно все уселись за стол. Во главе стола командир № 1, справа я, слева замполит, – все мы в синих майках с белыми полотенцами на шеях. Все остальные офицеры в белых майках разового белья и, конечно, все в трусах. Чем-то это напоминает монахов за трапезой в их монастыре.

После первого тоста пот пошёл ручьём. Я, по правде говоря, ещё никогда не испытывал такого обильного потоотделения. Прямо видно, как сквозь кожу, как сквозь сито, просачивается вода, капли пота быстро растут, сливаются в ручейки и катятся вниз. Да, вот это атмосфера. Но трапеза наша проходит весьма весело и оживлённо. Самое главное ведь – даже в самых трудных условиях не падать духом. Это пока всем нам удаётся.

Сегодня особенно жарко. Ведь даже забортная вода +23 градуса. А что будет завтра? Завтра, то есть 2-го мая, мы начнём с утра форсировать Гибралтарский пролив. На это уйдёт около двадцати часов.

23.00. Солнце село за горизонт. Начало быстро темнеть. Всплывать решили с Владимиром Сергеевичем Фокиным, командиром БЧ-V, не снимаясь с РДП, то есть прямо из под РДП продуваем среднюю и переводим дизель, после отдраивания верхнего рубочного люка, на продувание главного балласта. Маневр элементарный, не сложный, я так всегда делал на своей подводной лодке.

Вахтенные офицеры старшие лейтенанты Букетов и Потехин докладывают из боевой рубки:

– Горизонт визуально чист.

– Боцман, всплывать!

На пяти метрах командую:

– Продуть среднюю!

Команда принята командиром БЧ-V.

– Есть, продуть среднюю.

Далее следует команда на БП-35 командира БЧ-V:

– Продуть среднюю!

И в ту же минуту вахтенный трюмный на БП-35, отрепетовав команду, резким рывком открывает общий клапан продувания средней группы на колонке аварийного продувания цистерн главного балласта. Воздух с огромной силой, сжатый до 200 атмосфер, со свистом устремляется из воздушных баллонов ВВД в цистерны средней группы и вытесняет из них воду. Цистерны продуваются. Лодка всплывает в позиционное положение.

– Продута средняя. Закрыты кингстоны средней. Крен ноль, дифферент ноль, воздуха 80%, – получаю доклад от командира БЧ-V и бегом устремляюсь вверх по трапу к верхнему рубочному люку. Резким движением отдраиваю верхний рубочный люк, и в тот же миг струи свежего воздуха врываются внутрь лодки. Пулей вылетаю на мостик.

– Чёрт возьми! Зас…цы!

Не вовремя появляются прямо по носу огни двух транспортов. Какие громады! Ничего не поделаешь. Мы находимся на светлом горизонте, и со стороны транспортов, конечно, на фоне заката, проектируемся, как на экране. Правда, дистанция ещё большая, но решение однозначное – нырять.

– Все вниз. Стоп дизеля. Срочное погружение! – командую я, и лечу с мостика по трапу в боевую рубку, захлопываю над головой крышку верхнего рубочного люка и запираю кремальерный затвор.

Воздух с силой вырывается через открытые клапаны вентиляции балластных цистерн. Но что такое? Лодка валится на левый борт и не погружается. Сваливаюсь в центральный пост. Мгновенно проносится мысль, в чём дело? Дорога каждая секунда. Нас могут заметить с транспортов – это самое худшее. Ведь тогда они донесут своим властям. Будет известно в Рабате или Гибралтаре, и тогда … Тогда может быть погоня и преследование силами ПЛО стран НАТО.

Причина выяснена. Не открылся кингстон 5-го номера цистерны главного балласта правого борта. Рано командир БЧ-V открыл клапана вентиляции, когда кингстоны ещё не успели открыться, и, следовательно, их прижало давлением воды снаружи. После закрытия клапанов вентиляции в СГБ № 5, даём подпор воздуха, и кингстон открывается. Лодка погружается на перископную глубину. Под моторами расходимся с транспортами. Но на этом теряем около часа.

Совсем стемнело, горизонт пропал и, конечно, мы остались «без места». Жаль, жаль! Но это не беда. В Гибралтар мы всё равно пойдём.

Прохождение Гибралтарского пролива

Около ноля часов, уже 2-го мая после расхождения с транспортами, всплываем и даём ход тремя дизелями, средним с винт-зарядкой. Нам надо торопиться, чтобы подойти с рассветом к проливу, уточнить место и начать его форсирование с расчётом его окончания к началу вечерних сумерек, когда можно будет всплыть и, следуя в надводном положении (или под РДП), начать зарядку аккумуляторной батареи.

В 00.00 часов я передаю вахту Московскому и ухожу спать. Впереди тяжёлый день. День в морских глубинах Гибралтарского пролива.

2 мая 1965 года

В голову, засыпая, приходят фантастические мысли. Ведь, может быть, мы проходили или проходим на глубинах, в толщах которых погребена легендарная страна Атлантида.

Надо сделать перерыв. Ведь пишу-то я после обеда 2-го мая, сидя в трюме 1-го отсека. Между торпедными аппаратами, где наиболее низкая температура. Около 25 градусов тепла. В остальных местах писать невозможно, так как тетрадь вся будет залита потом. Во 2-м отсеке +35, в 6-м отсеке + 57 градусов.

Но так как в 1-м большая влажность и кругом железо, то уже стало прохладно. В общем, самые благоприятные условия для чахотки и ТБЦ.

Продолжаю писать о форсировании Гибралтара. Проснулся я сегодня, то есть 2-го мая, в шесть часов утра. Выхожу на мостик. Ещё темно. Светать здесь начинает около восьми часов утра по московскому времени. Лицо обдувает свежий утренний ветерок, дующий с Атлантики. Выйдя со света, сначала я никого не могу рассмотреть в этом мраке, за исключением маяка Скортель на африканском побережье. По силе света определяю примерно, что до берега уже недалеко, порядка 12 – 15 миль. Так оно и есть. Глаза постепенно привыкают к темноте и начинают открываться множество огней проходящих транспортов, рыболовецких траулеров и сейнеров, каких-то буйков, которые на наших картах не обозначены. Появились и береговые огни. Чуть правее маяка Скортель видна мачта в гирляндах красных огней, зажжённых, надо полагать, для безопасности полёта самолётов.

На фоне чуть пробивающегося зарева начинающегося дня в дымке вырисовываются очертания Африки. Чувствую, что место знакомо. Ведь ровно восемь лет назад я несколько раз проходил этими местами на танкере “Клайпеда”. Работает один дизель. Пытаемся уточнить своё место. Но, увы, по огням это не совсем удаётся. Уже облачно, виден только один маяк Скортель. Его, конечно, ни с каким другим огнём не спутаешь, так как мощные четыре проблеска в группе с периодом в 20 секунд говорят сами за себя. Маяк Трафальгар не видно, просматривается только зарево, но уверенности нет, что это он. Видны ещё какие-то огни, но опять же их на наших картах нет. Тут ещё прямо по носу открывается цепочка проблесковых белых огней, вытянувшихся в направлении к африканскому берегу, заканчивающаяся красным, затмевающимся огнём. Предполагаем, что это сети. Повернули вправо вдоль них. Решили обойти их с юга.

Для уточнения своего места решили использовать РЛС. Замерили дистанцию до берега – 12,5 миль. В это время вахтенный офицер заметил белый и зелёный огни, быстро перемещающиеся над берегом. Самолёт!

– Срочное погружение!

Но место уже у нас имеется по дистанции и пеленгу на маяк Скортель. Можно начинать форсировать Гибралтар. Глубина 9 метров, 30 метров, 60 метров. На 60 метрах задерживаемся. Командир БЧ-V поддифферентовывает лодку. Ложимся на курс 75 градусов. Ход 5 узлов.

Течение нам способствует, так как оно направлено в Средиземное море. Сначала, конечно, все волнуются, но шутки не прекращаются.

– Штурман, а это Гибралтарский пролив? Не попадём ли мы в Кадис? – спрашивает вахтенный офицер.

– С твоими невязками, штурман, можно и в Индийский океан влезть, – говорю я.

– Товарищ командир, Вы, наверное, решили закалить мои нервы?

– Не только нервы закалить, но и тебя кое-чему научить. Ленитесь вы порядочно и свою штурманецкую астрономию не любите. А где бы мы, Эдуард Еселевич, сегодня были, если бы вчера вы не приняли моего места, определённого по звездам? А? Невязочка-то была не маленькая – 21 миля – это много. Вот с этой невязкой мы бы в Средиземное море никогда не попали, если его ширина в проливной зоне всего-навсего 8 миль. Согласен?

В ответ последовало скромное молчание.

Периодически слышатся доклады акустика:

– Справа 30 – шум винтов. Транспорт. Пеленг меняется медленно на корму. Транспорт приближается.

– Слева 5 градусов –  шум винтов РТ. Пеленг не меняется.

– Слева 120 и справа 135 – шумы транспортов. Справа шум удаляется. Слева приближается, пеленг идёт на нос.

Да, обстановка сложная. И это не удивительно. Гибралтар это чрезвычайно важная артерия, куда подобно щупальцам сходятся все морские тропы Мирового океана, по которым ежедневно, ежечасно, наперегонки и непрерывным потоком идут суда. Это и красавцы “альбиносы” – океанские лайнеры, ослепительно сверкающие своей белизной, это и сухогрузы, и танкеры, малюсенькие и поражающие своими размерами супертанкеры, водоизмещением от 46 тысяч тонн до 100 тысяч тонн. Это и рыболовецкие траулеры и сейнеры, это и прогулочные яхты и паромы, соединяющие два континента, это и подводные лодки и авианосцы, эсминцы и крейсера. И всё это со всего мира. В цистернах танкеров нефть, бензин, спирт, одним словом – горючее. В трюмах сухогрузов – машины и зерно, уголь и мясо, лес и кожа, меха и удобрения, – да разве всё это перечислишь! Разве перечислишь всё то, что поставляется жизненно необходимого странами друг другу.

Но только ли жизненно необходимое? Только ли жизненно важное?

А что несут атомные подводные ракетоносцы, вооружённые “Полярисами”, – миллионы смертей, запёкшуюся и отравленную пустыню? А авианосцы с десятками современнейших, сверхзвуковых самолётов, с подвешенными термоядерными бомбами. Это уже не те бомбы, которые испытали, как подопытные кролики, многострадальные японские города Хиросима и Нагасаки. Эти в тысячи раз мощнее.

Транспорты с заполненными янки трюмами, несущими “свободу и демократию” Вьетнаму.

Все устремились в эту узкую глотку между Африкой и Европой. Вот и мы неслышно крадёмся в этой тёмной струе, насторожённо прислушиваясь к каждому шуму и каждому всплеску. А над головой проносятся тяжело пыхтя и пароходы, и теплоходы, и турбо-электроходы и атомоходы.

Вот приближается шум транспорта. Даже здесь, на глубине в 60 метров, чувствуется эта махина. Наверное, тысяч на 46 водоизмещения. Всё ближе и ближе. Грохот винтов нарастает с каждой минутой. Акустик определяет его скорость – около 18 узлов. Ещё мгновение и эта махина проносится над нами. Лодка содрогается от гидродинамического давления и колебания воды, создаваемых винтами и массой этого гиганта. Гул перерастает в грохот, и как-то невольно головы у всех втягиваются в плечи, а взгляд устремляется вверх на подволок. Но во взглядах ни тени страха, ни малейшего колебания. Только одна решимость, только вперёд со своим смертоносным грузом.

Да, мы тоже не пустые. Но мы нужны здесь, чтобы не разыгралась трагедия, чтобы над нашими прекрасными городами и сёлами, над головами наших матерей, отцов и детей, над нашими домами, садами и полями  никогда не вспыхнули огненные шары и не выросли грибовидные облака, несущие смерть.

Температура в отсеках быстро нарастает. Дышать с каждым часом становится труднее. Кровь в висках бьётся чаще и чаще, в голове нарастает какой-то неприятный шум. Все находятся только в одних трусах. Грязный пот льётся чёрными струйками по утомлённым телам. У многих видны под глазами мешковидные отёки. Кожа у некоторых воспалена. Очень тяжело тем, кто подвержен кожным заболеваниям. Человеческий грязный пот с острым запахом, перемешивается с углекислотой, угарным газом от дизелей во время их остановки, парами машинного масла и дизельного топлива, с ядовитыми испарениями электролита аккумуляторных батарей, с запахами гальюнов и камбуза.

Создаётся специфическая для подводных лодок атмосфера, в которой могут выжить лишь моряки – подводники. Вся же остальная живность, даже насекомые и растения, не выдерживают и погибают. Всё это из отсечного воздуха оседает в наших лёгких, в этих природных мехах. Но они у нас закалённые. Волей-неволей вспоминаются испытания космонавтов. Их длительное пребывание в сурдокамере. Да разве можно сравнить труд кого-нибудь, в том числе и испытания космонавтов с трудом подводников, с их испытаниями.

Я пишу не художественную книгу. Я пишу эти заметки просто для себя, для воспоминаний. Жаль, что я раньше этого не делал. А коль я это пишу для себя, то я пишу объективно, без всяких прикрас. Пишу ещё и потому, что я подводник до мозга костей, я люблю свою профессию и не жалею, что её выбрал, я горжусь ей. Есть ли в нашей службе подводников романтика? Да, безусловно. Здесь всё проникнуто романтикой: – и жизнь, и быт на подводной лодке, и её грозное оружие, и безграничное море, и океан с их вечным спокойствием в тёмных глубинах, их величие и скрытность действия. А сознание огромной ответственности за выполнение задания, – не наполнено романтикой? Романтикой зовущей, увлекательной, заманчивой.

А как передать чувство, когда в единоборстве с океаном выходишь победителем? Ты – человек, сильнее стихии! Это может ещё более волновать тебя. И это все романтика нашей жизни! Романтика нас, современников!

Но только сильные духом, с сильной волей, физически здоровые могут быть подводниками. А какое надо иметь терпение, какую надо иметь выдержку!

Время идёт неимоверно медленно. Оно тянется, как тянучка, как патока. Периодически лодка содрогается. Это, очевидно, действие сильных струй Гибралтарского течения, или мощных водоворотов и завихрений, которые здесь образуются. Слева остаётся банка Ридер с отличительной глубиной 51 метр. Поэтому в районе её мы подвсплываем на глубину 30 метров, во избежание врезаться в неё.

Вообще то мы идём вслепую, только по гирокомпасу и лагу. Учитываем течения. По показаниям эхолота, который мы периодически включаем для замера глубины под килём, ведём сравнение фактических глубин, которые мы проходим, с указанными на карте. Из всего этого видно, что идём правильно.

Вот сейчас мы проходим город Танжер, оставляя его справа по борту. Город с таким зкзотическим названием. Почему? Потому что с ним связано представление, как о свободном городе, кишащем международными шпионами. Почему-то сразу вспомнился кинофильм “Секретная миссия”, действие которого как раз и происходит в Танжере. Но мы его сейчас, конечно, не видим, а можем только представлять сияние его огней, неоновых реклам, мчащиеся в ночи автомобили, звуки кричащей и завывающей музыки, судорожные кривлянья полупьяных мужчин в паре с полуобнажёнными женщинами. И это всё, наверное, есть, а, может быть, и нет. Ведь мы привыкли утрировать всё это.

А впереди слева по борту остров Тарифа и затем английская крепость Гибралтар. Сама природа создала все условия для того, чтобы здесь был построен порт, и не только порт, но и крепость.

Заманчивый, лакомый кусочек земли отхватили себе англичане. Засев на Гибралтарском камне, они контролируют полностью вход в Средиземное море и выход из него. Английская база расположена на скале, которая возвышается на узком, выдающемся в Средиземное море полуострове. Скала эта очень напоминает утюг, причём чугунный утюг.

Гибралтар – полуостров Европы, скала, английская военно-морская база и беспошлинный город-порт

На западном склоне «прилепился» сам город с узкими улочками, а у подножия его раскинулась акватория порта с причалами, кранами, подъездными путями, переполненная судами. Они находятся в постоянном движении. Одни уходят, на их смену приходят новые. Это город беспошлинный. Город свободной торговли. Интересно, что в городе нет воды. Вода привозная. Правда, кроме привозной воды, жители запасаются и дождевой, для сбора которой, отведён весь восточный склон скалы. Там устроены с этой целью специальные железобетонные стоки и огромные резервуары для хранения воды.

Дышать становиться всё тяжелее и тяжелее. Но самое мучительное – это жара. Особенно сильно температура повысилась после включения регенерационных установок, печки которых сильно нагреваются. Но они необходимы, они выделяют жизненно важный кислород и поглощают углекислый газ.

Во втором отсеке температура +37 градусов, в четвёртом +38 градусов, в пятом +54 градуса, но уже немного снизилась после включения установки кондиционирования воздуха К-5, которая охлаждает воздух. В лодке полная тишина. На боевых постах только вахтенные. Все остальные сидят с книжками в руках, забившись куда-нибудь в трюм, где прохладней, или же лежат без движения в койках. Именно без движения, так как в этом случае меньше поглощается кислорода и меньше выделяется углекислоты.

В отсеках полумрак, освещение сокращено до минимума. Вот где поистине соблюдается режим экономии. Вот бы у кого надо поучиться некоторым руководителям, хозяевам и хозяйчикам, экономистам и плановикам, – как надо беречь народное добро. Здесь это необходимо, если хочешь быть победителем.

Камбуз и тот не работает. А что же мы едим? Обычно в таких случаях переходим на сухой паёк, но в данном случае коки позаботились и изготовили пищу на весь день ночью, когда шли в надводном положении, и электроэнергии было достаточно. Тяжёлая, я бы сказал, самая тяжёлая работа на подводной лодке это у коков. У них на камбузе температура доходит до +70 градусов. Это уже поистине пекло, преддверие ада. Можно не только харчи сварить, но и самому заодно свариться.

Но скоро будем всплывать. По расчётам, Гибралтарский пролив уже форсировали, в Средиземное море вышли около 14.00. Но всплывать ещё нельзя. Во-первых, очень близко находимся от берега. Во-вторых, светло и, в-третьих, над головой проносятся одно за одним суда всех классов и всех государств. Надо ждать тёмного времени и сойти с оси основного движения судов, чтобы не попасть ненароком под таран.

Идёт моя вахта с 16.00 до 24.00.

В 23.00 тщательно прослушиваем горизонт и начинаем всплывать на перископную глубину. Шум винтов раздаётся справа 95 градусов. Транспорта слева 45 градусов и 135 градусов. Шумы слабые.

Подходим к 15 метрам.

– Поднять перископ! – командую я, приседаю на корточки и, как только окуляр перископа вышел из шахты, припадаю к нему левым глазом. Вот ещё несколько мгновений и головка перископа вынырнула на поверхность. Намётанным глазом быстро осматриваю горизонт и воздух. Справа 95 градусов в дистанции 50 кабельтовых идёт параллельным курсом красавец-танкер, тысяч на 40 водоизмещения. Остальные далеко на горизонте. Слева в дымке вырисовываются живописные горы Испании. Сразу же их узнаю.

Мы в Средиземном море

– Штурман, поздравляю тебя, мы действительно в Средиземном море!

– Ну, слава Богу, а Вы, товарищ командир, меня поддевали.

Необычайно красивое море. Вода тёмно-синяя, прямо-таки необыкновенной синевы. Ветер дует с Атлантики, разгоняя сверкающие в лучах заходящего солнца, гребни волн. Вот мелькнул последний огненно красный луч огромного, подобно раскалённому шару, солнца, и оно скрылось за горизонтом.

Небо быстро стало темнеть, переходя от светло голубого оттенка к тёмному, иссиня-чёрному, буквально за какие то 20-30 минут. Только на западе, над горизонтом, ещё продолжает светиться некоторое время розовая полоска. Вот вспыхивают первые звёздочки. Это Капелла из созвездия Возничего, Сириус из созвездия Большого Пса – самая крупная звезда нашей Галактики, Красный Марс, который сейчас находится в созвездии Льва. Затем одна за другой вспыхивают и все остальные звёзды.

