Воспоминания Кости Селигерского охватывают всю его жизнь и представляют собой цельное литературное произведение. В конце повествования он подводит итоги и рассуждает о том, удалась ли служба, удалась ли жизнь. Оценки его объективны. Он не старается приукрасить действительность, придать ей некоторую красивость, а излагает так, как это им воспринимается. Иногда кажется, что его оценки пессимистичны, но это не так. Он реально отображает «нашу се ля ви» периода новейшей истории.

Ввиду большого объёма, текст Кости разбит условно на три части, которые напечатаны соответственно в Книгах 5, 7 и 9, то есть в данной Книге заканчивается публикация его воспоминаний. Все части в целом могли бы представить собой отдельную интересную книгу, охватывающую почти восьмидесятилетний период времени, в котором происходили большие перемены в истории страны и нашего народа. На фоне этих перемен менялась и жизнь Кости.

После прочтения его воспоминаний невольно приходит на ум мудрая русская пословица: – «Ни от тюрьмы, ни от сумы не зарекайся». В данном случае её следует понимать лишь в образном смысле.

Однако Костя наглядно показывает в своих рассказах, что в судьбе человека не всё зависит от его природных качеств. Очень многое зависит от того времени, в котором он живёт, и от тех исторических перемен и преобразований, которые происходят в обществе.

Один мудрец сказал: – «Не дай вам Бог жить во время перемен!».

Константин Селигерский

И было время, и была служба…

Заметки старого подводника

Окончание

Ехали на Чёрное, попали на Средиземное

Итак, я получил назначение на должность флагманского минёра – офицера противолодочной обороны 5-ой эскадры кораблей ВМФ и командировочное предписание в Севастополь.

Тоня с детьми в это время находилась на отдыхе в городе Печоры Псковской области. Мы с женой созвонились и решили в Севастополь ехать всем вместе. Встречу назначили в Ленинграде у моей крёстной Елены Петровны Прянишниковой, на что я также получил от неё разрешение по телефону.

Семья приехала вечером, а я ранним утром следующего дня. Была как раз суббота. Мы собрались и уехали в Петродворец к моему брату Александру и его жене Нине Сергеевне, у которых была одна, но большая комната в коммунальной квартире. На следующий день утром была отличная солнечная погода, мы прогулялись по нижнему парку и полюбовались фонтанами.

У меня заканчивался срок командировки. Из-за внезапной болезни Тоня вынуждена была остаться в Петродворце, а я с детьми и тёщей с чувством горечи и сожаления оставил Ленинград. В Симферополе была пересадка на проходящий поезд, времени совсем мало, а вещей поднабралось многовато, – я вёз всё своё обмундирование, включая шинель. Мне пришлось побегать по перрону, частями перенося вещи, и я надорвался, почувствовав это по прибытии в Севастополь.

Тонина мама с ребятами и вещами осталась на вокзале, а я поехал в штаб флота, откуда меня направили на штабной корабль «Ангара», стоявший у Минной стенки. Доложился начальству, узнал, что место дислокации 5-ой эскадры не Севастополь, а Средиземное море, куда мы вскоре должны отправиться.

– Семью устраивай с жильём, сам располагайся на «Ангаре», приходи завтра к 8.00, – таково было резюме начальника штаба эскадры капитана 1 ранга Платонова.

Кто-то посоветовал устроиться в военной ведомственной гостинице на Корабельной стороне. Там нам дали комнату с четырьмя кроватями. Готовить еду было негде, питались в столовой. Так как у меня от переноски тяжестей появилась «вишня», я обратился к корабельному врачу «Ангары». Доктор оказался на высоте и быстро вылечил мою болячку. Правда, не совсем, так как после этого случая она частенько напоминает о себе до сего времени.

Через пять дней мне удалось снять комнату в полуподвальной однокомнатной квартире на улице Льва Толстого. Хозяйка жила на кухне. Мы сразу почувствовали, что квартира неудачная, а хозяйка пьёт до чёртиков. Решили к приезду Тони подыскать жильё более подходящее и поближе к морю. Сына Сашу устроили в пионерлагерь в бухте Омега.

Кажется, 10 июля штаб убывал на Средиземное море. Мне предложили двухкомнатную квартиру, но я от неё отказался, так как семья пять человек, дети 11 и 12 лет. Командование решило оставить меня в отпуске до середины августа, учитывая сложившееся семейное положение. Мы подыскали на Северной стороне в Бартеньевке две смежные комнатки в частном доме. У каждого была своя кровать. Готовить можно было во дворе, там же были и остальные удобства.

Вскоре приехала Тоня, и мы сразу же переселились на новое место, забрали и Сашу из лагеря. Когда мы ездили к нему в Омегу, нам «выдавали» его на несколько часов, а когда спрашивали его, хорошо ли в лагере, он отвечал:

– Хорошо. Только есть всё время хочется.

С утра потихоньку мы шли по красивой тенистой аллее вниз к морю, на пляж Учкуевка. Мама готовила обед, а потом присоединялась к нам. Отдыхать было хорошо, Тоня быстро поправилась. Так незаметно пролетел мой отпуск.

Тоня решила уехать в Полярный ещё до моего убытия на Средиземное море, чтобы я их проводил и посадил на поезд. Сказано – сделано. Семья убыла в Полярный, а я на другой день на танкере «Иман» – в штаб 5 эскадры, который тогда находился на крейсере «Дзержинский» в Порт-Саиде, так как шла война Египта с Израилем.

5-я эскадра кораблей ВМФ

Впервые я оказался за границей. Крейсер «Дзержинский» был модернизирован и, кроме мощной артиллерии, имел ракетные пусковые установки. Поставлен в Порт-Саид был для отражения возможных налётов израильской авиации, а больше – для устрашения, как мне казалось. Во всяком случае, при мне за время стоянки налётов не было, но ранее – были.

Первым командиром 5-ой эскадры кораблей ВМФ был контр-адмирал (поздней – вице-адмирал) Петров Борис Фёдорович, до того служивший в Академии в Ленинграде. За короткий срок Петров сумел сколотить крепкий и дееспособный штаб, который организовывал и направлял всю деятельность кораблей эскадры. В сложных условиях обстановки и быта он смог в разношёрстной офицерской среде создать здоровый микроклимат, был прост в обращении, никогда не подавляя и внимательно выслушивая.

По его инициативе были созданы группы анализа, готовившие предложения по материально-техническому обеспечению разбросанных по всему Средиземноморью кораблей (топливо, масло, вода, продовольствие, почта), а также по поиску американских и других иностранных подводных лодок и слежению за авианосно-ударными группировками и отдельными кораблями США.

Заместитель командира эскадры контр-адмирал Рензаев Н.Ф. был прямой противоположностью Петрову. Замкнутый, сам себе на уме, хмурый и вечно озлоблённый, к тому же большой выпивоха, всегда и всеми недовольный. Разговаривать с офицерами штаба он считал ниже своего достоинства. По национальности татарин, обращаясь к офицерскому собранию штаба, он начинал так: – «Ну, братья славяне,….».

Если Б.Ф. Петров по получении какого-либо донесения или приказания, требующих принять решение, тотчас же его принимал сам сразу или собирал группу анализа и выслушивал мнение специалистов, а затем уже принимал решение, то от Рензаева добиться решения было непросто, а зачастую и вообще не добиться. Поэтому оперативный дежурный принимал решение сам, а затем уже докладывал Рензаеву.

Особенно трудно приходилось в ночное время, так как Рензаева подчас было невозможно разбудить. Часто было и так: днём он спит, а ночью всех будоражит, но и днём разбудить его было проблемой. В общем, служить с ним было трудно.

Однажды после утреннего доклада оперативного дежурного в присутствии всего штаба и политотдела, Рензаев стал давать какие-то бестолковые указания, уж и не помню, что именно. Меня чёрт дёрнул что-то резко возразить ему. Чего-чего, а возражений подчинённых терпеть уж он никак не мог. Мгновенно, как будто его собака укусила, он взорвался, заорал (в обычной обстановке он говорил очень тихо, иногда даже трудно было его расслышать) нечто такое: – «Как вы смеете!…» или что-то в этом роде, и на кульминации своего крика так долбанул по столу длинной тонкой, только что изготовленной специально для доклада деревянной указкой, что она разлетелась на три части.

В кают-компании моментально наступила мёртвая зловещая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. А я, стоя и глядя Рензаеву прямо в глаза, рассмеялся, потому что тотчас же был готов дать красочную «публичную» оценку его выходке. Видимо, он всё же сумел понять, что поступил неправильно и недостойно своего адмиральского звания и положения. Ни словом больше не обмолвившись, он тихо буркнул: – «Все свободны» и вышел. Что тут началось, я описать не берусь. Все как будто очнулись и ожили, кто наперебой хвалил меня и поддерживал, кто укорял, все хохотали. Ради справедливости надо сказать, что в дальнейшем Рензаев за этот поступок мне не мстил, хотя однажды всё же сделал мне маленькую гадость.