И вот уже через какой-нибудь час всё небо усеяно необычайно яркими звёздами. Звёздное небо здесь совсем другое. Звёзд не сосчитать, их миллиарды. Вот она наша Вселенная: – и бесконечная, и необъятная, и непонятная, и великолепная, и таинственная, и заманчивая. Неужели когда-нибудь человеческий разум освоит Вселенную? Неужели нога человека когда-нибудь вступит на другие планеты? Это невообразимо, но так будет. Хотя сам человек в космосе – это этап, нет, не этап, это гораздо меньше этапа. Но у человека великий и необъятный разум.

Правда, в познании мира следует, на мой взгляд, сделать оговорку. Человек «оседлает» Вселенную, если только он не уничтожит самого себя. А запасы современного термоядерного оружия уже сейчас настолько велики, что их хватит для уничтожения всего живого на Земле, а может быть даже и самой планеты Земля.

Но с неба давайте спустимся на землю, нет под воду. В наш тесный микромир подводной лодки. В подводном положении уже находимся 18 часов. Горизонт стемнел, но кругом снуют один за другим суда. И вот под покровом тропической ночи, без огней, из морской пучины всплывает пыхтя и шумя стальное чудище, зловеще поблескивая призрачным светом моря.

– Продуть среднюю, – командую вахтенному механику.

И тут же, после репетования команды, раздаётся свист сжатого воздуха.

– Продута средняя.

И я уже под люком. Резкое движение и свежий воздух врывается внутрь корабля. Я выхожу на мостик, осматриваюсь, вызываю вахтенного офицера и сигнальщика, и даю команду продувать главный балласт. Решили ночью следовать в надводном положении. Необходимо провентилировать отсеки подводной лодки и зарядить аккумуляторную батарею.

Меня меняет Московский. Наступает 3 мая 1965 года.

– Ну счастливо, Жора, тебе стоять, а я пойду подремлю.

Ночью пришлось Московскому поелозить между транспортами. Да, это похоже на игру с огнём. Но что же делать? Конечно, риск есть, но ведь мы не в театре, а на театре военных действий. Правда, ещё не выпускаются ракеты и торпеды, не взрываются атомные и водородные бомбы, но мы воюем. Да, идёт невидимая для всех остальных, для обывателей, тайная, пока холодная война, но она может вспыхнуть от самой незначительной искры.

К рассвету мы, наконец, вышли из полосы интенсивного движения кораблей и судов. Целый день идём под РДП. Это уже хорошо, так как дышим сравнительно чистым воздухом и немного прохладнее в отсеках. А какой изумительный день. На небе ни облачка. Ярко светит палящее солнце. Ветра нет. На море штиль. Вода сверкает, как ртуть. Горизонт  подёрнут лёгкой дымкой. Это марево. Значит действительно сейчас  наверху жарко.

День проходит сравнительно спокойно, если не считать одного неприятного случая, даже двух, случившихся в подводном положении, при ходе под РДП.

И надо же было так получиться? А получилось вот что. Вышла из строя гидравлика, лодка оказалась неуправляемой, и сразу же в этот период, просто совпадение, остановился самостоятельно дизель. Случай этот мог быть чреватым, но, правильно сориентировавшись, были приняты необходимые меры, и всё окончилось благополучно. Если потом надумаю, то, может быть, опишу всё подробнее, а пока на сегодня хватит.

Праздную день рождения жены и сына

4 мая 1965 года

Сегодня знаменательная и радостная дата. Сегодня день рождения  у моей Галочки и сыночка Серёжи. Но очень жаль, что я не с вами сейчас. Я очень и очень от вас далеко. Несколько тысяч километров разделяют нас. Но мысленно я с вами, я рядом с вами. Милая, дорогая моя Галочка, я каждый день вспоминаю и тебя, и Серёжу, и Костю. Вспоминаю всю нашу совместную жизнь. Я очень счастлив, что есть у меня ты, моя любимая Галочка, я очень счастлив, что есть у меня детишки – Костенька и Серёженька.

Что вы сейчас делаете? Чем занимаетесь? Как отмечаете свой день рождения? Как бы мне хотелось это знать! Но я знаю, что вы сегодня все трое накроете стол в нашей комнате. Поставите бутылки вина и лимонаду, и будете втроём отмечать день рождения. Но стульев будет стоять четыре, и четвёртый стул – это будет мой стул, будет четыре прибора и четвёртый прибор будет для меня. Будет четыре бокала, и один из них будет моим бокалом. А, может быть, к вам придут гости. Но всё ровно на моё место никто не сядет. Из моего бокала никто пить не будет. И вы будете чувствовать, что я с вами рядом, отмечаю ваш день рождения.

А пока я поднимаю стакан сухого вина за твоё здоровье, моя Галочка, за твоё здоровье, мой сын Серёжа, за твое здоровье, мой сын Костя, за всех вас, моих родных, близких, моих дорогих и любимых, за вашу жизнь, за ваше счастье! Я пью вино до дна!

А глубина погружения сейчас 80 метров. Но я уверен, что ни железо корпуса, ни толщи морских глубин, ни расстояния не помешают полёту моих мыслей, моих пожеланий, моей любви к вам. Вы это почувствуете сегодня. Я уверен в этом, потому что я вечно с вами.

День сегодня беспокойный. Наверх высунутся невозможно. Снова снуют кругом транспорта и очень много рыбаков. Как бы не залезть к ним в сети. Уж очень это было бы неприятно.

Сижу сейчас опять в первом отсеке, так как только здесь сносная температура для умственной работы. Во всех остальных отсеках мозги плавятся, а вместе с ними тают и мысли.

Ну, до скорого свидания, мои любимые, на нашей родной земле.

– Николай Дмитриевич, не заглянете ко мне? – говорит Павел Тихонович.

– Куда к тебе? Я же только что сменился с вахты и думаю «бросить кости». А самое главное, у меня сейчас свидание.

– Уж, не с женщиной ли?

– Ты угадал, именно с женщиной и не просто с женщиной, а с женой. Буду слушать её голос и голос Кости, моего старшего. Вот жаль только, именинника не будет.

– Тогда после Вашего свидания загляните ко мне.

– Ну, хорошо, хорошо. Там видно будет. Не пойму, что это ты ко мне пристал со своим приглашением.

Закрываюсь один в своём “шкафу”. Нет не один, ещё одно мгновение и буду не один. Вот сейчас услышу Костю, а потом и мою Галку, мою дорогую, мою бесценную. Снимаю магнитофон, усаживаюсь поудобнее и нажимаю кнопку. Сначала слышится какое то шипение, потом треск, обрывок какого то “рока”, потом опять шипение. Что же это такое? По коже пробегают мурашки, время тянется мучительно долго. Неужели не получилась запись? Неужели, я её каким-то образом стёр? Нет. Нет. Не может быть. Терпенье, старина. Шалят твои нервы, ох, – шалят. Где твоя выдержка, где твоя воля? Но вот мысли прерываются, это же Костя, мой сын Костя! Это говорит он. Он у меня в каюте, он на подводной лодке. Костя, ты же в Средиземном море. Милый, дорогой, ты со мной. Пятнадцать суток ты молчал и вот заговорил. А чей же этот голос? Галочка, это ты, это ты моя дорогая, это ты, моя хорошая.

Осторожно беру на колени магнитофончик. Это ты, моя радость, у меня на коленях. Я нежно тебя прижал к своей груди. Я наслаждаюсь твоим голосом. Но почему он у тебя срывается? Я глажу твои волосы, я вдыхаю аромат твоей кожи. Я любуюсь тобой. Но, что это? Почему у тебя влажные глаза, почему так взволнованно ты вздыхаешь? Да, да я понимаю тебя, моя голубка. Ты одна остаёшься в нашем гнезде со своими птенцами. Да, да я понимаю, как тебе тяжело. Ну, будь же бодрее, моя радость. Ну, будь же умницей. Так надо. Это долг, а долг выше всего. И я его должен выполнить, и ты знаешь это, и я знаю, как ты гордишься этим, и я выполню этот долг с честью.

Моя семья. Она всегда в моей душе

Ты уже уходишь от меня? Нет, нет, только не это! Я никуда тебя не отпущу. Ты будешь вечно со мной. Жаль, не слышу Серёжу. Но я знаю, что он тоже вместе со мной. До скорого свиданья, дорогие мои. Спокойной вам ночи! Магнитофон затих. Свидание с семьёй состоялось!

Что-то я должен вспомнить, но что? Ах, да! Пал Тихоныч просил зайти. Пожалуй, схожу, а заодно и прохлажусь. Жара во втором невозможная. Вентиляторы нисколько не помогают, так как воздух не охлаждается, и вокруг несутся струи раскалённого воздуха. А у Пал Тихоныча должен быть лёд.

Залезаю в трюм ЦП, открываю массивную стальную дверь провизионки, затем вторую. В глаза бьёт яркий сноп света, и тело обдаёт холодком. Двери захлопываю.

– Не дурно вы здесь устроились! Моржами хотите заделаться?

– Да уж куда хуже, не жалуемся, – донёсся низкий басок из-за бидона слева.

– Вот как, и Вы здесь, Михаил Иванович. Это что же “зайцы” на совет собрались? И о чём же речь?

– Да вот, не обессудь. Решили для тебя сделать маленький сюрпризик, – говорит Михаил Ианович, – ведь у тебя сегодня семейный праздник. Такая дата! И сын, и жена, и оба в один день! Такое не каждый день бывает. А мы люди, сам понимаешь, чувствительные к тому же. И сам должен понять, без этого, без ничего не должно быть. Мы такие. Присаживайся-ка, Николай Дмитриевич, вот на эту жёрдочку и давай, не торопясь, поднимем, а, вернее, выпьем, так как в этом погребе особливо не поднимешь, выпьем за здоровье твоей жены. Как её?

– Галя.

– Вот за здоровье твоей Галочки, за здоровье твоего сына. Ну, будем!

– Я предлагаю и за твою дочку, за её здоровье. Ведь у неё тоже день рождения сегодня.

– Спасибо, Николай Дмитриевич, спасибо, что не забыл.

– Ох, забористая, забористая. Но ничего, хорошо пошла.

– Товарищ командир, вот водички, холоднющей, как будто из колодца.

– Так ведь, Тихоныч, у тебя и так здесь, как в колодце! Сколько температура-то?

– Плюс восемь градусов!

– Не жарко. Как бы только не простыть. А тебе, Михаил Иванович, мне кажется, не помешало бы чего-нибудь набросить сверху. А то в одной майке и закоченеть можно.

– Ну, что ты. А жир?! Жиру-то у меня глянь сколько, а он, надо сказать, греет лучше любой шубы.

– Что верно, то верно. Животик у тебя кругленький.

– Николай Дмитриевич, – соку, очень это полезно. Знаете, в томатах много очень пользительного. И вот сальца, собственного засола. Тает, как масло.

– Сало, конечно, вещь знатная, но уж нарезал ты его, Тихоныч, препохабно. А ведь, между прочим, любой продукт становится гораздо вкуснее, если его культурно приготовить.

– Так я же на скорую руку.

– Я тебе ничего и не говорю, это просто к слову пришлось. А закуска у тебя прекрасная. Я отдаю в этом должное. Даже моя любимая колбаса сервелат, и грибки маринованные, и даже варенье брусничное.

– Сколько праздников в мае, – много, а особенно в этом году. А 9-е Мая, какой праздник! Двадцатилетие Победы! Какая дата! Как-то и не верится, что мы его будем встречать, по существу, как на войне.

– Николай Дмитриевич, а я перед самым уходом получил приглашение от крымских партизан. Я ведь ещё мальчишкой там партизанил. На встречу ветеранов войны должен был ехать, да вот этот поход всё сорвал.

– Михаил Иванович, ты ведь был подводником, – мотористом на подводной лодке, притом на Севере.

– Это было потом, после Крыма. Действительно я поехал потом на Северный флот. Кстати, в Полярном сейчас осталось два ветерана: – я и Иван Жуйко.

– Слушай, а как тебя разыскали крымские партизаны? Они знали, что ты служишь на Севере?

– Всё это получилось случайно. В одном из отпусков встретил я одного из отряда. Разговорились, вспомнили друг друга. Он оказался писателем и членом комитета по организации ежегодных встреч. Таким образом, партизаны и узнали, что я в Полярном.

– Да, Михаил Иванович, встреча там будет интересная. А ведь ты оказался самым воинственным. Фактически ты до сего дня продолжаешь воевать, воевать в немирной холодной войне. А сейчас, по-моему, пора и по домам, в смысле по каютам. Спасибо тебе, Тихоныч, за внимание, за заботу. Хороший у нас замполит Михаил Иванович.

Двадцатилетие Победы

5-8 мая 1965 года

Проходят эти дни довольно-таки однообразно. Никаких выдающихся событий не произошло. Продолжаем следовать в заданный район, днём в подводном положении, ночью над водой. С каждым днём становиться всё жарче. Особенно невыносимая температура во втором отсеке. После зарядки за ночь сильно нагревается аккумуляторная батарея. Кроме того, по всему отсеку разбросаны акустические приборы, которые тоже сильно греют. И особенно в подводном положении сильно раскаляются приборы дожигания водорода. Все это дополняется и усугубляется испарениями потных и липких тел, а их в отсеке много собралось. Народу в отсеке больше чем в любом другом.

И здесь же кают-компания. Захотелось поесть. Сел за стол, и вся охота пропала. Но следует отметить, что отсутствием аппетита пока никто не страдает. Меня, например, больше всего стал беспокоить живот. Кажется, что он стал очень сильно обволакиваться жирком. Это, очевидно, от отсутствия движения. И в этом смысле, в нас происходит тот же процесс, что и в гусе, подвешенном в мешке, когда хотят, чтобы он был пожирнее.

Сегодня 8 мая, завтра День Победы. 20 лет! Подумать только, как быстро пролетело время. Я его отлично помню, до мелочей.

Вспоминается тот летний солнечный день в Соломбале начала войны, который стал самым тёмным и страшным. Многим как-то не верилось в случившееся, но лица у всех были испуганы. Каждый испытал неприятный холодок, пробегавший по коже, когда выступал Молотов. Кажется, что это было недавно, а прошло почти четверть века!

Смена позиции

17 мая 1965 года

Тирренское море. Глубина 100 метров. До Неаполя 40 миль. Смешно! И в то же время не очень смешно. Мысли скачут с одной вещи на другую. В голове какой-то калейдоскоп. Почему так?…

Да, ведь сегодня ”годовщина”, а точнее надо было бы сказать “месячина”, но так не говорят. Сегодня ровно 30 суток, как мы вышли в море, как я вышел в море-океан. На прогулку? Нет. Куда? В боевой поход. Смешно, сейчас же мир. Да, для кого мир, а для кого война. Для нас – война!

Зачем же мы идём? Зачем гробим своё здоровье? Зачем оставили на берегу своих детей? Зачем эти длинные разлуки? Почему остальные люди, как люди? Живут со своими родными, дорогими, близкими, наслаждаясь радостью окружающего мира, всем разнообразием красок, окружающих человека, в гармонии всего живого и неживого. Едят, собравшись все вместе за круглым столом, смотрят телевизор, небрежно развалясь в кресле или качалке с блаженством покуривая сигарету. А под рукой бутылка коньяку, аромат чёрного кофе! Тьфу, что «расслюнявился»?

Сегодня 24 мая 1965 года

Десять дней я не брал в руки перо, но это не совсем точно, так как 21-го мая в день своего рождения я написал письмо Галочке с детьми и маме.

А сегодня мы снова под водой. Идём на новую позицию в Болеарское (Иберийское) море. Надо будет здесь всё тщательно проверить, но мне кажется, что этот район выбран неудачно.

Во-первых, потому, что он наиболее удалён от наших границ. Хотя дальность стрельбы “Полярисов” позволяет стрелять и отсюда.

Во-вторых, моя интуиция, что ПЛАРов в этом районе нет.

Это будет самый тяжёлый период нашей боевой службы. Целый месяц на позиции! До 25 июня. А потом ещё имеем скрытный переход до 43-й параллели порядка двенадцати суток. Это не так-то мало.

Чем же занимались мы эти прошедшие десять дней?

Интересно, что 16 и 17 мая в Тирренском море, в 50-60 милях к юго-западу от Неаполя, мы прослушивали, примерно в течение суток с небольшими перерывами, работу низкочастотных гидролокаторов. Их работа чем-то напоминала работу радиостанций, когда они дают свои позывные, то есть подряд дают до пяти различной тональности сигналов. Пеленг на них непрерывно менялся. Можно предположить три возможных варианта:

– первое – то работала ПЛАР, но это мало вероятно, так как этим самым она себя демаскирует,

– второе – это приводная гидроакустическая станция, установленная на спасателе ПЛ, который там находился в то время,

– третье – работа надводных кораблей по нашим подводным лодкам при выходе главных ударных сил из Неаполя. Тогда они как раз выходили из базы.

Последнее, пожалуй, более вероятно, но всё это требует тщательной проверки.

«Отдых» на ПБ-32

19-го мая получили приказание – покинуть район поиска и следовать к плавбазе ПБ-32.

В 23.00 всплыли в надводное положение и направились в залив Хаммамед. 20 мая в 13.00 прямо по носу открылась ПБ-32, и с её направления вынырнул ”Нептун”. Как-то нас там встретят? Получили семафор: – «Швартоваться к правому борту, носом к корме. Приготовиться принять все запасы до полных норм».

Подходим ближе, плавбаза внушительных размеров. Как потом выяснилось, водоизмещением 7800 тонн.

На мостике в коротких брючках – шортах и кремовых рубашках с короткими рукавами и в кремовых же панамах, собрались офицеры штаба. На офицерской палубе, конечно, все остальные офицеры, но уже не в панамках, а в фуражках или пилотках. Матросы все по пояс раздетые, в беретах. Все сильно загорелые, мускулистые. Приятно и завидно смотреть. Мы перед ними, как луни, белые. Причём этот контраст настолько сильно бросается в глаза, что даже на себя как-то неприятно смотреть.

Ошвартовались.

С Московским и замом идём к Бекетову – командиру отряда. Первая беседа, первый взгляд на него, и у меня уже сложилось мнение об этом человеке. Красуется. Надменный. Сразу видно, – карьерист. О себе высокого мнения. Позже выяснилась вся его бездарность. На этом мои встречи и закончились, если не считать всей комедии и фарса, разыгранного ими с участием Нептуна – царя морей, когда он меня наградил грамотой по случаю моего дня рождения.

Сразу же после этой беседы начали принимать все запасы. Приняли всё очень быстро, примерно за пять часов.

Лодку поставили явно неудачно, с наветренного борта. Ветер начал усиливаться, лодка бьётся о корпус плавбазы. Конечно, переночевать на плавбазе не удастся.

Из знакомых встретил бывшего минёра от Миши Пихтилёва. Он сейчас служит в Риге на законсервированной лодке. Работа не пыльная. А здесь на ПБ-32 он за флагманского минёра походного штаба. Личный состав плавбазы, оказывается, комплектовался весь на севере. Командир, капитан 2 ранга Бондаренко, тоже с севера, но там я его не знал. Надо сказать, что принял он нас любезно. Но сам он, конечно, хохол, а, следовательно, хитёр. Сам себе на уме. Плавбаза должна идти в Ягельную.

В этом же походном штабе я встретился с капитаном 2 ранга Соколовым Феликсом. Он, служил в Ягельной на 212 бригаде, а после её расформирования в прошлом году ушёл в Либаву командиром резервного экипажа.

Штаб весь сформирован из балтийцев, а плавбаза северная, лодка тоже северная. Отсюда какой-то антагонизм друг к другу. Под Бондаренко они, то есть Бекетов и начПО, копают яму, хотят даже ходатайствовать о его снятии. Свои балтийские лодки встречали по-королевски, отдали им все ЗИПы. А как северян встречали? Голубенцева отослали назад, так как носовые горизонтальные рули у него сломаны.