Начальником штаба эскадры был капитан 1 ранга Платонов, адмиральский отпрыск. Ни особенно хорошего, ни плохого о нём сказать не могу. Как мне казалось, для такой должности он был немного слабоват. Сам разрабатывать оперативные документы он не любил или не хотел заниматься и заставлял это делать офицеров штаба. Чертами амбициозности, надменности и напускной важности и значимости, присущими Рензаеву, он не обладал, в обхождении был прост, но с некоторой хитрецой. Что ж, – все мы человеки.

Заместителем начальника штаба вскоре стал капитан 1 ранга Синенков Георгий Павлович, который ранее служил в оперативном отделе штаба Черноморского флота и хорошо знал всю «черноморскую кухню». Отличительными чертами Георгия Павловича были скромность и поражающая работоспособность. Будучи фактически исполняющим обязанности начальника штаба эскадры, он никогда ни на кого, в отличие от Платонова, не перекладывал свою работу, и всё делал сам.

Моим непосредственным начальником был флагмин капитан 2 ранга Щетинин Владимир Геннадьевич, прибывший с соединения надводных кораблей Северного флота. Как я был абсолютный нуль в вопросах противолодочной обороны и имел весьма скудные познания в минно-торпедном вооружении и боевых возможностях надводных кораблей, так и он по вопросам, касающимся деятельности подводных лодок, имел более чем смутное представление (это его собственное утверждение).

Большую сложность для него представляла разработка оперативных документов и отчётов, поэтому, когда мы на Средиземноморье находились одновременно, он поручал эту работу мне, так что большая часть отчётов (квартальных и годовых) не миновала меня. По вопросам ПЛО, поиска американских и прочих иностранных подводных лодок Владимир Геннадьевич вручил мне толстенную книгу:

– На, изучай, и действуй, как тут изложено.

Там оказались и теоретические обоснования и практические методики с формулами, содержащими квадратные корни, степени и интегралы. По этим формулам мне приходилось рассчитывать необходимый наряд сил для выполнения поставленной задачи в ограниченном районе и ожидаемую вероятность обнаружения подводных лодок. Расчёты делались исключительно «вручную», иногда с использованием вспомогательных математических таблиц (зачастую их просто не было) и логарифмической линейки, а поэтому времени на них уходило очень много, голова буквально «пухла».

Главное же – наличных сил и средств на эскадре всегда было в несколько раз меньше, чем требовалось теоретически, а потому вероятность обнаружения подводных лодок r_о приближалась к нулю. Такое обстоятельство никак не устраивало начальство (полагали, что я допускаю ошибки в расчётах), а потому r_о безосновательно приходилось увеличивать, используя принцип “трёх П”: – пол, палец, потолок. Все мои математические труды пропадали даром.

Фраза “нас не поймут” в то время уже была широко распространена и являлась своего рода руководством к действию. Как специалист, в новой роли я чувствовал себя весьма неуютно, порой удручающе, так как в вопросах специальности на прежней службе всегда был на высоте. Владимир Геннадьевич говорил мне:

– Не огорчайся, не переживай, – научишься.

Учиться же было не у кого, вместе со Щетининым мне приходилось находиться в Средиземноморье мало: то он в отпуске, то я в отпуске, либо в отдельной группе походного штаба. Кроме упомянутой книжки, я стал изучать минно-торпедное вооружение и возможности гидроакустических станций надводных кораблей. Собирал данные по крупицам и заносил в рабочую тетрадь. И хотя за два года многому научился, профессионалом в новом для себя деле не чувствовал. Тем не менее, когда решался вопрос о перемещении по службе после двух лет в должности, Платонов говорил мне:

– Если не хочешь уходить с эскадры, оставайся, ты нас (то есть командование) вполне устраиваешь.

Но я решил вернуться на родимый подводный флот, где всё мне было ясно и известно, тем более, что других подходящих должностей на Чёрном море мне не предлагали.

Начальником политотдела эскадры был капитан 1 ранга Журавков. Довольно жёсткий и «по большевистски» принципиальный, он ни на шаг не отходил от командира эскадры, хотя в рубку оперативного дежурного заглядывал редко и в работу ОД не вмешивался. Единственное, чем интересовался НачПО, – это движением почты из Севастополя по Средиземному морю да ещё прогнозом погоды.

Из других офицеров штаба запоминающейся личностью был флагманский штурман капитан 2 ранга Зубков Радий, впоследствии ставший флагштурманом ВМФ и получивший адмиральское звание. Человек с очень обширным оперативным кругозором, и потому постоянно вносящий какие-то предложения, на первый взгляд иногда казавшиеся прожектёрскими. Помощником у Зубкова был капитан 2 ранга Григорьев. С ним я как-то не сошёлся по разным причинам, о которых и упоминать не хочется.

Флагманским артиллеристом был капитан 2 ранга Фоменко Дмитрий, с громадным “артиллерийским” голосом и непреклонной волей. После того, как я отстоял два-три дежурства с ним в качестве помощника оперативного дежурного, Дима заявил начальству, что я – «готовый оперативный дежурный». Меня немножечко поспрашивали и допустили к самостоятельному дежурству. Помощником у Фоменко был Герман Попов. Большую часть службы на Средиземном море мне довелось быть вместе с ним в одной смене, и мы хорошо понимали друг друга.

Флагманским связистом был капитан 2 ранга Крылов, которого вскоре забрали в Москву. Он стал флагманским связистом ВМФ и получил адмиральское звание. Человек он был довольно простой, но в чём-то несколько скрытный. Так его внезапный и быстрый перевод в Москву был для всех нас полнейшей неожиданностью. Помощником у Крылова был капитан 2 ранга Гаевский Юра, истый черноморец. Он отличался повышенной активностью и умел очень выгодно свою работу показать начальству, а в остальном – хороший человек.

Заместителем командира эскадры по электромеханической части был никогда не унывающий инженер капитан 2 ранга Кобцев Евгений Андреевич, умный и сообразительный, работоспособный, очень коммуникабельный человек, впоследствии стал Начальником технического управления ЧФ и получил звание контр-адмирала. Очень спокойный и рассудительный, имея постоянный контакт с командованием эскадры, он очень тонко и тактично защищал интересы офицеров штаба. Женя был большой мастак на стихотворные экспромты иронично-сатирического свойства. Помощником у него был инженер капитан 3 ранга Умрихин Слава, также простой и надёжный человек, скромный работяга и большая умница. К сожалению, его уже не стало.

Помощником командира эскадры по материально-техническому обеспечению был подполковник Карандасов, в прошлом комендант штаба ЧФ. Справляться с обязанностями оперативного снабженца ему было тяжело, так как привыкший к береговой службе, запросов и потребностей кораблей он не знал и с трудом соображал, кого, куда и в какую очередь послать, встретить, заправить. Ему помогал Толя Булах, который и выполнял фактически все расчёты совместно с инженер-механиками. Карандасов тоже уже в мире ином.

 Флагманским специалистом СПС (спецсвязи) был Н.М. Бровкин, всегда молчаливый и хмурый, обременённый громадным количеством работы, так как вся связь была закрытой (шифрованной или кодированной), а помощников у него не было. Привлекались корабельные и прикомандированные шифровальщики.

Начальником Разведки был капитан 2 ранга Кокурин Володя (Всеволод), замечательно душевный человек. К большому сожалению, одним из первых ушедший из жизни. Работа у него была обширная, я бы сказал, глобального характера. Ежедневно после доклада оперативного дежурного он докладывал о разведобстановке на театре, и во многом наши дальнейшие планы определялись его докладами и прогнозами о предстоящих намерениях вероятного противника, то бишь кораблей 6-го флота США.

Флагманским специалистом радиотехнической службы был капитан 2 ранга Степанов, человек простой и общительный, по-видимому, хороший специалист. Помощником у него – Лукин, дилетант, лентяй, сак, ловелас, пройдоха, выпивоха. Очень скоро, одним из первых, Степанов убыл к новому месту службы с повышением.

На 5-й эскадре был собственный Особый отдел. Поскольку особисты-кэгэбисты мне абсолютно ничем не досаждали, о них я почти ничего не помню.

К штабу 5-й эскадры постоянно прикомандировывались группы разных специальностей со своей собственной инструментальной технической поддержкой и оснасткой. Это были специалисты-метеорологи, радио-разведчики, контрразведчики.

Штабу эскадры была придана в оперативное подчинение противолодочная авиация с базированием в районе Каира. Планирование и оперативное управление вылетами пары самолётов осуществлял флагмин (помощник флагмина).

Было при штабе и своё секретное делопроизводство с секретной библиотекой. Возглавлял его мичман Бидяк, который в последствии заочно закончил ВВМУ имени Фрунзе, был произвёден в офицеры и дослужился до капитана 2 ранга. Затем главным секретчиком стал помощник Бидяка мичман Сидоренко Анатолий Григорьевич. В этой должности он прослужил ни много, ни мало – 22 года, тем самым побил все рекорды по продолжительности службы на эскадре. На мой взгляд, заслужил не только всяческого поощрения, но и достойной правительственной награды.

Условия службы на Средиземном море

Быт офицеров штаба был абсолютно не устроен и не организован. Жили мы в тесных, душных, жарких летом и холодных зимой каютах по четыре человека, как правило, совместно с корабельными офицерами. Вахты и дежурства, естественно, у нас не совпадали, а поэтому ни о какой элементарной тишине и нормальном отдыхе даже ночью и речи не было, – вечная суета сует. Помыться, принять душ было редко разрешимой проблемой, на стирку белья можно было выпросить максимум одно ведро тёплой пресной воды, да и то с трудом и не всегда.