Ну а теперь встреча с нами. Всё – показуха!

Ночью отскочили по боевой тревоге

Как я и полагал, пришлось ночью отходить, так как лодку стало сильно бить о борт плавбазы. Оборвало два конца. Один пеньковый, а второй капроновый. А если бы лодку поставили с подветренного борта, то все пять суток мы простояли бы спокойно. Отскакивали по тревоге, ночью. Естественно, на корабль прибыли не все. Кто не прибыл? Офицеры: – командир БЧ-5, оба штурмана, оба минёра, командир группы ОСНАЗ, доктор. Они, оказывается, не могли подняться – перехватили лишку. Не все, правда, а часть.

Несколько слов, как отходили от ПБ-32. Ночью часа в 3-4 (было, пожалуй, уже утро) меня разбудил Московский.

– Николай Дмитриевич, отходим по боевой тревоге.

Открыв глаза, я действительно услышал сильные, глухие удары по корпусу, вслед за которыми следовали сильные содрогания, упругие сотрясения корабля. Ясно было, что надо срочно отскакивать на якорь. Я быстро соскочил с койки, собрал все шмутки, развешенные по каюте сушится после стирки: – полотенца, трусы, майки, носки. Побросал всё это в портфель, напялил на себя штаны и рубашку кремовую, позаимствованную мною у командира плавбазы капитана 2 ранга Бондаренко, и побежал на правый борт.

Сильный упругий ветер свистел в снастях и надстройках корабля. Он срывал с гребней волн пену и бросал её на палубу. Волны разбивались на мельчайшие водяные пылинки, облака которых неслись над плавбазой. Наша подводная лодка «ходила ходуном», и чем-то напоминала “ваньку-встаньку”.

То поднималась вверх на 1,5 – 2 метра и летела потом вниз, в пучину волн, взбивая своими неровностями и отверстиями в надстройке, шпигатами, белую пену. Кормовая надстройка в это время вся уходила под воду, и над ней с грохотом смыкались взъярившиеся волны, которые тут же под светом фонарей переливались всеми цветами радуги.

То медленно и как то неравномерно лодка раскачивалась из стороны в сторону, то падала с грохотом на правый борот, чуть-чуть не задевая ПБ-32 ограждением рубки. То снова выпрямлялась и валилась медленно на левый борт. То вдруг наступал какой-то период равновесия, но это было всего-навсего один миг, но даже и в этот миг наступала какая-то тревожная тишина, когда всё вокруг вроде бы затихало. Но вслед за этим вновь раздавался рёв ветра, волны с большой яростью обрушивались на незащищённую лодку, подбрасывали её, как футбольный мячик, вверх и со страшной силой кидали на правый борт плавбазы. Раздавался глухой удар о корпус, и казалось, что вот-вот или ПЛ, или ПБ расколются как орех.

Позже оказалось, что раскололся лёгкий корпус ПЛ. Лопнула топливно-балластная цистерна № 8 правого борта, а ещё позже обнаружилось, что лопнула и топливно-балластная цистерна № 4 правого борта, и перепускается топливо в цистерну № 5 средней группы цистерн главного балласта. Это уже было плохо.

В корме, заведённые швартовные концы, когда лодка летела вниз, натягивались как струны, стонали и скрипели, с отчаянным усилием сдерживая разбушевавшуюся стихию, удерживая ПЛ у борта ПБ. Но в любой момент они готовы были лопнуть, и тогда лодку оторвёт. А в это время на борту её находилась всего-навсего одна вахта во главе со старпомом. Команда же вся столпилась в коридоре полупортика плавбазы у сходни, которая повисла в воздухе, то есть чуть-чуть только доставала до кормовой надстройки. Но, поставив леер, можно было перейти на ПЛ. И не только можно было, а обязательно надо было перейти, так как лодка находилась под угрозой. Но кто-то, я это почувствовал, никого не пускал.

В этот момент корму сильно отбросило отражённой волной от борта плавбазы. Концы со страшной силой вытянулись в струнку, аж застонали, и тут же один пеньковый и второй капроновый с грохотом лопнули, взвившись затем в воздухе. Положение сложилось критическое.

В корме оставались два целых конца, которые в любую минуту могли лопнуть. Малейшее промедление могло поставить подводную лодку в аварийное положение. Мгновенно оценив обстановку, я бросился вниз в коридор к трапу, который был забит полностью полусонными матросами и отдельными полупьяными офицерами.

Жора Московский, как мне показалось, тоже был здесь, но каких-то заметных усилий пробраться на ПЛ не предпринимал. То ли ожидал, когда пройдут на лодку матросы, весь личный состав, то ли он ещё не оценил всей сложности обстановки. Очевидно, не знал ещё, что кормовые два конца лопнули. Я в какое-то мгновенье, быстро работая локтями и плечами, протиснулся к самой сходне, один конец которой был закреплён в полупортике плавбазы, а другой чуть-чуть касался правого борота лодки. Его четыре человека еле-еле удерживали с палубы подводной лодки. Лица их были растерянные и испуганные, так как им было действительно опасно там находиться.

Когда лодка падала между двумя гребнями волн вниз, в пучину моря, кормовая надстройка тут же накрывалась бурлящим водоворотом. Находившиеся там матросы, оказывались по пояс в бешеном, вращающемся водовороте, который в этот момент напоминал огромный чёрный, кипящий котёл.

Пустив длинную тираду в адрес столпившихся у сходни моряков и, как мне показалось на первый взгляд, боящихся спускаться на лодку, я схватил один конец леера и сбежал с ним по сходне на палубу кормовой надстройки лодки. Быстро его закрепил, но в следующий миг внезапно обрушившейся волной, не успев выпрямиться, был сбит с ног и с силой брошен на леерную стойку. И если бы, волею инстинкта самосохранения, вовремя мои руки не ухватились за неё, то так бы я и напоролся на неё, как шашлык на шампур.

Найдя почву под ногами, встав на палубу и крепко держась за леерную стойку, я крикнул матросам на плавбазу, чтобы они немедленно спускались по сходне. И тут только я разглядел в этой толпе фигуру, растерявшегося начальника штаба отряда, который не пускал на лодку матросов и создал пробку в тамбуре полупортика.

– Я не разрешаю, – услышал я тут же сквозь вой ветра его голос.

– Пошёл бы ты…, если дрожишь за свою шкуру, то иди спать в каюту.

– Моряки, а ну давай быстро один за другим вниз по сходне!

И только тут, словно проснувшись, моряки по одному начали осторожно спускаться вниз. А мы с четырьмя продрогшими и «до нитки» промокшими матросами в это время удерживали на весу сходню. С каждой минутой держать становилось всё труднее и труднее. Силы в борьбе со стихией заметно иссякали, а корма постепенно, по мере растягивания швартовных концов, отходила всё дальше и дальше от борта плавбазы.

Промелькнула, наконец, фигура Московского. Я успел ему крикнуть:

– Давай быстро на мостик и играй аврал, а я пока буду здесь руководить приёмом личного состава.

С мостика и с борта плавбазы, от командира отряда, оперативного дежурного, от начштаба отряда летели, как всегда, разноречивые, противоположные друг другу приказания. Сквозь шум волн и вой ветра до ушей доносились обрывки фраз с угрозами, перемешанные с матом.

Один кричал:

– Немедленно отходите от борта, какого …, что разинули рты?

– Отставить! Я не разрешаю, – неслось с другой стороны.

Но мы на это не обращали уже никакого внимания, а делали каждый нужное дело.

Вот спрыгнули на палубу последние пять матросов из толпившихся в тамбуре. Проскочил старший лейтенант Потанин – командир БЧ-4-РТС, прибежал помощник командира капитан-лейтенант Беззубец. Не было ещё семи офицеров, двух старшин и трёх матросов. Но корма уже отошла, и сходню пришлось отдать. Швартовые команды к этому времени уже вышли на надстройку. Быстро отдали кормовые концы, затем носовые. Московский дал задний ход, и лодка, зарываясь кормой в волны, отскочила от плавбазы.

Время показывало 06.30 утра. Солнце уже красно-золотистыми лучами вырывалось из-за горизонта, неся за собой приход нового дня.

День рождения на боевой службе

Итак, мы на якоре. А какое число? 21 мая – мой день рождения. Какая знаменательная дата! Это верно, но не очень радостная. Ведь исполнилось 36 лет. Просто, как-то не верится, что мне 36 лет. Подумать только! Как невероятно быстро пролетело больше чем полжизни. Конечно, больше. Разве прожить ещё столько же лет? Наверное, нет.

И что странно, так это то, что я начал верить в смертность человека. А жить так хочется, хочется жить до безумия. Раньше, по крайней мере, до 30 лет, я никогда не думал о смерти, просто не верил в неё.

36 лет прожил и не сделал ничего порядочного, полезного ни для себя, ни для жены, ни для детей, ни для людей. Как это неприятно сознавать! Одно-единственное, чем занимался, – служил. Правда, говорят, что служба тоже нужна. И с этим я согласен. Но ведь хотелось бы творить, делать что-то материальное, осязаемое. И данные к этому у меня, конечно, были, но в чём-то я ошибся, и сейчас появляется какое-то отвращение к своей никчёмности.

Хотя офицеров на ПЛ всего семь человек, но всё равно решили отметить мой день рождения и зажарить индюка. Так всё и сделали. Михаил Иванович от себя и от личного состава подарил мне нагрудный знак – лодочку. Московский подарил две книги и коробку конфет. В общем, я очень был доволен их вниманием, и всё прошло очень хорошо. Две бутылочки коньяка выпили.

Так прошла первая ночь нашего долгожданного “отдыха”. Спустившись вниз, я завалился на койку и замертво уснул. Снился почему-то родной дом на Соломбале и комната, которой, по-моему, сейчас уже нет. Она была с одним окном, которое выходило в сторону Макревичей. Располагалась в средине дома. Продолговатенькая и уютная. Круглая железная печка одной половиной выходила в эту комнату.

Почему-то всегда снится мне эта комната. Наверное, потому, что в далёком детстве по вечерам в ней собиралась вся наша семья, и мама рассказывала волнующие сказки. Мы все, затаив дыхание, слушали её ровный приятный голос. Я, как самый маленький, всегда был у неё на коленях. Это были очень сладостные дни в моём детстве. А потом мама заболела. Заболела тяжело. И эта комната стала её комнатой. Она почему-то туда меня не пускала. Потом я узнал, что она боялась меня заразить. У нас и сейчас ещё время от времени даёт знать о себе туберкулёз лёгких.

Очень приятно было, хотя бы и во сне, побывать дома.

Вспоминался также мой день рождения в Гремихе в 1963 году,

который отмечали с Галиной в кругу однокашников и сослуживцев

На новой позиции

20 июня 1965 года

Болеарское (Иберийское) море. Глубина 80 метров. 64-е сутки под водой, вдали от Родины.

Давно не брал в руки перо. Около месяца. А порой так хочется писать, просто горю желанием, находит вдохновение. Это особенно бывает, когда читаешь хорошую книгу.

Вчера закончил перечитывать “Войну и мир” Л.Н. Толстого. Третий раз перечитывал. Грандиозно! Великолепно! Какая сила мысли! Какая великолепная палитра красок! Какой объём, какие горизонты!

Просто порой не верится, что это смог осмыслить один человек. Впечатление такое, как будто трудилось целое объединение прозаиков, поэтов и художников, плюс философы, историки и математики. А оказывается, – автор один!

Поражает, во-первых, точность мазков, с которыми художник  обрисовывает все действующие лица. Каждый образ читателю представляется словно на первоклассной фотографии. Во-вторых, яркость обрисовки бытовых, жанровых сцен и особенно баталий. Описание Бородинского сражения доведено до такого мастерства, когда читатель невольно переносится в центр баталии и становится почти свидетелем происходящих событий. Очень сильное произвела впечатление на меня эта эпопея. И в голову приходит мысль: – кто бы сейчас смог так описать Великую Отечественную войну или нашу действительность? Найдётся ли такой художник? А хотелось бы.

Итак, с 25 мая мы на новой позиции. Что произошло за это время? У нас ничего. А в мире? В мире, конечно, много событий.

– Телевизионный спутник “Молния-1”.

– Полёт американских космонавтов.

– Запуск 10-тонного спутника американцами.

– Продолжение войны во Вьетнаме.

– Переворот в Алжире. Герою Бен-Беле «дали по шапке».

– Выставка авиационной техники в Париже.

И так далее и тому подобное.

Многое мы и не знаем, так как приём с Большой Земли очень плохой. Большие помехи. Вчерашние последние известия порадовали повышением температуры на родном Севере. В Архангельске +26 градусов, в Мурманске +21 градус. А у нас почти никаких изменений. Всё одно и то же. То же море. Конечно, об этом море можно было бы при наличии соответственных талантов, писать целые книги. Оно ласковое, как любящая нежная девушка на первом свидании. Особенно вечером, когда солнце садится за горизонт.

Время 21.15. Надо идти на глубину 150 метров, делать гидрологический разрез, то есть замерять скорость распространения звука в воде на различных глубинах. На основании полученных данных строятся графики и находятся глубины для поиска ПЛАР и надводных кораблей, а также глубины для уклонения от противника.

Работают два бортовых мотора «малый вперёд». Все переборочные двери задраены. В лодке абсолютная тишина. Иногда даже слышны струи воды, обтекающие корпус. Иногда корпус лодки слегка вздрагивает, как будто проходит лёгкая гроза. Это случается тогда, когда амплитуды колебаний работающих механизмов и корпуса совпадают.

С каждым метром погружения чувствуется напряжение стального тела корабля. Давление увеличивается очень быстро. Погружение на каждые десять метров, увеличивает давление на каждый квадратный сантиметр на один килограмм, то есть на глубине 100 метров давит на каждый квадратный сантиметр поверхности корпуса ПЛ 10 килограмм, на глубине 150 метров – соответственно, 15 килограмм, и так далее. В целом на корпус будет давить чудовищная сила в несколько десятков тысяч тонн. Достаточно сказать, что на глубине в 200 метров через образовавшуюся пробоину в авторучку толщиной будет бить водяная струя, которая свободно проткнёт насквозь человека, а отсек заполнится водой через 30-40 секунд.

Все офицеры, старшины и матросы внимательно следят за показаниями приборов. Всё сейчас важно: – и давление в топливных цистернах (если оно будет расти, могут лопнуть цистерны), и давление гидравлики (если оно упадёт, лодка станет неуправляемой), и температура всех подшипников линий валов, и сигнализация всех забортных отверстий, и ещё многое другое. Особенно тщательно вахтенные в отсеках прислушиваются к забортным шумам. Каждый стук, скрежет, шорох, удары, докладываются в ЦП, где они анализируются и принимаются соответствующие меры. Осматриваются все трюма, выгородки, цистерны. Под неослабным наблюдением находятся все забортные отверстия, все забортные клапаны.

Сейчас всё важно. «Проморгал» вахтенный 7-го отсека. Вывел из строя насосы гидравлики и лодка неуправляема. Перекладка рулей, открывание и закрывание клапанов вентиляции и кингстонов, подъём всех выдвижных устройств, – всё приводится в действие при помощи гидравлики.

Неправильные действия вахтенного электрика при даче и изменении ходов электромоторами, при переключениях на главных ходовых станциях, может привести к сгоранию пусковых сопротивлений, к выводу их из строя и даже к пожару.

Но лодка идёт на глубину. Вот уже 100 метров, 150 метров. Из концевых отсеков по “Каштану” доносятся доклады через каждые 10 метров изменения глубины.

– В первом глубина 150 метров, замечаний нет.

Значит, в седьмом будет 140 метров, так оно и есть. Вслед за докладом из первого, доносится доклад из седьмого отсека:

– В седьмом глубина 140 метров, замечаний нет.

Почему такая разница, можно догадаться. Лодка идёт на погружение с дифферентом на нос, то есть занимает такое наклонное положение, когда нос ниже (глубже), чем корма, при всплытии будет наоборот.

Напряжение растёт.

– Глубина 200 метров. Осмотреться в отсеках, – даётся команда из центрального поста вахтенным офицером.

Словесные портреты подводников

Центральный пост! Это мозг подводной лодки. Здесь сосредоточено всё управление кораблём.

Вот взять хотя бы БП–35. Это пост погружения и всплытия и пост живучести. На вахте стоит командир отделения трюмных машинистов старшина 2 статьи Кочкин. Молодой парнишка. Весь, как говорится, на виду. Ведь форма одежды – трусы! Выражение лица совсем ещё юное. Парень прямо скажем некрасивый. На танцах, наверняка, он бы не имел у молодых нынешних девиц того успеха, который имеют современные «хлыщи». На плоском, почти квадратном лице, обтянутом бледной, желтоватой, как калька, кожей широко посажены чуть раскосые  неглубокие бледно-серые глаза. Чащё взгляд их задумчивый, но в то же время ясный. Первое время они не производят никакого впечатления. Тем более, что они невыразительные. Обрамлены очень короткими, бесцветными, вылинявшими редкими ресницами, выглядывающими из красноватых, воспалённых век. Чем-то очень, хотя и отдалённо, напоминают глаза курицы. И веки как раз похожи на лоскутки кожицы, которыми прикрываются глаза птицы. Нос широкий, слегка приплюснут, курносый, чуть загнут кверху. Ноздри слегка вывернуты, что особенно заметно в подводном положении, когда от недостатка кислорода дыхание становится учащённым. Не обращая внимания, может быть, больше и нечего было бы сказать, но при более внимательном взгляде бросается в глаза, как при каждом вдохе они чуть выворачиваются наружу.

При длительном очень тесном общении каждый день, у человека, как правило, находятся ещё одна-две чёрточки, которые в обычных условиях никогда бы не привлекли постороннего внимания.

Но, что особенно и невольно бросается в глаза, – это его рот. Причём, когда он закрыт, ничего сказать нельзя. Но стоит Кочкину улыбнуться, как эта улыбка его окончательно уродует. Она невольно, в первый момент, производит отталкивающее впечатление. У него непомерно большой, широкий рот со слегка отвисшей вперёд нижней губой, которую он постоянно хочет, не замечая сам этого, сомкнуть с верхней, но тут же сразу вновь обвисающей с постоянной по средине её каплей слюны. Возникает мысль, что природа не очень потрудилась над внешним оформлением этого человека, наделив его только внутренней красотой и лишив плавных, красивых линий во внешнем обличье.

Зная, очевидно, свои недостатки, Кочкин, казалось, старался не смеяться. По крайней мере, если и улыбался, то улыбался, не открывая рта. Не всегда это ему удавалось. И в тот момент, когда он забывал о своих недостатках и смеялся, как говорится во всю свою “рязанскую”, рот у него непомерно растягивался, оголяя красные дёсна с неровно вставленными мелкими и острыми, как у старой ржавой пилы, зубами, редко посаженными и жёлтыми, как кукурузные зёрна. У уголков рта появлялись вертикальные неровные складки, ещё более уродующие некрасивое лицо.

И только глаза, да именно эти бледно-серые глаза, словно преображались, становясь бархатистыми. Они вспыхивали подобно бенгальским огням, своими искрами разбрызгивая вокруг лучи света. И человек преображался. Он становился привлекательным и даже красивым. Как будто вся его внутренняя красота выплёскивалась, струилась из влажных сияющих глаз, разливая вокруг окружающих доброту и любовь к людям. Но в следующий миг безобразная улыбка исчезала. Рот, как бы стыдясь, быстро смыкался створками бледно-розовых губ, прикрывая частокол зубов, и нижняя губа с каплей слюны посредине чуть опускалась вниз. Глаза начинали быстро-быстро, как у мыши, бегать. Лицо искажалось мучительной судорогой. Взгляд, который только что излучал лучи света, становился потупленным и виноватым, и даже жалким. Казалось, всё существо Кочкина выражало боль и страдание. «Простите, извините, уж если, что не так», – говорил его взгляд.