Между тем, корабельное железо, окружавшее нас, раскалялось до такой степени, что дышать было нечем. Вентиляция, если и работала изредка, то безрезультатно. Днём от жары можно было укрыться, находясь на открытом воздухе, ночью – где-нибудь в закутке на палубе, если она бывала деревянной, что очень редко, и если корабль не на ходу. Особенно тяжело было, если корабль наш стоял на якоре, – движения воздуха никакого.

Средиземное море, лето 1967 года. Вечерние сумерки.

Флагманский крейсер 5-й эскадры на якорной стоянке в охранении БПК

Питание на кораблях было скудным и однообразным. Готовили невкусно, преобладали скользкие супы, каши-размазни и макароны со следами консервированного мяса. Свежие овощи и картофель только во время заходов в базы, а это случалось редко. Так что обычно мы с трудом пережёвывали не разваривающийся сухой картофель. С овощами свежими вообще была труба. При стоянках в портах доставалось по одной помидорке в сутки. Картошка не сохранялась, прорастала и гнила, и её практически мы не видели.

Холодильников было мало, объём их небольшой. Хуже всего, когда сильно штормило. Готовить на камбузе прекращали (имел место случай, когда один матрос при качке обварился). Продукты выдавали сухим пайком, а это – мизер. Я аппетита не терял даже при самой сильной качке, и потому сильно страдал от голода.

Понемногу офицеры штаба стали роптать и жаловаться начальнику политотдела на неустроенность быта. На наши жалобы и просьбы он реагировал болезненно, объяснял сложностью международной обстановки и всё такое прочее. Нашими просьбами об элементарном улучшении быта и получении хотя бы каких-нибудь маломальских льгот заниматься наотрез отказывался.

Валюту мы получали только за дни редких фактических стоянок в портах Египта, Югославии, Алжира, Сирии, а мы просили поставить вопрос о её выплате постоянно за всё время нахождения в Средиземном море. Один рубль 37 копеек в сутки, положенные мне по должности, абсолютно никакой роли не играли, так как за два-три дня захода на эти гроши нельзя было купить даже очень дешёвого сувенира, разве что пару открыток да две-три почтовые марки.

Средиземное море, 5-я эскадра кораблей ВМФ СССР, 1967-1969 годы.

Такими бонами нас "баловали" за время заходов в иностранные порты

Журавков заявил однажды, что мы нытики и чуть ли не рвачи. Он категорически отказывается ставить эти вопросы в Москве. Добиваться каких-либо льгот, пока он НачПО эскадры, не будет. Так оно и было на самом деле. В дальнейшем, уже после моего и его ухода с эскадры, вопрос о валюте был решён положительно. Но нам, как говорится, от этого легче не стало.

Единственное, чем из житейских проблем начПО серьёзно занимался, – это квартирный вопрос. Так что большинство прибывших в штаб с других флотов офицеров получили жильё в Севастополе в течение первого года, а в их числе и я. В декабре 1968 года получил квартиру. Ждал полтора года вместо шести месяцев по приказу Главкома.

 Служба на Средиземноморье была трудной, многоаспектной. Жара, раскалённые каюты летом, то есть большую часть года, штормы, качка, холод – зимой. Жару, солнце я всегда любил, люблю и сейчас. Но душные, часто от того полубессонные ночи не способствовали нормальному восстановлению организма, а иногда превращались в сущие мучения.

Спать во время шторма нужно было уметь, так как неопытных постоянно сбрасывало с койки. Всё это очень изматывало. Спрятаться кораблю практически было негде, хоть и старались, если позволяла обстановка, прикрываться островом или какой-либо частью суши. В такие моменты чувствовали мы себя неприкаянными, никому не нужными. Тем более, что на наших глазах американцы заходили в порты и там пережидали непогоду, а между делом веселились, устраивали фейерверки и нормально отдыхали. А нам не оставалось ничего больше делать, как пускать слюнки, завидовать гнилым капиталистам и прятаться в «шхерах».

Организационно штаб и управление эскадры как бы делились на две непостоянные смены. У каждого командира, начальника, специалиста был заместитель или помощник (или несколько помощников). По замыслу одна смена должна была находиться непосредственно в Средиземном море, в то время как другая – на берегу. Официально срок пребывания, как в море, так и на берегу, установлен жёстко не был. Время смены было не одновременным, а по частям, каждый специалист сменялся в отдельности, тем самым обеспечивалась преемственность и непрерывность управления.

Во время службы на берегу сначала предоставлялся короткий отдых (наподобие отдыха экипажа после автономного длительного похода подлодки), а затем офицер привлекался к работе в Штабе ЧФ или даже в Главном Штабе ВМФ. Как правило, береговая служба продолжалась не более одного-полутора месяцев, после чего офицер возвращался в штаб эскадры в море. Какое-то время (разное – в зависимости от обстановки, погоды, наличия оказии и тому подобное) обе смены находились вместе. Прибывший с берега офицер входил в курс дела, принимал участие в проводимых масштабных учениях.

Срок пребывания в море также зависел от множества причин и обычно был не менее трёх месяцев, но были «приятные» исключения. Мне, например, «посчастливилось» непрерывно находиться в море пять с половиной месяцев и четыре с половиной. Одна из береговых смен в году совмещалась с отпуском в тридцать суток плюс время на дорогу и обратно.

Так как квартиры в Севастополе у меня не было, мне позволили обе береговые смены за первые 1,4 года службы провести в семье, в Полярном (примерно по месяцу), и одну смену – в отпуске за 1968 год. Поэтому в штабе ЧФ я практически не работал. Но поскольку приказом командира 5 эскадры я был назначен нештатным историографом эскадры, а об этой работе понятия не имел, то часть времени потратил на ознакомление с историческим журналом Черноморского флота, побеседовал с историографом ЧФ, кое-что узнал.

Оперативные дежурства

Изматывали частые (до 10-12 в месяц) и очень хлопотные оперативные дежурства.

В состав эскадры на учениях входило до пятидесяти кораблей, обычно же их было около тридцати пяти, все они были рассредоточены группами и одиночно по всему протяжению Средиземного моря. Вся эскадра, как правило, постоянно находилась в движении, отдельные корабли в точках якорных стоянок. Оперативный дежурный должен был в каждый момент знать место любого корабля, его действия по поставленной задаче, включая курс, скорость хода, наличие запасов топлива, воды, продовольствия.

Подходящим из Чёрного моря кораблям обеспечения нужно было организовать последовательные встречи с боевыми кораблями. Причём, с одной стороны, встречи не должны мешать выполнению поставленных задач по поиску подводных лодок, разведке и слежению за АПУГами, разведкораблями США и другими иностранцами, коих в Средиземном море было более чем предостаточно. С другой стороны, надо сделать это по возможности в более короткий срок и с наименьшими затратами на переходы из одного района в другой.

Место встречи старались определить и назначить в точках якорных стоянок, но поскольку корабли большую часть времени находились на ходу, точки встречи назначались в открытом море, поэтому приходилось ещё принимать во внимание и учитывать точность плавания того или иного корабля, судна. В общем, головы приходилось поломать, и не столько ОД, хотя и ему доставалось, сколько группам анализа и по их предложениям – командиру эскадры.

 Необходимо было ещё учитывать состояние погоды и метеопрогноз на маршрутах переходов, а в зимние месяцы частенько штормило, погода имела коварное свойство внезапных перемен в худшую сторону. Все приказания, распоряжения, команды, указания, донесения, вся информация по обстановке проходили исключительно по средствам радиосвязи, шифровками, кодограммами, по ЗАС-телеграфу.

Для уточнения обстановки оперативные дежурные ЧФ и ГШ ВМФ вызывали на переговоры, которые обеспечивались по телеграфу ЗАС. Закрытая радиотелефонная связь типа «Криптон» начала внедряться только с середины 1969 года, и то очень ограниченно. Ею пользовались только командир эскадры и флагсвязисты. Офицеры, имевшие в Севастополе и Москве квартирные телефоны, могли в исключительных случаях поговорить с родными. Обычно же можно было осуществить одностороннюю связь. Зная позывные военных коммутаторов, попросить позвонить домой и передать необходимые сведения. Но и это уже что-то значило!

ОД должен был знать местонахождение и действия боевых и разведывательных кораблей и судов обеспечения иностранных государств на театре, прежде всего США, Италии, Франции, знать боевые возможности авианосцев, кораблей охранения и многое другое. ОД едва поспевал наносить на карту приходящую информацию, ежеминутно анализируя обстановку на театре, несмотря но то, что у него были ещё старший помощник и помощник по разведобстановке. Случалось, что командир эскадры часами находился в рубке ОД (на ГКП), решая многочисленные головоломки. А не со всяким адмиралом мог себя нормально и адекватно вести ОД, не впадая «во страх и панику».

Б.Ф. Петров частенько говаривал, ошарашенный непрекращающимся потоком поступающей информации, иногда и противоречивой:

– Ну, сумасшедший дом какой-то, и только!