Руки, жилистые и мускулистые, невольно искали работы, хватались за клапаны. Вытаскивалась из ящика шкурка, и быстрыми ловкими движениями на клапанах наводился блеск. Он никогда не стоял без дела. Весь в равномерном движении. Тело, ещё полностью не оформившееся, слегка сутулилось, хотя и ростом он был ниже среднего. Это очевидно результат, или, вернее, временное явление от пребывания на подводной лодке. Даже и с таким ростом, как у Кочкина, он не везде мог стоять в свой полный рост.

Это характерно, естественно, не только для него, но и вообще для всех подводников. Все ходят по отсекам в полусогнутом состоянии, чтобы не “свернуть” своей головой какой-нибудь клапан, механизм или клинкет. Не говоря уже о том, что через переборочные двери можно пройти только при условии, когда сумеешь свои телеса сложить «в три погибели». Вот именно – «в три погибели». Уж, что – верно, то – верно.

В то же время тело его всё же было развито. Но фигура неправильная. Сильно развитая грудь шла конусом к талии. Брюшной пресс резко выражен, мышцы которого выделялись овальными кубиками, расположенными в два вертикальных столбика по три кубика в каждом. Бросались в глаза угловатость и упругость мышц. Особенно бицепсы рук и мышцы спины резко выделялись в его фигуре. Но при сильно развитой груди плечи были узковаты, что уродовало фигуру.

Но стоило ему взять в руки эспандер или гантели! Игра мышц, их упругость и рельефность преображали Кочкина. То же самое происходило с ним, когда он действовал на своём боевом посту, и особенно по сигналу срочного погружения или при продувании главного балласта, когда лодка всплывала в надводное положение.

Сижу я всегда в подводном положении у носовой переборки на тумбе вертикального руля, прислонившись спиной на машинные телеграфы. В руках, как правило, книга или журнал. Люблю очень читать журналы, причём, просматриваю их всегда, почему-то с конца, с юмора и кроссвордов. Потом перехожу к публицистике и беллетристике.

Перед глазами расположены все приборы и вахтенная служба. Слева от меня на уровне глаз расположены тахометры, затем сигнализация  выдвижных устройств, забортных отверстий, насосов гидравлики и множество белых и зелёных глазков, – это сигнализация клапанов вентиляции и кингстонов. Подо мной тумба вертикального руля, но управление ведётся с другого поста – из боевой рубки.

Ноги опущены на вращающееся круглое сиденье. Сандалии всегда валяются на палубе под сиденьем. Ногам очень хорошо, когда они голые. Не потеют и отдыхают. А особенно хорошо сидеть, когда ноги подняты  кверху выше головы. Кровь оттекает от них и чувствуется лёгкость. Может быть, и смешно, но «дураки-американцы», очевидно, не от вульгарности сидят в позе, когда ноги выше головы.

Прямо перед глазами проектируется левым боком ко мне рулевой-горизонтальщик. Это здоровый и широкоплечий Солдатов, красивый во всех отношениях парень. Его задача – при помощи горизонтальных рулей погружаться, всплывать или держать заданную глубину. Пост ответственный и сложный по своему управлению. Но Солдатов, надо отдать справедливость, хорошо освоил свою специальность. Он сумел понять ту изюминку в этом деле, не поняв которой никогда нельзя стать горизонтальщиком. Это чувство управления, то есть способность определить тот момент, когда ПЛ начинает погружаться или всплывать, дифферентоваться на нос или на корму, раньше приборов. Вернее, не этот момент, а чуть-чуть пораньше. Лодка ещё не погружается, а Солдатов ставит уже рули на всплытие, и дифферент отходит на корму. Лодка ещё не всплывает, а Солдатов ставит уже рули на погружение и переводит дифферент на нос. Он сливается с кораблём и чувствует его поведение с упреждением в сравнении с показаниями приборов. Только в этом случае лодка будет послушна рулевому-горизонтальщику. Стоит же только прозевать этот момент, как лодка наберёт инерцию, и уже остановить её становится гораздо тяжелее.

«Чувствовать» подводную лодку дано не каждому. Иной матрос-рулевой за всю свою службу никак не может стать хорошим горизонтальщиком. И всё только по единственной причине, что никак не может уловить этого упреждающего момента. А в нём вся соль. Особенно сложно управление ПЛ на перископной глубине, при волнении более трёх баллов, как под электромоторами, так и в особенности под РДП (работа дизелей под водой).

Солдатов – этот симпатичный ростовский парень – быстро освоил это сложное мастерство. Характерно ещё и то, что он даже и мыслит тактически правильно. С полуслова понимает вахтенного офицера или вахтенного механика в выполнении того или иного маневра. Сам всем своим существом чувствует, когда надо создавать дифферент, на какой угол перекладывать горизонтальные рули.

Порой сижу и просто любуюсь на этого парня. Нет, это не работа. Скорее всего, игра, искусство. Солдатов – всё внимание. Но это не скованное, не связанное внимание. Свободно сидит без всякого напряжения. И на приборы, вроде бы, не смотрит. Может разговаривать с вахтенным офицером даже на отвлечённые темы (что, естественно, не желательно, ведь он же на вахте), «травануть» анекдот и послушать, заразительно посмеяться, повернуться спиной к приборам. Но вот из носа в корму пошли моряки курить (если ПЛ под РДП), или в седьмом отсеке смотрят кинокартину, а рука Солдатова уже нажимает на пульт кормовых горизонтальных рулей и перекладывает их на погружение, а носовые горизонтальные рули на определённый угол на всплытие. И, несмотря на изменение дифферентовки за счёт перехода людей в корму, лодка держит заданную глубину. Хороший горизонтальщик на ПЛ – это находка. Это в будущем хороший боцман.

Подходит смена вахты. Солдатов передаёт управление, в противоположность себе, небольшому, щупленькому матросу Врагову. Маленькая продолговатая голова с резко заостренным книзу подбородком, неподвижно застывает на тонкой и хрупкой шее. Вахту на горизонтальных рулях принял Врагов.

Родной дом в Оренбургской степи, одиноко возвышающийся на окраине посёлка. Отец вечно с рубанком в руках, осыпанный деревянными стружками. Мать ещё статная и красивая женщина. Именно мать со своими заботливыми и ласковыми руками, умелая хозяйка, не знающая покоя ни в поле, ни в доме, как говорится, настоящая русская женщина, сумела привить и сыну любовь к труду, настойчивость и правильное понимание жизни. Степной, дышащий палящим зноем ветер. Тучи горячего песка знойным летом и свирепые бураны зимой. Всем этим только что жил матрос Врагов. Тёплые воспоминания о родных местах, мечты и грёзы по родной земле. Русые волосы и застенчивый, но открытый взгляд голубых, как бирюза, глаз. Первое прикосновение горячих губ, неумелое и робкое, и хрупкость нежного создания. Всё это только что он вспоминал и старался мысленно воспроизвести перед своими глазами.

Но вот вахта. И перед глазами стрелки глубиномеров. Непрестанно бегающий вправо и влево пузырёк дифферентометра. Указатели положения носовых и кормовых горизонтальных рулей. Долой всё лишнее, все мысли только на циферблаты.

Врагов – всё внимание. Хотя он несколько скованнее себя держит. Нет ещё той лёгкости, как у Солдатова, но это уже тоже замечательный горизонтальщик. Точность и чёткость в своих действиях, самодисциплина, бдительность при несении как рулевой, так и сигнальной вахт в сочетании с поэтичной, несколько сентиментальной натурой резко выделяют, внешне щупленького Врагова среди остальных рулевых-сигнальщиков.

Десятки клапанов: – красных, голубых, жёлтых, коричневых, зелёных. Маленьких и больших. Клапана, размером с баранку автомобиля, – это групповые аварийного продувания. Под ними в три вертикальных ряда, чуть поменьше – аварийного продувания соответствующих ЦГБ. Правее колонка ВВД, усеянная в два ряда голубыми клапанами по количеству групп баллонов ВВД. Над головой на подволоке – два ряда клапанов колонки продувания главного балласта ВНД и газами от дизелей. Слева от колонки аварийного продувания – манипуляторы кингстонов и клапанов вентиляции, а чуть выше десяток белых и зелёных огоньков их сигнализации, от которых рябит в глазах у непосвящённого человека.

Сзади несколько манипуляторов выдвижных устройств и захлопок. Масса выключателей, пакетников, замыкателей ревунной и звонковой сигнализации. Пульт управления микрофонной радиосвязью с десятками тумблеров и лампочек сигнализации. Переговорные трубы. Телефонная связь со всеми отсеками. Машинки клапанов вентиляции и кингстонов.

И тут же масса штурманских приборов, приборов управления торпедной стрельбой, акустики, радиолокации и так далее и тому подобное. И всё это опутано густой сетью кабелей и разноцветных трубопроводов.

Вот в первом приближении представление о БП-35 – управления погружением и всплытием подводной лодки. Кто же всё это приводит в действие, кто хозяин этого нагромождения механизмов? А ведь это только десятая, а, вернее, какая-то сотая часть всего того, что находится в руках командира БП-35. Ведь мы ещё не заглянули в трюм, где помпы, агрегаты, кингстоны, насосы гидравлики, магистрали трубопроводов, кабели, соединительные коробки.

Но на всё это надо смотреть, когда выполняется какой-нибудь маневр. Или же всплытие с таинственной глубины моря. Оттуда, где вечный мрак и вечная тишина. Где только рыбы и мы – хозяева. Да, мы тоже хозяева морских глубин. Сегодня 21 июня, следовательно, 65-е сутки под водой. Чем же мы не хозяева?

Глубина 120 метров. Через 20 минут сеанс связи. Пора всплывать на перископную глубину. Послушать мир, голос Москвы, родную, такую близкую русскую речь, русские песни, нашу советскую музыку. Как осточертели эти надрывные звуки модной поп-музыки, завывания саксофонов и труб, хрипы, похожие на рычания диких зверей, дробь ударников и визг полупьяных девиц.

– Боцман, всплывать на глубину 30 метров с дифферентом пять градусов на корму.

– Есть всплывать, – раздаётся твёрдый голос Солдатова, – он репетует полностью команду.

Левая рука его автоматически ложится на кнопку управления НГР, правая – на кнопку управления КГР. Немедленно стрелки указателей поползли на всплытие: 5 градусов, 10 градусов. На 25 градусах на всплытие стрелки НГР остановились. Кормовые рули ходят около нужного положения, удерживая заданный дифферент 5 градусов на корму. Дифферент почему-то сильнее ощущается на ПЛ, чем крен. И вместо 5 градусов дифферент всегда кажется гораздо больше. И сколько десятков, сотен раз ни всплывает лодка, а рулевой-горизонтальщик сразу же как-то напрягается. Это, правда, характерно и для всех остальных подводников, так как всплытие, как увидим ниже, маневр небезопасный.

Слегка сутулая спина Солдатова выпрямилась. Фигура стала ещё более красивой, и чем-то напоминала античную статую. Но только с той разницей, что мышцы у него были не резко выделены, не как у Геракла и даже Кочкина, а были более эластичные, обтекаемые и как будто резиновые, как у пловца.

Взгляд устремлён на приборы.

– Лодка начала медленно всплывать, дифферент 5 градусов на корму, глубина 115 метров, – доложил он спокойно.

Лодка медленно скользит вверх.

– Слушать забортные шумы, – разнеслась по кораблю команда вахтенного офицера, – всплываем на глубину 30 метров.

– Есть первый, есть седьмой, – донеслись голоса вахтенных концевых отсеков. Это означало, что во всех отсеках команда вахтенного офицера принята и исполняется правильно.

– Бортовые моторы малый вперёд, – скомандовал я на телеграфы.

Лодка увеличила скорость. Это сразу стало заметно по лёгкой вибрации стального корпуса. А вообще, всегда кажется, что лодка всплывает как-то тяжело, неохотно, даже когда совершенно нормально удифферентована, то есть её плавучесть равна нулевой при нулевом дифференте.

Случай в Норвежском море

И вот сейчас мне вспомнился один случай, который пришлось пережить несколько лет назад, и который чуть не стоил мне жизни, вернее жизни всего экипажа. Произошло это тоже в автономном плавании в Норвежском море в 1961 году. Командовал я тогда подводной лодкой 613 проекта С-269.

Северный флот. Подводная лодка 613 проекта

Был молодой, полон сил и энергии командир. Не прошло ещё и года с тех пор, как впервые “ухватился за заветные ручки телеграфов”. Гордость за доверенный корабль, за лодочку, красовавшуюся над правым карманом кителя, наполняла сердце. Четыре гранёных, догадываетесь, самых модных звёздочек капитан-лейтенанта. Что греха таить, как и все молодые офицеры, любил я, да и до сих пор люблю военно-морской шик. Есть в нём что-то такое привлекательное и романтичное. Может быть, со стороны сухого кабинетного начальника, да и со стороны устава и всей воинской службы это будет выглядеть, как нарушение формы одежды. Согласен с этим. Так оно и есть. И с настоящими нарушителями формы одежды, сам боролся и борюсь.

Итак, лодка была введена в короткие сроки в первую линию и вошла в состав боевого ядра Северного флота.

День ВМФ в Гремихе 25 июля 1960 года.

Экипаж подводной лодки С-269 на торжественном построении

Автономные плавания, дальние походы в то время только начинались. И, естественно, что не только чувство гордости, но и ответственности наполняло всё мое существо. Вот оно долгожданное время. Я буду в море, вдали от родных берегов.

Поход в Норвежское море тогда, естественно, мне казался, чуть ли не кругосветным плаванием. Мне доверено выполнять боевую задачу, вести разведку. Обуревавшие меня чувства трудно передать!

Северный флот, Норвежское море, 1961 год.

У перископа командир подводной лодки С-269 капитан-лейтенант Попов Н.Д.

Готовились тщательно. А опыта таких плаваний было ещё недостаточно. И вот мы на позиции 13 июня 1961 года. Вы, наверное, обратили внимание на 13-е число. Да, в нём всё же что-то есть загадочное.

Первый день и первое погружение на рабочую глубину 170 метров. Идём на глубину, не спеша, делая остановки на 50, 100 и 150 метрах.

– Глубина 170 метров. Осмотреться в отсеках, – даётся команда по лодке.

И сразу же вслед за этим из седьмого по переговорной трубе доносится доклад, отрывистый и резкий, а, может быть, даже и истошный:

– Пробоина в седьмом. Фактически!

Объявляю по МКТУ:

– Аварийная тревога. Пробоина в седьмом отсеке, – командую автоматически.

Вот где вспомнились и пригодились наши усиленные тренировки по борьбе за живучесть, которые, откровенно говоря, порой надоедали. Не зря наша БЧ-V участвовала в соревнованиях на лучшую БЧ-V Северного флота и заняла в этих состязаниях 2-е место. А среди лодок своего проекта – 1-е место. В какие-то доли секунды вспомнился и Эмма Кульницкий, который ходил с нами на состязания.

Команды следовали автоматически, хотя, казалось бы, надо сначала оценить обстановку, взвесить свои возможности и потом принимать решения, как бороться за живучесть. Но это была уже не просто борьба за живучесть, а борьба за корабль, борьба за жизнь всего экипажа. Ведь под килём было более 3000 метров глубины. Это происходило ещё задолго до гибели “Трешера”.

От страшного свиста и шума связь с концевыми отсеками, конечно, была прервана. Переговорные трубы загерметизированы. А “Каштана” на наших лодках ещё не было. По кораблю раздался сигнал аварийной тревоги. Дифферент быстро рос на корму. Думать и соображать было некогда. Промедление каждой секунды грозило катастрофой, гибелью подводной лодки. В такой обстановке решения приходили сами, по интуиции, не раздумывая.

Отданные мною команды:

– Боцман, всплывать. Два мотора – полный вперёд. Продуть среднюю, – были мгновенно исполнены.

Получилось так, что для проверки трюмной помпы в 7-ом отсеке был послан старшина команды трюмных главный старшина Петров. Это было грубейшей ошибкой моего молодого, только что назначенного, инженер-механика старшего лейтенанта Лихачёва. Да, я этот момент по своей молодости, незначительному командирскому опыту упустил как-то из виду.

Но надо отдать должное Юрию Алексеевичу, что он сам мгновенно стал на колонки аварийного продувания. Клапан средней группы был открыт быстро. Сжатый воздух до 200 атмосфер с огромной силой, со свистом рванулся в цистерны средней группы, вытесняя из них воду и создавая положительную плавучесть.

21 июня 1965 года

Корпус от полного хода и от продувания средней группы содрогался и трясся, как от лихорадки. Но цепкие могучие объятья океана, со страшной силой ухватились за раненый корабль и не пускали его. Эти первые мгновенья показались вечностью. Казалось, уже прошло много минут, а, может быть, и часов, но глубиномер неизменно показывал 170 метров.

Механик был бледен, и с надеждой и мольбой следил за мной, за моими командами. Лоб покрылся испариной, глаза лихорадочно блестели. Но это был какой-то не естественный блеск, пожалуй, в них был тогда страх, граничащий с ужасом. Глаза и вся его фигура говорили: – «Ну, неужели, неужели всё…, неужели вот так, как-то по-глупому…. Неужели крышка, неужели такой нелепый и ужасный конец…?»

О себе трудно говорить, но мне, кажется, я тогда не думал о страхе, хотя твёрдо помнил, что, если я не справлюсь, как командир, то тогда всё…. Да, я твёрдо помню, что в тот момент у меня не было страха. Страх появился потом, после всего этого…, после всплытия, тогда, когда уже вся жизнь, подобно молнии пронеслась в моём сознании…

Вспомнил маму, детство и войну

Далёкое детство, когда я ещё с рёвом цеплялся за подол уезжающей в Ленинград матери. А ведь это было в 1932 году, когда мне “стукнуло” всего три года. Но уже тогда я понимал, как страшно остаться без матери! Мама, милая, родная моя мама. Как сильно я тебя любил! И мне казалось, что ты и я одно целое, которое никогда нельзя разорвать. Какие я испытывал муки, как страшно я кричал, надрывая голосовые связки, а меня отрывали от тебя, казалось мне, самые страшные люди. Слёзы горечи и обиды и своего бессилия душили меня. Эта травма детской души, настолько ярко запомнилась мне, что именно она в первое мгновение промелькнула в минуты нависшей опасности.

Школьные годы, друзья: Рудька Ласкин, Юрка Прокопьев, Витька Макаревич, – этот вечно чумазый, но обаятельный парнишка (его очень любили в моём доме), Олежка Николаев и многие другие товарищи и друзья. Все вы даже и не подразумеваете, что были рядом со мной в моём воображении в самую опасную минуту моей жизни. Где вы сейчас? Дорогие мои друзья, врачи, математики, философы, историки. Значит, правильно, что в тяжёлые минуты вспоминаются только лучшие друзья.

Помнишь, Олежка, мы пекли картошку на берегу Соломбалы за нашими огородами? И вот налетела страшная гроза, а потом чумазый Витька Макаревич, почему-то радостный, принёс страшную весть. Нет, ты, очевидно, Олежка, не помнишь, ведь ты был на три года моложе меня.

Это было 22 июня 1941 года.

– Война! – орал Витька, – война! – и приплясывал стоя в грязной луже, а сверху хлестал проливной дождь и небо как будто бы раскалывалось, проткнутое рваными, как корявые сучья дуба, слепящими молниями.

Мне 12 лет. Что я мог понимать? Что я мог чувствовать. Война. Ведь так интересно. Самая любимая игра была у нас в войну, – ты помнишь, Олежка? Но что-то неловкое сделалось внутри. К горлу подкатил комок.

– Что ты бесишься, дурак? – закричал я на Витьку.

А он одно: – «Война, война! Сегодня в четыре часа утра началась война». О, как хотелось мне тогда его побить. Но руки почему-то не поднимались. Костёр уже потух. Струи образовавшихся ручьёв уносили в речку догоравшие головешки и наши обгоревшие картофелины, от которых ещё шёл пар. Это уносилось навсегда наше беззаботное детство.