Поток информации несколько затихал, но не прекращался в ночное время. Так что ОД сон отнюдь не одолевал. Иногда всю ночь напролёт – над картой. На информацию нужно было реагировать: – или принимать самостоятельные решения, либо докладывать командиру.

Из-за качки трудно было работать ОД. Иногда он на пузе вместе с картой перетаскивался по столу. Всё время нужно было удерживаться руками. Руки очень уставали, да их и не хватало, было много писанины и работы на карте.

На грани фола

За флагманом эскадры постоянно и неотступно на визуальной близости всегда тащился американец, чаще всего фрегат, сторожевой корабль или разведсудно. Были и тральщики (в точках якорных стоянок).

Вот тут подошло время вспомнить о моральном, так сказать, аспекте. Международная обстановка была напряжённой. Мы должны были быть готовыми к нанесению удара по авианосцам и другим кораблям США, а они, естественно, по нам. Конечно, флагман 5-й эскадры в этом случае был одной из первых целей, и мы прекрасно понимали это, но какого-то особого значения для себя лично не придавали, считали такое положение нормальным, обыденным, само собою разумеющимся.

Слежение за АПУГами Б.Ф. Петров любил осуществлять, находясь на наименьшем расстоянии, но не мешал маневрам американцев, сообразуясь с безопасностью плавания, на визуальной видимости.

В любую погоду, море 5-6 баллов, американцы выполняли тренировки и учения по взлёту и посадке авиации, не исключая, конечно, поиска наших лодок, разведки и тому подобном, но речь сейчас не об этом. Взлёт самолётов был очень красивым, эффектным. Мы поражались, как буквально один за одним, с интервалом несколько секунд, взмывали в воздух самолёты. Но зрелище их посадки на палубу авианосца было ещё более впечатляющим и захватывающим, особенно, в штормовую погоду. Б.Ф. Петров не скрывал своего восхищения выучкой и слаженностью действий американцев, да и нам было чему подивиться.

Американцы, видя наше слежение за ними, чаще всего пытались оторваться от нас, и им это удавалось, если нашим флагманом была тихоходная плавбаза. Тогда слежение передавалось одному или группе быстроходных кораблей: – эсминцев, ракетных кораблей, больших противолодочных кораблей или даже сторожевому кораблю.

Мы, в свою очередь, тоже пытались улизнуть от следящих за нами американцев, для чего увеличивали ход до максимально возможного, объявляли полное радиомолчание. Прибегали чуть было не к «заячьей петле», и когда оторваться от противника удавалось, мы были очень довольны, улыбаясь, потирали руки – вот вам, дескать, американцы, – знай наших.

Вообще, служить на эскадре было хоть и очень трудно, но интересно. С удовольствием и я стал наблюдать, как по моим командам оперативного дежурного изменяют свои действия корабли эскадры. Вот тогда я, человек абсолютно не властолюбивый, понял, почему многие волевые, решительные, жёсткие адмиралы, привыкшие повелевать, были весьма властолюбивыми. К сожалению, они очень часто переносили черты своего характера со служебных вопросов на повседневные, жизненные, на своих подчинённых, и, зачастую, в своих сугубо корыстных целях.

 Путешествия по Египту

На Средиземном море мне удалось много познать во время деловых заходов в Александрию, Порт-Саид, Алжир, Тиват.

В Порт-Саиде заместитель командира эскадры Рензаев посадил группу офицеров штаба на быстроходный крейсерский катер и отправился осматривать акваторию порта. В одном из боковых каналов катер сел на мель, и мы «кукарекали» около двух часов, так как самостоятельно сняться с мели не удалось и пришлось вызывать буксир. Это был первый из ляпсусов, допущенных Рензаевым ещё не раз.

В Порт-Саиде в одном из больших магазинов мне понравились красивые модные туфли «под крокодилову кожу», однако, нужного размера не находилось. Меня усадили, принесли кофе, рюмку коньяку и втиснули-таки мои ноги в туфли. Пришлось купить. С тех пор надеть мне их больше не удалось. Так и лежат они в шкафу как некий сувенир, неношенными.

В октябре 1967 года оперативная группа во главе с Рензаевым была направлена из Порт-Саида в Александрию на плавбазу, обеспечивавшую послепоходовый ремонт двух советских дизельных подводных лодок КЧФ, прошедших боевую службу на полную автономность, чтобы взять ход ремонта под контроль офицеров штаба – подводников. Когда стало известно, что крейсер «Дзержинский» должен выйти в море, Рензаев послал меня и Германа Попова с офицером связи (египтянином) на микроавтобусе «Латвия» в Порт-Саид, чтобы забрать там его и свои вещи.