22 июня 1965 года

Война. Вой сирен. Маскировка. Налёты. Первые пожары лесопильных заводов и выгорание целых кварталов деревянных домов. Красивое и грубое зрелище бомбёжки. Разноцветные ленты серпантина трассирующих снарядов, несущихся от как-то жалко тявкающих наших зениток. Гирлянды навешенных в чёрном небе осветительных бомб, вызывающие замирание сердца завывания немецких пикировщиков, пакеты рассыпающихся зажигалок, взрывы фугасок. Кругом смерть и слёзы, детский плачь и душераздирающий вой старух, горе и страдания обманутого великого народа.

Муки голода. Жрать нечего. Что делать? Брат Фёдор воюет. Недавно ушёл Анатолий. Где они? Что делают? Убивают фашистов, или их убивают? Отец, кормилец, что с тобой? О несчастье! Рак. Больница. Смерть. Па…, папа! – истошный крик вырывается из детской, но уже огрубевшей души. За что…ты так нас? Где ты, па…, па…. И сразу сникшая, постаревшая на десять лет моя милая мама. Серебристые паутинки в висках. Почему ты такая стала маленькая и печальненькая, моя мамочка?

– Мама, тебе тяжело? Мама, я же большой. Нет, ты посмотри, я же взаправду большой. И кулаки у меня – во, какие. Мама, можно я тебя поглажу?

Улыбка, только уголками рта и морщинками, расходящимися от них. А в глазах застывший ужас и непоправимая печаль, безраздельная тоска. Что-то надломилось у неё внутри. Скрючило, согнуло, совсем ещё недавно стройную фигуру мамы.

– К чёрту школу. К чёрту учёбу. Учебники под печь.

Я взрослый. Я рабочий. Я кормилец! Завод. Ночная смена. Какие-то латунные трубки. Ножовка вжик-вжик, вжик-вжик…. Когда это кончится? Перед глазами круги. Веки, как будто налитые свинцом, непроизвольно закрываются. Мастер тычет в сухие, воспалённые губы догорающий «бычёк» из махры. Затяжка. Голова кружится, но глаза раскрываются. От медных опилок и дыма противный приторно-сладковатый привкус во рту. До дома ноги бредут автоматически.

А мама в больнице. Огромный пустой холодный дом. Один. Жутко. Всё кто-то мерещится. Можно сойти с ума. Тяжело просыпаюсь. Жрать нечего. Сейчас бы корочку хлеба!

Но всё проходит. Снова школа. Победа! Мир!

Вспомнил и Подготию, и Первобалтию

Еду в Ленинград. И вот – “чудильник”.

Я уже подгот! А кто в Ленинграде не знал подготов 46-х – 50-х годов? Пока, я думаю, про это и достаточно. А то, если начну про Подготию, или как мы любовно называли её “чудильник”, вспоминать, то мне, очевидно, так и не закончить никогда начатую мысль.

Ленинград, здание ЛВМПУ в начальный период создания училища

О Подготии нужно отдельное слово. И жаль, что ещё никто о ней не написал. Вот тема, над которой не мешало бы каждому бывшему подготу подумать, а, может быть, и написать замечательную книгу, про наши юные, самые замечательные, золотые годы учёбы. Про наши трудности, про наших замечательных, любимых воспитателей – офицеров.

Это были замечательные люди и талантливые воспитатели будущих морских офицеров.

Слева направо: Алексей Исидорович Комиссаров, Иван Сергеевич Щёголев, Семён Павлович Попов

Не забыть, конечно, «выписать» тупиц и невежд, настоящих олухов, которых, к нашему великому сожалению, было немало.

Было много, естественно, и плохого у нас, даже очень дурного, но мы были сильны духом, мы были молоды и полны энергии. Поэтому всё наносное, вся шелуха отскакивала от нас. Больше всё-таки было хорошего, красивого. А драки, а колоссальные побоища на Масляном лугу, а “Шпулька”, а “Газа”, а “Мраморняга”, а Летний сад? Что же это всё отбросить? Конечно, нет. Но мы были молоды, а молодости свойственно было всё это. Как говорится, в наших жилах текла кипучая кровь.

Странно говорить о моде военному человеку. И, тем не менее, несмотря на строго установленную приказом МО СССР форму одежды, подготы всегда придерживались моды.

На увольнение строились все в уставной форме, но вот строй распущен, и в дальних углах кубрика, в гальюнах, подальше от глаз начальства идёт срочное переодевание. Делалось это разными способами. Одевались брюки-клёш. И чем шире внизу, тем считалось большим шиком! В этом деле, как говорится, меры не знали. Кто не имел денег, растягивал брюки на “торпедах”. Кому мама или папа давали денег, тот шил на заказ брюки из чёрного шевиота, а то и из бостона шириной до 40 сантиметров. А что на голове? “Албанка”, то есть форменная, выданная бескозырка, заменялась на «блин» или, как мы называли, – “чепчик”, чуть державшийся на затылке, так как тулья и околыш делались по три сантиметра. Получалось так, что даже ленточку приходилось подворачивать. Такая бескозырка на наших головах плохо держалась. Некоторые пришивали резинки, которые заводились за затылок или подбородок. Я же предпочитал “беску” держать за ленточку зубами. Это тоже считалось своеобразным шиком.

Девочки у нас тоже были “стильные”, которые с “албанцем” и рядом бы не пошли. Вот они-то, скорее всего, и были первопричиной нашей так называемой “моды”. Особенно они были в восторге от наших самодельных гранёных якорьков на погончиках и от блях на флотских ремнях. А также всеобщей гордостью были “галочки” на левом рукаве “суконки”. Галочки тоже, конечно, были не уставные, а делались по заказу у старого, ещё царских времён, «золотошвея» Бочкина на Гороховой 36. И, уже будучи офицером, до капитана 3 ранга, я всегда и офицерские нашивки делал у него. Нашивки капитана 2 ранга у него сделать не удалось, так как старик отдал богу душу. А знатный старик был. Он разрабатывал погоны ещё при царе, а также и наши советские погоны Сталину Генералиссимуса СССР, за что имел несколько грамот.

Быстро переодевшись в “модную форму”, надо было как-то пройти через КПП. Но курсанты “почему-то” этим пренебрегали, предпочитая прыгать из окна гальюна второго этажа на 12-ю Красноармейскую улицу, сваливаясь, «как снег на голову» удивлённых прохожих.

Надо было видеть этих, вырядившихся “курсачей”. На ногах полощутся две 40 сантиметровые юбки, подметая тротуары ленинградских проспектов. Ботинок не видно. В этом было одно преимущество. Вместо шнурков можно было вдевать в ботинки шпагат, густо замазав его гуталином, так как под брюками всё равно не видно. А на шнурки ведь всегда не хватало. Военно-морскую грудь облегала с силой напяленная “суконка” на молнии с левого бока. Стрелки отутюженных брюк продолжались и на “суконке”. Стрелки эти тоже были возведены в “культ”. И вот такими “мариманами” ещё не видевшими настоящего моря, кроме “Маркизовой лужи”, мы расплывались по улицам города и бежали к своим любимым девушкам.

Суббота, – увольнение в город

– Колян, ты куда думаешь сегодня? – спросил, не глядя на меня, Квят, – давай махнём к моей старушке.

«Старушка» – это была его приёмная мать. Замечательная женщина невысокого роста, вечно суетливая и исключительно гостеприимная. Уже пожилая, но бодрая женщина лет сорока восьми. Может быть, чуть побольше. Но, во всяком случае, ещё не старушка, как звал её, правда, только в разговоре с ребятами, Квят. Юрку, почему-то все ребята, и в том числе я, звали Квят, по его фамилии Квятковский.

Ленинград, весна 1953 года.

Юра Квятковский. Фото из выпускного альбома

– Сегодня у неё будут пироги и наливочка, но не в этом главное, – продолжал он, повернувшись ко мне.

И хитрая, какая-то особенно хитрая и лукавая улыбка “расплылась” на его скуластой физиономии, характерная именно только для него, и ни для кого больше. Смотрел при этом он всегда открыто и прямо с искринкой в серо-зелёных глазах. Но мне всегда казалось, что в них постоянно плясал какой-то бесёнок, готовый вот-вот выпрыгнуть и ехидно крикнуть: – “Дур-р-р-эк. Гх-а, гх-а!” Я не мог выдерживать этого взгляда и всегда отводил в сторону глаза.

Юрка уже заканчивал натирать свою полосу паркета в коридоре, а мне ещё оставался небольшой ”шмат”. Щётка сегодня мне досталась паршивая, вся забитая мастикой и сработавшаяся. Десятый пот уже лил по моей спине. Но, не окончив натирать оставшуюся полосу, не хотелось разгибаться и тем более разговаривать. По субботам, в большую приборку, как правило, мы с Юркой старались попасть на натирку “палубы” в нашем коридоре, позже так называемый “Голубой зал”. Юрка вышел на лестничную площадку и закурил, ожидая меня.

– Опять Мария Лаврентьевна будет сватать тебя за какую-нибудь кралю? Это уже которая будет?

– А ты откуда знаешь? – удивлённо спросил Юрка и глупо захлопал глазами.

– На твоей роже написано, – прикуривая, ответил я. – И, кроме того, – продолжил я, – твоя мамаша давно хлопочет над тобой, как кура с яйцом, вынашивая свою давнишнюю и заветную мысль найти для такого “олуха” невесту по своему вкусу, чтобы ты не свихнулся.

Мария Лаврентьевна частенько мне жаловалась:

– Ну что за «оболтус» такой растёт, – говорила она нараспев, взмахивая короткими ручками, охая и ахая. – Один ветер, один ветер в голове гуляет. Ну надо же, все ребята, как ребята. Вон Серёжа Богатырёв. Всегда со своей Катюшей. Право молодцы! А мой? И эта ему не нравится, и та ему не подходит, и фу ты, ну ты! Уж я ли его не знакомила с порядочными барышнями. Ведь из хороших семей. И домой приведу, и за стол посажу, и чаем с пирогами напою, и разговор начну, и музыку завожу. Патефон специально купила. Потратилась. Ничего для него не жалею. А он сидит, как сова на именинах, ни “а”, ни ”бе”, только глазами хлопает и рожи корчит. Да ведь ещё такую завернёт рожу, что, право, со стыда помирай. Ох, Коленька, доведёт, доведёт он меня до могилы. Глазища свои бесстыжие выкатит и зарыгает, ни с того ни с сего: – «Ого-го-го-го ! Ух-хга-хга!». И никто не знает, над чем олух царя небесного гогочет. Девица сразу в краску, глазки опустит, часто-часто заморгает, – думает, что над ней, паршивец, насмехается, и бежит в слезах домой. А мне то, старой, каково потом на людях показываться?

– Что – верно, то – верно, – поддакиваю я с серьёзным видом, – уж верно, что такой олух всем олухам, олух. И, что бесстыжий – это тоже верно.

– Это ты точно, Колян, угадал.

– Что угадал, что ты олух?

– Дур-р-р-эк! Так что, идём? И рассказал ты это здорово интересно, – сказал Квят, пуская кольца дыма, которые один за другим непрерывно выскакивали у него изо рта, медленно увеличиваясь и улетая в открытое окно. Так пускать дым, кроме Квята, в училище больше никто не мог.

– Сам знаешь, какая у матери наливочка, пальчики оближешь.

Это я знал точно.

Мария Лаврентьевна действительно была отменной искусницей и в наливках, и в настойках. А особенно замечательные у неё всегда были пироги, различные печенюшки и всякая другая снедь.

– Ты знаешь, у меня ботинки в ремонте, – небрежно буркнул я, хотя заранее знал, что это глупость, и всё равно пойду к Юрке. Но это была тогда такая дурацкая привычка говорить просто так, для “балды”.

– Дур-р-р-эк! – начал Квят.

Это “дур-р-р-эк”, все знали, было его каким-то любимым словом, как присказка, в котором не было ни ругани, ни оскорбления, ни злобы. Поэтому никто, никогда за это на него не обижался. Скорее всего, это было его слово – паразит, которого он сам порой не замечал, но всегда произносил его с особенным смыслом, подчёркивая “р” и делая ударение на “э”.

– Пойдём в “гадах”, не первый раз, – продолжил он. – Всё равно дома сидеть, да и под клешами не видно будет. А чтобы тебе было не обидно, я тоже их одену.

Я знал, что Юрка редко под кого-нибудь подлаживался, никогда, ничего и ни в чём не уступал, и спорить с ним было бесполезно. Поэтому я удивился, что он для меня делает такую “жертву” – тоже оденет “гады”. Но вопрос с субботним вечером, по существу, уже давно был решён. В душе сидело любопытство и желание поскорее увидеть новую “невесту”, приготовленную Квяту его заботливой мамашей.

Бросив окурки, почему-то оба промахнулись мимо урны, стоящей в углу лестничной площадки (наверное, потому, что объект приборки был не нашей роты), мы двинулись в умывалку.

Несколько курсачей в трусах уже бултыхались под струями ледяной воды. У зеркала намыленный, стоя к нам спиной, «шкрябал» свою редкую бороду Лёха Каплан. Стройный, чуть повыше меня ростом, симпатичный парень. Слегка курчавые, волнистые волосы, обрамляли его высокий лоб. Крупный, мясистый, угловатый нос не портил лица, а наоборот придавал ему мужественность. Слегка смеющиеся голубые глаза, глубоко посаженные, с нависшими над ними мохнатыми бровями, дополняли общее впечатление добродушия и привлекательности.

Лёха тоже был наш хороший друг, но в отличие от Юрки, страшно любил танцы. В этом мы с ним больше подходили друг другу. Но если он был завсегдатаем “Мраморного”, то я больше любил наши закрытые училищные вечера или же вечера, которые устраивали курсом тайно от начальства, снимая для этого помещение какой-нибудь школы. В них было больше прелести и романтики.

Леонид Каплан.

Фото из выпускного альбома

– Лёха, куда блеск наводишь? Стараешься так, что уже всё рыло в крови.

Бритьё для него было мукой, так как у него была очень нежная кожа на подбородке и на щёках. Не оборачиваясь, но в зеркало по лицу было видно, как он с довольной ухмылкой ответил:

– Рвану, пожалуй, сегодня в “Мраморный”.

– С Женечкой? – спросил я.

Это была маленькая, миниатюрная девушка, похожая на фарфоровую статуэтку. Глядя на неё, мне всегда казалось, что вот-вот она хрустнет и рассыплется на мелкие осколки. Но она в умелых руках Лёшки легко порхала по глянцевой поверхности пола, закинув назад свою маленькую голову и снизу вверх, глядела влюбленными глазами на сияющего Каплана. И никто впоследствии не удивился, что они стали мужем и женой.

– Да, конечно, она будет там. А ты?

– Мы сегодня будем с Квятом у его маменьки на пирогах и ещё зачем то! – многозначительно ударяя на последнее слово, произнёс я.

– Лёха, давай тоже заваливайся к нам. На зуб будет что. А потом поедешь к своей Женьке. Не пропадёшь, – вклинился Квят.

А сам с ехидным взглядом выискивал себе “жертву”, в которую можно было бы из под крана направить струю ледяной воды. Это была его слабость, из-за которой дело часто доходило, чуть ли не до драки.

Но если кто и страдал в этом случае, то только не Ю.П. Он обладал такой изворотливостью, что всегда из спровоцированной им свалки выходил «сухим из воды». Отходил в сторону от разъярённых и вцепившихся друг в друга курсачей, и, как ни в чём не бывало, ехидно улыбался одними, чуть повлажневшими глазами.

– Сеструха сегодня звала. Ей надо дровишки попилить. А то она с Настенькой в своём подвале замёрзнет. Но предложение принято, пироги под наливочку я обожаю. У Нинки, наверное, жрать нечего будет. Сама концы с концами еле сводит.

– Ну, смотри, ждём. На всякий случай привет Женечке! – сказали с Квятом, который уже направлял струю ледяной воды из крана в хилую и бледную фигуру Герки Гойера. Цель была поражена, и мы с гиканьем и карканьем вылетели из умывальника. Герка, с вылезшими из орбит глазами, с судорожно прогнувшейся от сковавшего холода спиной и полуоткрытым ртом, только, как рыба на суше, хватал воздух.

Герман Гойер.

Фото из выпускного альбома

Мы с Юркой уже были на следующем этаже, когда нежные барабанные перепонки наших ушей восприняли ругательства, изрыгаемые Геркиными голосовыми связками. Со второго этажа летело и «в бога…», и «в душу…», и так далее… Да, ругаться белобрысый Герка был непревзойдённый мастер. Умел «заворачивать» не только трёх-, четырёх-этажными, но даже пяти- и более этажными «надстройками».

Квят был доволен, и мы в отличном настроении побежали в кубрик. Предстояла большая, ответственная и самая кропотливая работа. Это подготовка формы одежды. Начиналось священнодействие.

С ботинками, как я говорил, вопрос был решён. Самое главное – забить очередь на утюг и достать “торпеды”. Всё-таки к субботе надо готовиться заранее, подумалось мне. Но мысль эта была не нова, и каждый раз сборы в увольнение начинались, как и сегодня. Времени всегда вобрез, всё делалось впопыхах, бегом. Давай! Давай!

Когда Юрка достал в баталерке у Чвокина утюг, можно было уже твёрдо сказать, что половина дела сделана. Идти в увольнение всем, заслуживающим его, хочется, а утюгов раз-два и обчёлся. Мне нужны были “торпеды”. В них была моя основная задержка. Но так как их было на курсе немного, как товар, относящийся к “контрабандному” и требующий исключительной конспиративности, а времени у меня мало, я бросил клич:

– Через 40 минут освобождается утюг, если через пять минут будут “торпеды”. Это быстро возымело успех. Жора Келлер ловким, эффектным движением рук отбросил матрац со своей койки, и мне были вручены новенькие, отполированные “торпеды”. Кубрик, конечно, был закрыт на швабру.

Побрызгав водой на порточины брюк, с помощью Жоры Келлера и зевак (а их всегда, при любом деле, хоть отбавляй) я начал их натягивать на упругие, трапецевидной формы, фанерные листы – “ торпеды”. Работа эта очень ответственна и требует немалой сноровки, тем более, когда брюки новые. Задача заключается в том, чтобы брюки в 24-25 сантиметров расширить до 30 – 32-х.

– Согни “торпеду”-то, лопата, – вмешался один из «помогальщиков», и в тон ему добавил второй: – совковая при том.

– Горб тебе надо согнуть, – не глядя, отпарировал я, – иди, гуляй.

Но сукно было плотное, никак не хотело раздаваться в ширь, правда, до 28 сантиметров уже догнали, но ведь я не “албанец”, надо чтобы было не меньше 30 сантиметров. Но время подгоняло. До построения, если не ходить на ужин, около двух часов.

– Я же говорил тебе, сгибай дугой торпеду, – снова невозмутимо вмешался первый. Взглянув на него, я увидел, что это был Валька Гусаков. Хуже всего, когда вот так стоят над душой и «помогают» своими советами.

23 июня 1965 года

Между прочим, Гусаков, – этот высокий и сутуловатый парняга очень сильно напоминал всем своим поведением и характером Юрку Квята. В нём тоже была страсть к “провокациям”. И точно так же, как и Ю.П., он всегда невозмутимо оставался в стороне. Парень он был хороший, хотя и заносчивый, но очень весёлый и отличный музыкант. Жил он рядом с Мальцевским рынком в сером большом доме со своими родителями. В семье он был единственным сыном, причём, любимцем, поэтому его сильно баловали. Так как у родителей была отдельная квартира, то все вечеринки, как правило, мы устраивали у них.

Валера Гусаков.

Фото из выпускного альбома

У него была замечательная, ну просто обаятельная девочка Женя, его соседка, которая безумно Вальку любила. Все их считали за жениха и невесту. Валька же на неё не обращал никакого внимания. Или же, в силу своей развязности, так небрежно держался с ней. При всех мог ей нагрубить и даже послать подальше. Но она, как преданная собачонка, пожирала его громадными, чуть раскосыми глазищами. Глаза её были бездонными, синими, смотрелись как чёрные.

Тайно я был влюблён в неё и страшно завидовал Вальке. На меня она не обращала никакого внимания. Если случайно её взгляд попадал на меня, лицо моё моментально вытягивалось, губы расплывались в глупой улыбке, какие обычно бывают у влюблённых на открытках, и казалось, что все взоры сразу обращались на меня, как на напроказившего мальчишку. Она же делала презрительную гримасу, и в эту минуту её личико чем-то напоминало хорька.

Но я ничего не мог с собой сделать и тайно безответно продолжал Женьку любить. Но на третьем курсе они поженились, и я перестал бывать у Вальки Гусакова.

Изо всех сил, согнув “торпеду” в дугу, я просунул её в порточину. Пот лил градом. Ну, теперь-то всё, подумал я. Оставалось только, осторожно положив на стол, выправлять прогнувшуюся фанеру, и порточины будут расширяться. Затем надо пропарить утюгом как следует, и “клёши” готовы.

Как это всё случилось?…

Как пришла ко мне ты? Как влилась в мою жизнь?

Ехали мы на трамвае, на “единице”. На площади Труда соскочили и пошли к Юркиному дому. Юрка, оказалось, ни о чём не думал, а в моей голове, как ни странно, навязчиво сидела мысль об этой незнакомке, с которой мы сейчас встретимся у Марии Лаврентьевны. Вид у нас был, как мы по тому времени считали, «разухабистый».

“Чепчики” у обоих небрежно заломлены набекрень, одна ленточка ”Военно-морские силы” в зубах, другая болталась сзади ниже ремня. Палаши, сверкая воронёной сталью, свободно болтались с левого бока на чуть ослабленных ремнях. Своими лакированными ножнами они путались в только что расклёшенных порточинах брюк. Золотистые зайчики играли в ярко надраенных пуговицах короткой, обрезанной до колен шинели, в гранях блях и якорях на погонах. Левая рука, обвитая кожаным темляком, слегка придерживала за эфес палаш, чтобы он не бил по ногам. В правой у обоих дымились сигареты. На Юркиных губах, как всегда, играла лёгкая, чуть заметная улыбочка.

Улица Красная дом 21. Старое 4-х этажное угловое здание, давно уже подлежащее капитальному ремонту. Входим в тёмный подъезд. На всех четырёх этажах, конечно, не было ни одной лампочки. Экономия жильцов. Сами жильцы уже, наверное, привыкли ходить на ощупь, а посетителям можно и головой раз-другой стукнуться. Светлее будет от “фонарей”.

Лестница широкая и длинная. У каждой двери вёдра с помоями и очистками. В нос бьёт кислый, дурманящий запах. Пахнет кошками. Но нам уже, всё это привычно, и мы быстро взбегаем на последнюю площадку.

4-й этаж. Потолок сделан стеклянный, но стёкла почти все уже вылетели. На оставшиеся осколки я всегда смотрю с подозрением. Прилетит такой осколочек, и нет головы, как бритвой срежет.

Но, правда, это меня не очень волнует. Взор обращён только на высокую старую двухстворчатую дверь, слева залепленную кнопками и кнопочками звонков и звоночков. Беленькие, чёрненькие, синенькие, красненькие…У каждого жильца своя кнопка, свой цвет. Над фамилией Жибаева, – Квятковский, голубая кнопка. Юрка нажимает, не снимая перчатки, на кнопку и держит её до тех пор, пока не сбегаются все жильцы.

– Периодически не мешает нашим жильцам играть “боевую тревогу,” – улыбаясь, говорит Квят, – уважения будет больше.

Слышны хлопки дверей, это всё “божьи одуванчики” вылезают из своих «щелей», фиксируя своими глазами всех, входящих в квартиру. Это может послужить обильной пищей для будущих кухонных «шушуканий» и “перемывания косточек”. Слышим торопливые шаркающие шаги. Вот они быстро приближаются к двери.

– Ну, что же ты, мой “оболтусик”? Надо же, опять тревогу свою поднял. Что мне с тобой делать? – слышны ворчащие, но радостные возгласы Юркиной мамы.

– Сейчас открою, сейчас откро-ооо-ю! Слышишь, Юрочка?

Дверь открывается. На пороге стоит маленькая старая женщина. Чёрное с кружевцами платье ладно облегает её фигуру. На ногах домашние суконные туфли, сверху отороченные серым мехом. Густые, седые волосы крупными волнами обрамляют её маленькую головку. Приятное лицо, пытающееся принять строгий вид, само собой расплывается в широкой, излучающей материнское тепло, улыбке. Вся она дышит счастьем и радостью за своего “непутёвого”, как она сама выражается, сына.

– Ну, что же вы стоите? Коленька, входи, родной, не смотри на моего “дурака”, – обращается она ко мне с лёгким притворством и в то же время, не отрывая сияющего взгляда от своего великовозрастного “балбеса”.

Юрка, с какой-то показной небрежностью, чмокает мать в левую щеку и направляется по коридору к своей комнате, на ходу бросая:

– Колян, давай вваливайся, чего торчишь на пороге, как красная девица?

Я поздоровался с Марией Лаврентьевной, и в тот же миг торчащие из каждой двери головы соседок, как по команде, втянулись в свои обжитые «щели».

– Мальчики, проходите, проходите. А мы вас заждались. Пироги уже остыли, но сейчас быстренько их подогрею, – суетилась и непрерывно щебетала Юркина мать.

– Юрочка, проводи Колю в комнату, там у меня гостья, – с каким то заискиванием произнесла она и лукаво посмотрела на “балбеса”.

Сняв шинели, и надев травлёные гюйсы, мы вошли в комнату. Справа около швейной машинки, на фоне окна, вполоборота к нам, сидела девушка. Длинные каштановые волосы, расчёсанные на пробор, плавными волнами спадали на хрупкие плечи. На нас открыто, без тени смущения, приветливо, но с оттенком девичьей гордости, смотрели большие, серые глаза. На полных, сочных губах, обрамлявших алой полоской красивый разрез большого, но прелестного рта, играла чуть заметная улыбка, – девичья улыбка.

И открытый прямой лоб, и слегка выдающиеся округлые скулы, нежные линии которых плавно спускались вниз, обрамляя красивый подбородок, и маленький завиток на левом виске, удачно дополнявший незатейливую модную причёску, – как-то всё это сразу пленило меня своей девственной неповторимостью.

В Галю я влюбился с первого взгляда

Чуть великоватый нос, не только не портил её лица, но наоборот, особенно в профиль, придавал всему образу греческую красоту. Пленительная чистота бархатистой и упругой кожи отливала то мраморной строгостью, то теплотой слоновой кости. Весь её образ довершался надменной посадкой откинутой головы на красиво изогнутой и слегка наклонённой вперёд шее.

Скромное тёмно-бордовое шерстяное платье с закрытым воротом, отороченное бахромой из этого же материала, плотно облегало её стройную, невысокую фигуру. По тому, как учащённо поднимались и опускались её небольшие упругие груди, было видно, что девушка внутренне слегка волновалась.

Точёные ножки были обуты в модные, по тому времени, меховые «румынки» на низком каблучке. Вся она, как молодая берёзка, только что  развернувшая свои ароматные листочки, струилась теплотой лучей весеннего солнца, хотя и была ещё первая половина января, а за окном трещал 20-и градусный мороз.

– Здравствуйте, как всегда небрежно, бросил Юрка и вышел в коридор.

– Здравствуйте, – вторил ему я, не отрывая от девушки взгляда.

Она поднялась и протянула мне красивую руку. Красивые длинные пальцы оканчивались нежно-розовыми перламутровыми ноготками. Ответив на моё лёгкое пожатие, она непринуждённо, я бы сказал вежливо, поздоровалась со мной, и тень смущения пробежала по её лицу.

Бархатные длинные ресницы быстро легли на красивые глаза. Она высвободила свою руку и села на прежнее место. Тут я, обернувшись, перехватил ухмылочку входившего в комнату Юрки, и мне показалось, с его губ чуть не сорвалось традиционное – “Дур-р-р-эк!” А выглядел я, очевидно, в эту минуту действительно ненормальным.

Я отчётливо чувствовал в себе что-то такое необыкновенное, какое-то не испытанное до сих пор чувство, которое вдруг наполнило всё моё существо. Нет, слово любовь не приходило мне тогда в голову, просто я не думал об этом. Я ещё не подозревал любви. Но она пришла, налетела как вихрь, закрутила, закружила. Завертела в своём неповторимом танце. Это пришла моя, моё, моё уготованное свыше.

И, приняв непринуждённый вид, я быстро про себя сказал: – «Она будет моей подругой, моей женой, моей верной спутницей в жизни».

24 июня 1965 года

Летом отпуск и не прекращающиеся думы о Гале. Поездка в Яхрому на соревнования и думы о Гале. Практика на Северном флоте и снова всё сильнее и сильнее думы только о ней, о моей Галочке.

И вот радость встречи. Сердца наши переполнены любовью. Медовый месяц на просторах Русской Державы.

Воспоминания захватывают дух. Нет тех слов, чтобы можно было передать наши пылающие чувства. Нежность ласк и страстность поцелуев. Мир сомкнулся над нашими головами.

Опьянённые счастьем мы не видим вокруг себя ничего, не хотели никого замечать. Мы были сотворены друг для друга. В этом уже не могло быть никаких сомнений.

Ленинград,

5 октября 1952 года.

Мы стали мужем и женой

Мерно стучат колёса. Тук-тук, всё дальше, тук-тук…всё дальше, тук-тук…всё дальше. Мелькают пожелтевшие берёзки, стройные сосновые рощи, размашистые ели. Вот уже проносятся мшистые болотца. Лес становиться реже. Остаются только корявые замухрышки-сосенки и белеющие, искривлённые, как будто в судорогах, карликовые берёзки. Экспресс мчит молодого лейтенанта, овеянного романтикой, всё дальше и дальше на Север, к берегам Ледовитого океана.

Первые самостоятельные шаги. Горечи и обиды. Взлёты и падения. Постепенное возмужание. Долгие и томительные разлуки и радость встреч с любимой.

Дети! Милые вы мои, хорошие парнишки. Но плачет ваш отец. Он больше думал о себе. Он думал, что вы будете расти сами, как грибы. А за вами, оказывается, нужен был уход и внимание. Вас, оказывается, нужно было воспитывать. И вам нужна была ласка. Я вам этого ничего не дал.

Грубость и ремень – вот всё, что вы могли запомнить обо мне. Я сожалею, но вам от этого не легче. Я был эгоистом. Я любил только себя и мать. Но это тоже всё равно, что и себя. Всё одно и то же, потому что мать – это тоже я. Простите! Простите! Простите!…Но, я не заслуживаю этого. Я знаю…

Надрывное завывание ветра и мелкие ледышки, секущие лицо. Затяжные моросящие дожди. Свинцовые тучи, низко зависшие над заливом. Туманы, туманы, снова дожди и снова тучи и редкие, редкие, очень редкие, холодные лучи полярного солнца.

И бесконечные выходы в штормовое море… Некогда оглянуться на прожитое время и обдумать свою жизнь… Так многие-долгие дни и годы.

Баренцево море, 1961 год.

Переход подводной лодки С-269 в полигон боевой подготовки

А долгие ли это годы? Да, долгие, когда они не прошли. Но как только год стал прошлым, день – вчерашним, они становились только одним мигом. Мельканьем, мельканьем, мельканьем в этом вечном круговороте жизни. Вечность впереди и вечность позади, – это и есть наша жизнь, а в целом она – один миг. И, тем не менее, этот миг прекрасен. Он прекрасен, прежде всего, своей неповторимостью.

О плохом сожалеешь, о хорошем вспоминаешь с радостью, но всё равно с грустью, потому что – это уже прошлое. Человек переживает, человек чувствует. Он сгусток нервов и разума. Потому-то он и есть человек, хотя и не каждый человек бывает человеком…

Итак, о страхе…

Продолжаю описание случая в Норвежском море. Нет, я помню, не было страха. Была лента жизни, которая с быстротой молнии тогда проносилась перед моим взором. Человек, преодолевший страх, сильнее стихии.

Все стрелки глубиномеров уже уверенно показывают, что лодка всплывает. Медленно, со стоном раненого зверя, с болью и содроганием стального корпуса, могучие струи от винтов толкают её вверх. Туда, где солнце, туда, где воздух, туда, где жизнь!

Пусть всегда будет солнце,

Пусть всегда будет небо,

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я!

Этой песни мы тогда ещё не знали, её просто ещё не было.

– Глубина 160 метров, 155 метров,130 метров, 120 метров, – идут доклады боцмана. Но нарастание дифферента не прекращается, он с каждой секундой нарастает на корму от поступающей в седьмой отсек воды.

– Боцман, одерживай дифферент, отводи рули на погружение, – командую я.

Но дифферент не уменьшается, растёт: – 5, 20, 25 градусов на корму. Уже близок к аварийному! Спасти может только сжатый воздух. Только он в состоянии, ворвавшись в кормовые балластные цистерны создать подъёмную силу и выровнять подводную лодку. Но если только в нужный момент его не стравить через клапаны вентиляции, то лодка мгновенно на полном ходу может клюнуть носом и полететь снова вниз, на глубину.

– Продувать кормовую! – и механик, поняв меня с полуслова, как только я открыл рот, уже открывал общий клапан продувания кормовой группы ЦГБ. Нарастание дифферента остановилось, но в следующий миг лодка клюнула носом.

– Стравить пузырь с кормовой, – командую я.

Но было уже поздно. Клапана вентиляции гидравликой не открылись. В этот же момент боцман доложил:

– Рули заклинило полностью на погружение, лодка быстро погружается, глубина 150 метров, дифферент 12 градусов на нос. И быстро увеличивается.

Всё было ясно. Гидравлика вышла из строя. Значит…Значит, аварийный отсек уже наполовину заполнен, насосы гидравлики затоплены. Ежесекундно может возникнуть пожар от короткого замыкания.

В наступившей на мгновение тишине из штурманской рубки донёсся спокойный голос командира БЧ-I:

– Под килём 3600 метров.

Это прозвучало трагически. Жизнь висела на волоске. Каждую секунду непрочная переборка, испытанная на давление в один килограмм на квадратный сантиметр, могла не выдержать давления, создаваемого в седьмом отсеке, и тогда затопление шестого отсека, а значит и всех гребных электродвигателей. В подобном положении лодка без хода, – это уже смертельно раненое животное.

– Оба мотора полный назад.

– Продуть носовую группу ЦГБ, – послышались мои команды.

Воздух уже врывался в цистерны, но уже не с полной силой, так как давление в баллонах ВВД сильно упало, и это чувствовалось по какому-то жалобному его шипению и свисту.

Если сейчас дифферент остановится, то мы спасены, солнце снова будет сиять над нашими головами. А акулы и кальмары останутся без вкусной и обильной пищи. Это все понимали, находящиеся в ЦП. Дифферент задержался.

– Дифферент медленно отходит на кору, – доложил боцман.

– Инерция погасла, товарищ командир, – услышал я вновь голос штурмана, который один в штурманской рубке, был, как никогда, поглощён своей прокладкой и ничем, казалось, больше не интересовался.

– Стоп моторы, – бросил я автоматически на машинные телеграфы в боевую рубку. И сразу же ответ рулевого:

– Есть стоп моторы, моторы застопорены.

– Продуть весь балласт, – приказал я Лихачёву.

Лодка выровнялась и быстро начала всплывать без хода. На глубине 70 метров дифферент снова начал нарастать на корму. Но я уже был уверен, что лодка всплывёт в надводное положение раньше, нежели нарастёт аварийный дифферент.

Глубина 50, 30, 8 метров. Ноль! Лодка подобно пробке с дифферентом 25 градусов на корму, почти вся вылетела из воды, тяжело плюхнулась обратно и, медленно покачиваясь, начала затихать на зеркальной поверхности, спокойного, заштилевшего Норвежского моря.

Я медленно полез вверх. Резким ударом обеих рук по рукояткам против часовой стрелки, отдраил верхний рубочный люк. Крышка люка по действием создавшегося в лодке избыточного давления резко откинулась, и я, подхваченный струёй отсечного воздуха с шумом был выкинут на мостик. Глаза слепило яркое июньское солнце. Абсолютная тишина, и только серые чайки плавно парили над моей головой.

Я сел на козырёк мостика и долго не мог придти в себя. Вот когда всеми порами я почувствовал страх. Да, это именно был страх. Но жажда жизни, воля человека победили его.

Норвежское море, июнь 1961 года.

Постепенно прихожу в себя после «кувыркания» под водой

Может быть, многие меня осудят, что я неправильно действовал. Не так, как учили. Не так, как этого требуют документы. И я, может быть, осуждал бы кое-какие моменты, будь на их месте. Но я твёрдо уверен, что среди них будут только те, кто сам на своей шкуре никогда подобного не испытывал и не переживал. Я от всей души хотел бы, чтобы подобные случаи не пришлось никому переживать.

Судьба офицерская

25 июня 1965 года

Сегодня последний день на позиции. В 22.00 начнем движение в Полярный. Конечно, если никаких не будет до этого изменений. Впереди 22-е суток перехода.

Трудно столкнуть с места подводную лодку на глубине, но потом, набрав инерцию, она начинает равномерно плавно всплывать. На 30 метрах глубины задерживаемся для тщательного прослушивания акустического горизонта. Здесь большая ответственность лежит на акустиках. На гидроакустической станции должен сидеть опытный моряк. Он тщательно начинает прослушивать горизонт в режиме ШП (шумопеленгования).

Все обнаруженные шумы тщательно анализируются, определяется сторона изменения пеленга и в отдельных случаях определяются ЭДЦ (элементы движения цели) с помощью штурмана и ТАСа (торпедный автомат стрельбы).

– Право на борт, – даёт команду вахтенный офицер, – акустику прослушать кормовые курсовые углы.

Дело в том, что у акустической станции в кормовом секторе есть мёртвая зона, в которой посторонние шумы не прослушиваются. Они забиваются шумами собственных винтов.

Вахтенный офицер – молодой лейтенант Боря Букетов. Да, по внешнему виду он подходит под лейтенанта, хотя по сроку службы он уже в этом году должен был бы получить капитан-лейтенанта. Этот щупленький, любознательный, трудолюбивый лейтенант с первых шагов службы и самостоятельной жизни оказался неудачником как в том, так и в другом. Хотя всё говорит за то, что это привлекательный и, я бы сказал, симпатичный парнишка, грамотный и любящий своё дело, любящий море.

Но, к нашему великому сожалению, ещё многие начальники, особенно случайно затесавшиеся различного рода карьеристы из политаппарата, – это подхалимы без собственного «я». Порой безграмотные, не умеющие связать и двух слов, хотя и с ромбиком на груди Военно-политической академии. Иной раз просто поражаешься тупости таких академиков, корчащих из себя непогрешимых, чуть ли не святых идейных руководителей.

Эти, так называемые “политрабочие”, все эти чистоплюи, лежащие тяжёлым бременем на военно-морском флоте, судят о человеке не по его деловым качествам, а по тому, как этот человек прогибается перед начальником. Как он, подобно ужу, пресмыкается, лебезит этаким мелким бесом, пьёт, но в одиночку, «втихаря», и поэтому не попадается. Как паршивый пёс, пакостит, с чужими жёнами блядует, но не попадается.

И этот человек “хорош”. Он аккуратненько вовремя получит звание, лезет потихоньку в гору, о нём говорят, пишут в газетах, как о передовике. А душа-то у него уже подгнила, и человеческого ничего не осталось. Одним словом, получился подлец, ищущий тёпленькое местечко. И, глядишь, уже сидит на стуле того “политрабочего” и продолжает своё грязное дело по отношению к молодому поколению строевых офицеров, воспитывая подобных себе, развивая «подхалимаж», умение вовремя прогибаться, как и перед кем, внедряя очковтирательство и видимое благополучие в делах.

Да, к сожалению, есть такие, и не мало.

 Ну, а как же с теми, которые не хотят прогибаться, которые хотят честно служить, которые отстаивают свою правоту, которым противно лебезить перед начальством? Как же быть с так называемыми “строптивыми”? Как с ними?

Им, конечно, тяжело, их стараются затоптать, загнать в дыру, избавиться, согнуть в бараний рог. Таких много, и большинство из них пробивают себе тернистую, но настоящую дорогу честной службы, и становятся замечательными командирами, начальниками.

Но, как говорится, не всем “фортуна улыбается”.

Горе тому, кто споткнулся. Поднимать не будут. И обидно, что порой даже некоторые кадровики способствуют этому. Бывает у человека в жизни всё. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А ведь человек – это живое существо, да ещё мыслящее, способное к различным эмоциям, душевным переживаниям. А сколько людей, – столько и характеров, столько к каждому и ключей. И стоит перепутать ключи, неправильно понять душу человека, его внутреннее состояние, – и человек замкнулся, ушёл в свою скорлупу внутренних переживаний.

Так оно и бывает, к сожалению, когда о человеке начинают судить только по его единственному проступку (не говоря уже о том, если их несколько), забыв всё хорошее, что у него есть, не заглянув в сущность. А чем вызван тот или иной проступок? А может быть и вовсе не проступок?

И гибнет для флота хороший офицер. Ему постоянно вдалбливают, что он пьяница, что он никудышный, морально разложившийся человек. А как получилось? Очень просто. И примеров этому можно приводить  сотни. Зашёл вечером в ресторан – посидеть, выпить бутылку вина с товарищем, послушать музыку. Как же так, выпить? Значит, ты сам себе противоречишь. Раз ресторан, раз вино, то ведь и не о чем больше и говорить. Вот и вся мораль, вот и пьяница. Не правда ли?

Нет, тысячу раз не правда! Разве офицер не человек? Разве он не имеет права иметь личную жизнь? Разве он не имеет права посещать рестораны? Ха! Начальники скажут так:

– Никто не запрещал, но мы не рекомендуем.

А другие скажут, прямо:

– Посещайте, пейте, но не попадайтесь.

Но вот к офицеру кто-то пристал из пьяных, или же офицер оборвал сквернослова, или же вступился за честь женщины. Да мало ли всяких случаев может быть, которых никогда не предусмотришь. Но во всех этих случаях дело связано с комендатурой, где комендантами и их помощниками посажены, в своём большинстве, люди недалёкие, тупоумные, обиженные судьбой и, как правило, жестокие и грубые, которые не знают и не понимают человеческой души.

И вот офицер, совершивший благородный поступок, спасший человека от хулиганов, женщину от бесчестья, хватается солдатами, тоже специально подобранными из нацменов, и бросается в каземат, как говорят “до выяснения дела”. А в книгу уже срочно строчится: – “Задержан в ресторане ”Арктика” за пьянство и хулиганство. Приставал к женщинам, скандалил, мешал населению “культурно отдыхать”. Оказывал сопротивление комендантской службе”.

И всё, дело сделано. Катушка завертелась. Доложено командованию, в политорганы, в отдел кадров, – всюду, куда только можно доложить.

А когда эти доклады идут по телефонным проводам, по почте, в письмах и телеграммах, они, как ком снега, с молниеносной быстротой обрастают липкой, вонючей грязью.

– Каков гусь! Ну, подлец, я ему покажу! – возмущается комдив.

– А я давно, Иван Сергеевич, подавал Вам о нём сигналы. Прав, как видите, был, – с апломбом и невозмутимым спокойствием заявляет политрабочий. – Да, и знаете ли, и на семинарах по марксизму-ленинизму нездоровые мыслишки излагает, высказывания, знаете, «с душком». Как сейчас помню, что заявлял, якобы, у нас хозяйство отсталое. И задавал прямо-таки провокационные вопросы: – а почему, мол, все цифры по сельскому хозяйству сравнивают с 1913 годом. Да, что и говорить, «нездоровый» человек. А теперь, того и гляди, нас с Вами, Иван Сергеевич, спросят. Надо подготовиться к этому.

И ни одному слову этого офицера, будь он трижды коммунистом, никто не поверит. А кто и рад бы поверить – промолчит. Так что хлопот меньше и “с кресла” никто не попросит. И повесили на офицера ярлык пьяницы, с ходу внесли в чёрные списки. Звание задержано. По партийной линии – «строгач» с занесением в учётную карточку. Продвижения по службе нет. Но зато, какой превосходный материал для справедливого возмущения и негодования на партийных конференциях, партсобраниях, парткомиссиях: – этот офицер принёс на наше соединение грязное пятно. Ещё одну лишнюю пьянку, как будто бы есть ещё не лишние пьянки.

Попробуй, докажи, что ты не верблюд. Бесполезно. Озлобился офицер, отравленный несправедливостью и ложью, клеветой и недоверием. В лучшем случае замкнулся, перенёс всю эту, как из ушата вылитую грязь, а в худшем случае действительно начнёт пить, «опускаясь» всё ниже и ниже, заглушая боль своей израненной и поруганной души в пьяном угаре. И никто его не остановит, а каждый норовит при случае «подставить ножку» и подтолкнуть дальше по наклонной плоскости.

«Ах, злые языки – страшнее пистолета», – вспомнились слова Грибоедова. К великому сожалению, в нашу эпоху злых языков нисколько не уменьшилось, особенно среди жён офицеров. Это бич нашей действительности, но до сих пор ещё не найдено средство против этой заразной болезни.

Идёт этот офицер по посёлку, и каждая сплетница норовит уже повернуться к нему своим задом, со злорадством и ехидством смотрит ему в спину, после того, как он пройдет мимо. А из окон уже видны постоянные наблюдательницы, которые всё видят. Мимо этих глаз никто не пройдет, никто не укроется.

Ага, зашёл не в свой подъезд, значит всё подтверждается, –проносятся подлые мыслишки у этой бестии, меряющей всех на свой аршин. – Эта уехала, эта уехала, к этой не пойдёт – старуха, у этой муж дома. Ну, всё ясно, так я и знала, – делает про себя, не без злорадства, заключение и бежит к соседке по лестничной площадке поделиться своими наблюдениями. Та будет говорить, что этого, о чём ты думаешь, не может быть. Мол, я знаю очень хорошо и ту и другую семью. Но первая уверяет. И так как второй тоже делать нечего, то они уже обе идут к другим, но разным соседкам, и цепная реакция клеветы и лжи, мещанской зависти и склоки, подобно атомной бомбе, отравляет все человеческие отношения в посёлке. Клевета, подобно грому, обрушивается на избранные жертвы, внося в семьи разлад, смуту, недоверие, ложные подозрения, ссору, перерастающую в скандал, убивает всё святое, что только есть у человека.

А в магазинах, на почте, на детской площадке, где сразу собирается много мам, идёт «перемывание костей». Плавно и бесконечно тянутся слова, оплетающие этого офицера паутиной грязи.

– Здорово он там всех разделал. Бросался в патруля стульями, потом опрокинул стол, побил всю посуду, – торопясь и захлёбываясь, не скупясь на эпитеты, тараторит одна мама. А другая, более солидная мама, перебивает:

– Да, нет же, Людочка. Я-то уж точно знаю. Всё там произошло из-за какой-то женщины, правда, интересной, – делая ударение на “интересной”. Но тут же вклинивается третья мама, не обращая внимания на своего Борика, растянувшегося в грязной луже и вопящего благим матом:

– Вера Васильевна, Вера Васильевна, – стараясь остановить, торопится третья мама, – Вера Васильевна, послушайте меня, что я скажу. Мне точно говорил муж, а ему Виктор Павлович, который хорошо знает того патруля. Уж мой Федя, сами знаете, врать не будет. Так вот я и говорю, – продолжает взахлёб третья мама, боясь, чтобы какая-нибудь другая мама не перехватила её инициативу, – я и говорю, что всё произошло вовсе не в ресторане, а …

Так и пошло, и пошло. Никакая сила их теперь не остановит. Ну, ладно, пусть себе судачат. Отводят себе душу. Таких только могила исправит. Самое главное, – будьте бдительны! Не поддавайтесь на удочки и спиннинги сплетен и клеветы. Будьте всегда выше всего этого! И если ты действительно чист, грязь к тебе не пристанет. Правда, говорят, что служба – это фортуна, карточная игра. Доля правды есть в этом.

Не смог, стало быть, и Букетов вытащить свои “счастливые три карты”. Но дело, конечно, не в картах. Просто он оказался как раз одним  из тех, кто не смог доказать, что он не верблюд. А ведь хороший человек. Но только в своё время ему отбили веру в себя. Затолкали, запугали, озлобили.

А произошло с ним вот что.

Служил он на подводной лодке, где командиром был капитан 2 ранга Востриков. Как командир, он был вроде бы и ничего, но в людях разбирался плохо. Не любили Вострикова на корабле ни матросы, ни офицеры. Давно всем известно, что на корабле за всё отвечает командир. За всё спрос только с него. Знают это и матросы.

На корабле нашёлся один подлец, озлобленный на Вострикова матрос, который с целью сделать неприятность командиру, стащил и спрятал пистолет. И завертелось дело.

Подозрение, почему-то, пало на Букетова. Очевидно, потому, что в своё время у него был случай стрельбы из пистолета в городе. Но это было давно, и он понёс жестокое наказание. Был разжалован до младшего лейтенанта.

Начали Букетова таскать из-за пропавшего пистолета. Перманентные допросы особистов и следователей и днём, и ночью, не давая человеку отдыха. Измучили его и физически и морально. Была потеряна вера и в себя, и в службу, и в людей. Что может быть страшнее этого. Борис был доведён до такого состояния, когда ему самому стало казаться, что, может быть, действительно он украл у себя пистолет.

Видя такой оборот, замучившая матроса совесть, заставила его всё рассказать. Правда была найдена. А как же Букетов? Да очень просто. Может быть, перед ним извинились? Ха – ха – ха! Не тут то было. А сказали просто: – мол, ты являешься хранителем оружия, поэтому всё равно ты и виноват. Не правда ли, могучая логика! Ха! Как говорится: – ”не битьём, так катаньем”.

Сейчас в походе, в море, Букетов ожил. Он почувствовал, что здесь его уважают и доверяют. И самое главное, что он обрёл веру в себя и в людей. Понял, что не все люди сволочи. Подавляющее большинство всё же – это замечательные советские люди. Надо прямо сказать, что на Б-2 весь коллектив подобрался, как матросский и старшинский состав, так и офицерский, – замечательный.

И вот, этот Букетов прекрасно несёт ходовую вахту. Производит самостоятельно всплытия и погружения. Кое в чём мне приходиться его подправлять, но самое главное, – он видит, что ему здесь доверяют.

Начали движение домой

28 июня 1965 года

Третий день на переходе к Гибралтару. Жара невыносимая. Температура во втором отсеке +42 градуса при влажности 99%. Воздух не просто сырой, а мокрый. В дизельном отсеке +65 градусов, как в парилке.

Пробовали ли вы когда-нибудь в парной дуть на поверхность кожи. Если пробовали, то помните, что при этом получается ожог. От банной парной разница только в том, что здесь в наличии в большом ассортименте пары. Воздух насыщен до предела и парами воды, и парами масла, и парами соляра. Всё это вперемешку с дымом выхлопных газов, углекислоты, угарного газа и многих других примесей. При проходе через пятый отсек тело становится моментально смазанным машинным маслом. Стало блестящим и скользким. А мотористы! Если существует ад, то он, пожалуй, будет не страшнее пятого отсека. Так, что если есть, ребята, у кого грехи, то “ад” вам уже не страшен.

Да, болтовня – болтовнёй, а пора нам всё-таки подвсплыть под перископ. Мне кажется, что этот процесс представит любознательным кое-какой интерес.

Момент всплытия с 30 метров на перископную глубину сам по себе не сложен, но опасен. Опасность его заключается в том, что визуально ничего не видно. ПЛ подходит к такой глубине, на которой она может быть протаранена случайно подвернувшимся судном. Простите, можете возразить вы, а акустика для чего же? К сожалению, акустическая аппаратура ещё не даёт нам полного представления о том, что творится на поверхности.

Во-первых, судно может стоять без хода, и тогда его шумов не слышно.

Во-вторых, может сложиться такая гидрология, когда шумы абсолютно не слышны. Вот последнее явление, как раз мы и наблюдаем в Средиземном море, начиная с 10-15 июня. Явление очень интересное. Наблюдается, так называемое, лишь сверхдальнее обнаружение. Все корабли обнаруживаются лишь на дистанции свыше 90-100 кабельтовых, до 150-170 кабельтовых. Все суда, идущие ближе, даже совсем рядом, в 7-10 кабельтовых, не прослушиваются совершенно. Это очень опасно. И тем более, сейчас, когда мы находимся в самом оживлённом месте при подходе к Гибралтару.

Рассеянные по всему миру, здесь суда сходятся вместе и идут сплошным потоком с интервалами буквально в 15-20 кабельтовых между собой и при том в несколько рядов.

– Встать на быструю, – командую, чтобы в любой момент можно было создать лодке отрицательную плавучесть для скорейшего подныривания.

– Всплываем на перископную глубину. Слушать забортные шумы, – даёт по трансляции командир БЧ-V, – задраить переборочные двери.

Дело в том, что в подобной атмосфере в подводном положении приходится с целью лучшей вентиляции между отсеками отдраивать переборочные двери. Этим самым безусловно живучесть ПЛ в целом резко понижается, но порой мы вынуждены идти на это.

– Три мотора малый вперёд, – продолжаю командовать я. – Боцман, всплывать на перископную глубину с дифферентом 5 градусов на корму.

Боцман репетует команду и начинает всплытие.

Все лица напряжены. Слух обострён. Метристы приготовили к немедленной работе поисковую радиолокационную станцию.

– Лодка всплывает, глубина 28 метров, дифферент 5 градусов на корму, – докладывает боцман.

Во всей его фигуре чувствуется уверенность в своих действиях. И тем не менее и Солдатов и Врагов при всплытии волнуются и особенно это волнение совпадает с волнением моря, так как на волне на перископной глубине ПЛ плохо управляется. То её выкидывает полностью на поверхность, что чрезвычайно опасно, ибо все, находящиеся наверху суда и самолёты, моментально её засекут, а то, не дай бог, и протаранят.

А когда лодку выбросит на поверхность, то загнать её обратно под воду уже трудно. Иной раз даже на полном ходу никак не лезет, как будто бы прилипла к поверхности моря. Это её волна ухватила и крепко держит. Приходится принимать воду в уравнительную цистерну. После этого, как только она проскочит перископную глубину, то сразу летит вниз с нарастающей скоростью.

Таким образом, всё мастерство рулевого-горизонтальщика заключается в согласованной работе с командиром БЧ-V, который дифферентует лодку, то принимая, то откачивая воду. Всё зависит от быстроты реакции, вернее от того, чувствует боцман лодку или нет.

Всплываю я, как правило, около 22.00 на сеанс связи. На вечерней зорьке. С началом всплытия мы с вахтенным офицером поднимаемся в боевую рубку. Задраиваем нижний рубочный люк. Нас, изолированных от всего экипажа, здесь трое: вахтенный офицер, рулевой на вертикальном руле и я. Помещение не ахти какое. Всего три метра в длину и полтора в ширину. Мокрый, прохладный воздух обволакивает горячее тело, обдавая свежестью. Периодически с подволока падают прохладные капли воды, приятно растекаясь по телу.

Расставив пошире ноги и заняв устойчивое положение, становлюсь у шахты зенитного перископа лицом в нос. Вахтенный офицер, то бишь Боря Букетов, стоит справа от меня. Правая его рука лежит на манипуляторе подъёма моего перископа, левая на кнопке “Каштана”. Он готов исполнить все мои команды.

Приткнувшись в правом носовом углу у нижнего рубочного люка стоит молодой рулевой, матрос Матвеев. Белобрысый, щупленький парнишка с детским выражением жёлто-зелённых глаз. Совсем недавно, ещё в начале похода смутно представлявший, что такое “лево на борт” и ”право на борт”, и как исполнять эти команды, сейчас стоял уже опытный “морской волк”. Звонкое и уверенное репетование команд, чёткие доклады окрепшим голосом, – всё говорило о том, что это уже настоящий подводник.

Свет вырублен, чтобы глаза привыкли к темноте и приобрели большую остроту. Ведь нельзя забывать, что сейчас солнце завалится за горизонт, и начнутся сумерки. Оставлено лишь освещение азимутальных кругов на моём перископе, чтобы можно было точно снять курсовой угол или же пеленг на интересующий объект. И ещё перед рулевым светятся шкалы машинных телеграфов, тахометров, аксиометра вертикального руля и репитера гирокомпаса.

Из ЦП по трансляции поступают периодически доклады командира БЧ-V об изменении глубины. Хорошо, когда стоит Фокин Владимир Сергеевич, этот среднего роста, сухощавый, с бледной кожей симпатичный блондин. Он ещё в Гремихе служил командиром БЧ-V сначала у Димки Березовского, а потом у Ю.П. Квятковского. Доклады его всегда чёткие, не приходиться его запрашивать лишний раз. Сам знает, когда и о чём доложить. Но, правда, иногда чувствуется его нервозность. Это, очевидно, уже результат того, что он долго засиделся в этой должности, да и седьмой десяток суток в море, слегка подрывают и расшатывают нервишки. Это я даже и по себе чувствую. Нет-нет, да и сорвусь.

Особенно трудно удержаться, когда вахтенным инженер-механиком стоит командир группы движения старший лейтенант Барановский. Тучное, жирное тело, покрытое упругой тёмно-коричневого цвета кожей, ещё более смуглое лицо, иссиня-чёрные волосы и усы, безошибочно выдают южного человека. Низкий лоб с резко выраженными надбровными дугами, говорили не о высоком интеллекте этого субъекта. Закрученные кверху кончики усов, придавали ему вид скорее приказчика, чем офицера, тем более подводника. Замедленная реакция на команды, запоздалые принятия правильных, грамотных решений по управлению лодкой, создавали неблагоприятное о нём мнение.

И вообще поведение его было странным. Ни с того ни с сего вдруг набрасывался на рулевого-горизонтальщика и начинал его «кусать», или вдруг ни с того ни с сего начинал разговаривать сам с собой и заливисто смеяться. На анекдоты реагировал, как в анекдоте. Сначала морщил лоб, потом минут через пять-семь, когда все уже и забыли о рассказанном анекдоте, начинал резко и заливисто хохотать. А потом вдруг внезапно обрывал смех и утыкался носом в свою тарелку. Это, естественно, у всех присутствующих вызывало новый взрыв хохота.

Но жрать, что называется, был сам не свой. Сначала подпитывался, как он сам говорил, снимая пробу на камбузе. А потом уже приходил в кают-компанию. Поскольку тарелка ему была явно маловата, то приходил со своей миской, и вестовой дополна наваливал в неё каши с мясом. Казалось, вся жизнь его заключалась только в еде. Да, пожалуй, так оно и было.

28 июня 1965 года

Смотрел он всегда исподлобья. И когда он злился, глаза его, как у быка, наливались кровью. И особенно неприятный блеск ослепительно белых белков производил отталкивающее впечатление.

Доклад командира БЧ-V: – глубина 15 метров.

И не успеваю ещё скомандовать, как мой взгляд перехватывает Букетов и с полуслова понимает меня. Правая рука его делает рывок вверх. Рукоятка манипулятора фиксируется в верхнем положении, перископ медленно начинает ползти вверх. Как струны, натянуты тросы подъёмника, преодолевающие вес перископа и силу давления воды.

Я приседаю на корточки и, как только нижняя головка показывается из шахты, быстрым и привычным движением откидываю рукоятки. Левый глаз прижимается к отверстию окуляра. И по мере подъёма перископа, поднимаюсь и я во весь рост. Левая рука, полусогнутая в локте, лежит сверху на рукоятке. Она служит мне основной точкой опоры и толкающим рычагом при развороте перископа по часовой стрелке. Пальцами этой же руки держусь за рычажок управления разворота призмы, который даёт возможность осмотреть и водную поверхность и воздух до зенита.

Правой рукой проверяю положение рычага переключателя увеличения. Убедившись, что он опущен вниз, что означает полуторное увеличение, перехватываюсь кистью за правую рукоятку перископа.

– Глубина 14 метров, – доклад из центрального поста.

Глаз пронизывает изумительная, ультрамариновая синева, по мере всплытия переходящая в нежно бирюзовый неповторимый оттенок. Слегка наклонив призму вниз, расплывчато просматривается, отливая зеленоватым светом, нос подводной лодки. Особенно хорошо виден оранжево-белый аварийный буй. Вода кристальной чистоты. Перед глазом проносятся целые стайки незнакомых, причудливых рыб. Призму медленно разворачиваю вверх. И море меняет свой цвет. Оно становится всё светлее и светлее и как бы приветливее.

– Глубина 12 метров.

Боевая служба в Средиземном море, июнь 1965 года.

Ответственный маневр –всплытие на перископную глубину

Головку перископа отделяет от поверхности всего полтора метра. Уже видно сквозь колышащуюся толщу воды голубизну гаснущего неба. Разворачиваю перископ чуть влево. И в глаза бъёт яркий, золотистый с красноватым ослепительным оттенком солнечный луч. Вернее не луч, а мелькание тысячи преломлённых лучей, исчезающих и вспыхивающих вновь в волнах жемчужного моря.

Ещё мгновение, и перископ выходит из воды, своей верхней головкой вспарывая поверхность моря, разрывая гребни волн. Белый бурунчик фонтаном вырастает перед глазом, оставляя позади перископа след взбудораженной поверхности, далеко тянущийся за кормой.

Быстро разворачиваю перископ на 360 градусов, осматривая привычным глазом горизонт и воздух. Никого не видно. Впечатление полного одиночества. Можно полюбоваться, открывшейся картиной. Трудно передать прелесть южного вечера на Средиземном море. Не хватает слов для описания всей палитры необыкновенных красок, открывающихся вашему единственному глазу (в перископ можно смотреть только одним глазом) и преломляющихся в многочисленных линзах перископа.

Нависший над морем небосвод, – как огромная перевёрнутая чаша. Он уже тёмный на востоке и сливающийся с линией горизонта, ярко-оранжевый на западе от вырывающихся из-за горизонта радиальных лучей расплавленного, только что опустившегося солнца, поражает своей необъятностью и величием.

Закат великолепен. Здесь собраны все цвета радуги. Впечатление такое, как будто море горит, и языки его ярко оранжевого пламени мажут голубой небосвод. Ярко-красная полоса внизу у самого горизонта плавно переходит в оранжевый отлив, в свою очередь переходящий в ярко жёлтый, как яичный желток, цвет, который торопиться слиться с бледно-голубым небосводом, в сочетании образующие ярко-зелёную с изумрудным отливом полосу. Но каждое мгновение – это уже другие краски.

Сумерки быстро сгущаются, разноцветье небосвода блекнет. И кажется, что море и небо обволакиваются чёрным саваном. Но это тоже быстро проходит. Небо вновь оживает. Вот вспыхнула яркая Вега в созвездии Лира. И, кажется, поплыли изумительной чистоты плавные мелодии космической музыки, под звуки которой, одна за другой начали вспыхивать бесчисленные звёзды Вселенной. Над головой уже вспыхнул Арктур – альфа созвездия Волопас. А в созвездии могучего Льва красным мерцанием засветился далёкий и всегда таинственный Марс. Интересно, как сейчас там “поживают марсиане, о чём они думают”, есть ли у них подводные лодки? Но ярче всех, ещё озаряемая лучами поникшего Солнца, гордо, как бы с надменно поднятой головой, на западе вспыхнула голубым цветом красавица Венера, олицетворяя собою любовь и жизнь нашей планеты. Жаль, что эту красоту вижу я один.

А что за светило вспыхнуло чуть левее красавицы Венеры? Звезда или планета? Но постойте, оно очень быстро движется по небосводу. Ага, значит это самолёт? Но почему такой яркий огонь? Нет, это не то, и не другое, и не третье. Гений человека создал искусственное светило, искусственную планету, твёрдо вошедшую в историю с русским названием “Спутник”.

Ну, пожалуй, на сегодня хватит. Что-то клонит в сон. Но вообще я сплю мало. Не больше шести часов в сутки. И чувствую себя при этом гораздо лучше, нежели, когда спишь много.

Я прихожу к мысли, что я смог бы осилить этот сложный труд создания книги. Но чувствую, что для этого не хватает терпения и настойчивости. Больше всего поражает меня многословность. Никак не даётся умение кратко излагать свои мысли. Естественно, мало фантазии. Но, правда, начинаю чувствовать, что описательная часть у меня бы пошла. Самое трудное для меня, что, очевидно, мне не осилить, – это разговор, передача диалога. На это у меня фантазии не хватает.

Причём, именно передача разговора, интонации, конкретно присущей для данного героя. Для преодоления этого, вероятнее всего, необходимо ежедневно вести записи наблюдаемых бесед, разговоров тех людей, с которыми приходится мне встречаться, особенно обратив при этом внимание на индивидуальные окраски языка того или иного персонажа.

Выход из Средиземного в Атлантику

Сегодня 1 июля 1965 года

 Атлантический океан! Это простор, это воля, это масштаб. Каким он кажется величественным и могучим после тесноты и жары Средиземного моря. Чем-то родным и близким повеяло от него. Встретил он нас по-северному: – встречной волной и низкими хмурыми тучами. Свежий, чистый, как озон, воздух наполнил наши полузадыхающиеся лёгкие. С Атлантикой пришёл и чистый горизонт, без всякой дымки и марева.

Но надо вернуться немного назад, к 29-му июня. В этот день в 23.00, следовательно, будет вернее сказать – в ночь с 29 на 30 июня, мы должны были форсировать Гибралтар.

Моя последняя вахта в Средиземном море с 16.00 до 24.00. На моей вахте вошли в Средиземное море 2-го мая 1965 года и на моей вахте 29 июня, почти через два месяца, покидаем его. Вряд ли, мне ещё придётся когда-нибудь бывать здесь. Правда, зарекаться наперёд никогда не следует.

А вообще, я бы хотел здесь побывать ещё когда-нибудь, но только не на подводной лодке, а на большом белоснежном лайнере в качестве туриста. Побродить вокруг древних египетских пирамид. Осмотреть древний Иерусалим, посмотреть на море со склонов курящегося Везувия. Помечтать в тени развалин древнего Колизея, познакомиться с произведениями древних и великих художников и скульпторов Рима и Греции. Своими глазами увидеть непревзойдённые шедевры Тициана, Рафаэля, Микеланджело и многих других. А потом Милан, знаменитый театр Ля-Скала. А после него, под впечатлением знаменитых голосов, посидеть вечером в простом итальянском кабачке – марратории.

А как хорошо было бы погулять по набережным красавицы Генуи, прокатиться с гондольером по каналам знаменитой Венеции. Да, это было бы здорово, но для нас это пока маниловские мечты.

Но вернёмся из мира грёз к действительности. Нас окружает раскалённое железо.

20.00, но по местному времени ещё только 17.00. Солнце высоко. Его раскалённые лучи испаряют поверхность моря, образуя, так называемое, марево. Зной дополняется ещё близостью раскалённых песков Сахары. Проходим всего в восемнадцати милях от северного побережья Африки, вдоль мятежного Алжира.

Видимость из-за марева и дрожания горячих паров моря не превышает 30 кабельтовых. В целях скрытности для нас хорошо, в целях безопасности плавания это чрезвычайно опасно.

Не обнаружит своевременно вахтенный офицер транспорт или корабль, и протаранит он нас. Никто никогда не узнает, где это произошло. Никому и никогда не попадутся в руки эти рукописи. Из-за разогрева верхних слоёв акустик слышит только дальние цели, далее 120 кабельтовых. А ближе, даже за 5 кабельтовых, ни одна цель в режиме ШП не прослушивается абсолютно.

Идём под РДП. Необходимо подойти к Гибралтару под РДП, как можно ближе, чтобы сохранить для форсирования полностью заряженную батарею. Рассчитали штурманы, что полная тьма в Гибралтаре наступит в 04.30 30 июня. А течение отлива идёт из Средиземного моря в Атлантику. Значит, нам форсировать пролив надо начинать, как показал расчёт, в 22.30  29 июня.

Через воздушную шахту РДП засасывается горячий и просто мокрый воздух. Сегодня в отсеках самая высокая температура. В ЦП +36 градусов. Всё, к чему ни прикоснёшься, всё горячее, и тело горячее. Всё мокрое, и тело мокрое и скользкое. Трусы мокрые. Тряпка на шее мокрая. Вытираться не успеваешь. Да и нет смысла уже вытираться. Это бесполезно. Чёрт с ним, с этим потом, с этой жарой, этим липким, грязным потом. Старались не обращать внимания.

Дышать тяжело, как будто в лёгкие с каждым вдохом вливается не воздух, а горячая вода. Но больше всего мучит запах человеческого пота, смешанный с дурманящими испарениями быстро разлагающихся остатков пищи. К запаху своего тела как-то привыкаешь, но стоит подойти вплотную к кому-нибудь, как к горлу подступает тошнотворный ком.

Слева по борту, в дымке вырисовываются силуэты двух рыболовных сейнеров. Но пеленг идёт на корму. Успеваем проскочить.

Море неожиданно вскипает. Просто всё бурлит кругом. Что это такое? Да это же огромное стадо дельфинов. Их тысячи, сотни тысяч. И все они играют, прыгают, резвятся. То свечой взвиваются вверх, на мгновение застывают, как бы зависают в воздухе, и затем плюхаются в воду, поднимая столбы брызг. То плавно, как в замедленной киносъёмке, упругое, как веретено, тело описывает над гребнями волн дугу и без единого всплеска уходит под воду.

Всё это проделывается по несколько раз и чаще всего парами. Тесно прижавшись боками друг к другу, они похожи на влюбленные пары. Да так оно, наверное, и есть. Всё это проделывается с лихостью цирковых акробатов. Крутятся около самого перископа. Как бы они его нам не погнули.

Видимость ухудшается. До мыса Альмина, по штурманским расчётам, ещё не менее 20-ти миль. Но интуиция, внутренний голос, подсказывают, что пора эти расчёты проверить.

Включаем РЛС “Альбатрос”. Просматриваем горизонт на 16-мильной шкале. На экране отчётливо отбивается береговая черта Сеутского залива. Сомнений нет.

Слева 10 градусов в дистанции 67 кабельтовых мыс Альмина. Южнее его, на другой стороне залива в дистанции 142 кабельтовых мыс Кабо-Негро. Прямо по носу и справа, как-то странно, размыто просматривается европейский берег. Но по конфигурации безошибочно можно определить Гибралтарский пролив, Гибралтарскую бухту и мыс Кабо-Негро.

По пеленгам и дистанциям до мыса Альмина и до мыса Кабо-Негро определяем своё место. Невязка вперёд по курсу 263 градуса около семи миль. Да, с такими штурманами плавать опасно, необходимо постоянно контролировать самому. Течение они учитывают явно с большими погрешностями. Да и видно, что старший штурман Китаев Эдуард Еселевич, работает с холодком. Это уже переросток и толкового, хорошего штурмана из него уже не будет. Младший же штурман, старший лейтенант, вообще телёнок, да вдобавок ещё слепой. Близорукий. Высоты берёт с большими ошибками, так как не видит горизонта.

Но почему ни в какие рамки не лезет дистанция до мыса Европа, если принимать место только по двум дистанциям африканского побережья? По “Альбатросу” она ровно 58 кабельтовых, то есть меньше, чем до мыса Альмина. И по видимой картине на экране получается, что лодка уже входит в Гибралтарский пролив и пора ворочать на курс 257 градусов. Но фактически же по карте место по трём дистанциям никак не получается. Если принимать место только по двум дистанциям африканского побережья, то дистанция до мыса Европа должна быть в два с лишним раза больше, нежели это показывает “Альбатрос”. То же самое и до мыса Кабо-Негро. Начали ломать головы. В чём же дело?

Я считаю, что место необходимо принимать по дистанциям до мыса Альмина и до мыса Кабо-Негро. Дистанция до мыса Европа каким-то образом искажается. Я беру ещё раз место по дистанции до мыса Альмина и по курсовому углу. Место полученное, подтверждает мои предположения. Даю приказание ложиться на курс 330 градусов. Все шумы, обнаруживаемые акустиками проходят прямо по носу и справа. Слева шумов нет. Следовательно, действительно до оси фарватера мы ещё не дошли.

 Идём на перископной глубине. Ход – малый. Работает один мотор. Корпус то и дело содрогается, на курсе держать лодку становиться всё труднее. Сильные сулои, водовороты сбивают с курса до 20 градусов. Сам я внимательно стою на перископе. Около 22.00 слева 70 градусов. обнаруживаю полуостров Сеута и две горы, похожие на двугорбого верблюда. Это горы Сиди-Муса. Я их сразу же узнал.

Теперь уже, взяв визуально пеленг, полностью убеждаемся в правильности принятого места по РЛС.

По нескольким обсервациям определяем, что мощное течение идёт не в Атлантику, а в Средиземное море. Его направление 115 градусов и скорость 3,2 узла. Это уже очень плохо. На полное форсирование пролива не хватит плотности батареи, так как фактическая скорость ПЛ при трёх моторах малый вперёд, равна примерно двум узлам. Но не отступать же назад. Принимаем решение – начать прорыв.

Около ноля часов вспыхнули маяки Альмина, Европа и Кабо-Негро, зажглись огни реклам Сеуты. Определили точно место по маякам, уходим на глубину 30 метров. На перископной глубине оставаться опасно, поскольку суда идут один за другим, расходимся буквально в 5-7 кабельтовых.

Глубина 30 метров. Курс 260 градусов. Ход три мотора малый вперёд. Тут только я чувствую страшную усталость. Девять часов простоять в таком напряжении на вахте, что-то значит. Ноги просто ломит. Снова появилась эта свинцовая тяжесть в ногах, как это было несколько лет назад. Захотелось сесть. Сдав вахту Московскому, ушёл во второй отсек.

От усталости чуть ли не валюсь с ног. Открыл банки с курой и с капустой. Не повезло. Банка с капустой соскочила со стола и отогнутой крышкой поранила правую руку, чуть выше кисти. К счастью, не повредил артерию. Теперь хожу завязанный. Поев немного, лёг, но уснуть сразу не смог. Голоса моря не давали уснуть. Дельфины пели свои дифирамбы на все голоса. Решил записать их на магнитофон. Получилось хорошо. После этого быстро уснул.

В пять часов 30.06 Московский разбудил меня для совета. Глубины, отмечаемые эхолотом, явно не совпадали с рассчётными. Лодку бросало мощными струями из стороны в строну. Руля она не слушалась. То вдруг резко начинала всплывать, то резко теряла глубину до 15-20 метров. Положение становилось опасным. Плотность аккумуляторной батареи уже достигла 1,136. Надо было срочно что-то предпринимать. Вслепую дальше идти нельзя. Я предлагаю Московскому всплывать на перископную глубину. Так и решили.

 Я с Беззубцем пошли в боевую рубку. Всплывать, когда наверху проходят сотни транспортов и кораблей, не безопасно. Но приходится рисковать. Перископная глубина. Перископ уже поднят. Быстро осматриваю горизонт. Всплыли удачно. Ещё темно. Но огни кораблей проходят и справа, и слева. Беру пеленги на маяки Скортель, Танжер и ряд других. Определили место. Оказывается, прошли только половину пути вдоль пролива, даже меньше.

Принимаю решение, пока ещё темно, всплыть в надводное положение. По лодке объявлена боевая тревога. На траверзе Танжера в дистанции 30 – 35 кабельтовых всплываем в надводное положение и даём полный ход тремя дизелями. Это похоже на дерзость с нашей стороны. Но что делать? “Волков бояться – в лес не ходить”. Теперь самое главное проскочить до рассвета банку Ридер. Но светает очень быстро. Московский волнуется. Но здесь нужны риск, расчёт, хладнокровие и разумная выдержка.

Атлантика нас встречает противным холодным ветром. Низкие разорванные тучи бегут на берег. Это нам на руку. Тут надо принимать всё во внимание. Но мы уже проскочили Скортель. Танжер просыпается, вспыхивают огни реклам. Снуют по набережной лимузины. Лодка проектируется на тёмном фоне. А на востоке уже светло. Все, идущие там суда, уже просматриваются. Ещё надо выдержать 30 минут. Уже совсем светло, но и банка Ридер уже позади. Можно нырять. Погружаемся на глубину 40 метров и уже в подводном положении продолжаем отрываться дальше от берега, дальше в океан.

Через океан в Полярный

Теперь можно полегче вздохнуть и посмеяться, как мы почти на рейде Танжера, этого международного города шпионов всплыли и дерзко, как на параде, проскочили мимо “империалистов”.

Встав под РДП, зарядились. Но, так как встречалось очень много транспортов, приходилось несколько раз прерывать зарядку и нырять.

Курс домой. Режим основной – днём под РДП, ночью – надводное положение. Сижу спокойно, слушаю музыку. В основном здесь отлично слышно темпераментные песни Испании и Португалии.

15.00 подходим к мысу Сан-Висенти. Помню, ещё в 1957 году я его фотографировал, когда ходил на танкере “Клайпеда”. До 43-й параллели – двое-трое суток хода. А потом всплываем и в надводном положении следуем в Полярный.

Но оказывается, ещё не всё. Получено радио от командующего ЧФ, который приказал следовать в район ожидания, который от нашего места отстоит на юго-запад в 147 милях, обнаружить авианосец “Рузвельт”, идущий из США в Средиземное море, и атаковать его без выпуска торпед.

Вот это да! Эта задача мне по душе. Теперь всё нацелено только на это. Только бы его не проворонить, не пропустить. Это была бы отличная добыча. Это махина в 63 тысячи тонн водоизмещением. Скорость до 33 узлов. До 67 самолётов, 60 термоядерных бомб в мирное время, и 143 в военное.

Во что бы то ни стало надо прорваться к нему. Воевать, так воевать! Но приход домой теперь, очевидно, задержится суток на двое-трое.

5 июля 1965 года

Тоскливо и одиноко бороздим мы Атлантический океан в районе банки “Ампер”. Норд-остовый ветер постоянно гнал по небу красивые кучевые облака, которые порой походили то на фантастические белоснежные замки, то на огромные груды гигроскопической ваты, то на мыльную пену. Они клубились, сталкивались друг с другом, чтобы потом снова разорваться, и скрывались где-то далеко на юго-западе за ровной линией чёткого, как лезвие бритвы, горизонта.

Атлантический океан, 5 июля 1965 года.

«Идёт охота» на авианосец «Рузвельт»

Все в ожидании ”Рузвельта”, но, увы. Найти его в океане равносильно поиску иголки в стоге сена, даже вероятность ещё меньше.

Короче говоря, нам не повезло. Где-то он прошёл стороной. Обнаружить его не удалось. И вот мы получили радио: – «Всплыть и следовать в Полярный». Настроение у всего экипажа сразу повысилось.

Его омрачил несчастный случай с мотористом Стрелёвым 5 июля на переходе в базу в надводном положении. Случайно его правая рука попала в шинно-пневматическую муфту третьей линии вала.

Доктор всю ночь делал операцию. Парень стойко вынёс её. Молодец! Не пал духом.

По всем остальным итогам поход наш был вполне успешным.

Далее до Полярного дошли благополучно.

Подводная лодка Б-2 в походе на боевую службу в Средиземное море

17 апреля – 17 июля 1965 года