Так как шла война, путь нам показался длинным – через Каир и Исмаилию. Дорога вдоль Нила до Каира оказалась очень живописной и оживлённой. Впереди идущие египетские машины никак не позволяли нам обойти их (юлили), поэтому в расчётное время мы не уложились, и Каир осмотреть, как хотелось, не удалось. Мы только немножко освежились апельсиновым соком на какой-то прибрежной египетской базе.

От Каира до Исмаилии путь пролегал через Аравийскую пустыню. Движения там не было никакого, шоссе местами занесено песком. Как раз на середине пустыни машина внезапно остановилась, шофёр-египтянин сказал: – «Кацюра». Это означало поломка, дальше ехать нельзя. Начал возиться, искать неисправность, но долгое время найти её ему не удавалось, так как он был технически не подготовлен. Вместе с нами ехал ещё один советский офицер из состава аппарата военных советников, автолюбитель. Видя, что шофёр-араб сделать ничего не может, он сам взялся за дело. Он быстро нашёл неисправность, но устранить её долго не удавалось. Была нарушена герметичность топливного трубопровода. Инструмента никакого у шофёра не оказалось, поэтому развальцовка медной трубы подручными средствами двигалась очень медленно. В общей сложности мы простояли в пустыне почти три часа, а поэтому в Порт-Саид прибыли с опозданием. Крейсер уже был готов к отходу от причала. Я на ходовом мостике доложил командиру цель нашего приезда. Он закричал на меня (обычно он даже не повышал голоса):

– Немедленно уходите, – и ещё что-то.

Мне это крайне не понравилось, я всё же решил забрать кое-какие свои вещи и рензаевский ящик коньяка из его каюты. К этому времени крейсер отошёл, меня с Поповым под ругань высадили на катер и доставили на берег. Обратный путь был без поломок.

От Каира до Александрии мы ехали уже по другой, новой дороге, проложенной в Ливийской пустыне. Там египтяне собирались осваивать землю, проводили каналы для орошения. Через каждые несколько километров на обочине стояли специальные телефоны. В случае аварии можно было вызвать помощь, не то, что в Аравийской пустыне. Однако дорога была неинтересной, пустынной и однообразной. Только к вечеру, когда уже стемнело, злые, уставшие и голодные мы добрались до своей плавбазы. Я доложил Рензаеву все обстоятельства нашей поездки, недовольство Б.Ф. Петрова. «Дед» поморщился, что-то пробормотал втихую, как всегда невнятное. Переспрашивать я не стал, а коньяком он остался доволен.

Через некоторое время мне довелось вторично побывать в Каире, теперь уже вместе с Рензаевым. Нужно было решить какие-то вопросы с военными советниками по оказанию ими помощи нашей эскадре. С окончанием деловой части побывали в Гизе у пирамид и у Сфинкса. Рензаев фотографировался верхом на верблюде на фоне пирамиды Хеопса в национальной арабской одежде с застывшим, как у покойника, лицом. Вид был более чем комичный, и мы от души посмеялись (так, чтобы «Дед» Рензай не заметил), глядя на эту картину. Мы знали, что арабы за съёмку берут два фунта, чем Рензаев был шокирован. У него оказалось только полтора, нам пришлось скинуться, чтобы избежать скандала.

За довольно большие деньги можно было заказать бег араба в считанные минуты от основания до вершины пирамиды. Но проще было наблюдать это удивительное зрелище бесплатно, когда его желал видеть и заказывал какой-либо богатый турист. У нас же денег просто не было. Можно было попасть на экскурсию внутрь пирамиды Хеопса, но тоже за деньги.

Египет, Гиза, пирамида Хеопса, 1967 год.

Слева Соловьёв, а справа я. Посредине араб – владелец верблюда

Арабский офицер связи заплатил за нас четверых два фунта стерлингов, и мы смогли подняться на вершину Башни обозрения. Расположена она в центре Каира в очень живописном месте. Великолепный вид города не только поражал, но и зачаровывал, – такая открывалась красота: – Нил с многочисленными своими протоками, островами и островками, буйная тропическая зелень, современные красивейшие высотные здания... Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, и как бы навсегда закладывая увиденное себе в память.

На смотровой площадке над ресторанами расставлены стационарные подзорные трубы, имелись и бинокли. Одна площадка застеклена, вторая, этажом выше над ней – открытая, с барьером по грудь человека. Поразил нас и бесшумный лифт, доставивший на высоту 120 метров за несколько секунд, без рывков и толчков, плавно, стремительно, без перегрузок.

В Каире мы пробежались по знаменитому Китайскому рынку. Это целый район сосредоточения торговли золотом в восточной части города. Бесчисленные ларьки, лавочки, лавчонки, просто палатки и магазины. И всё это буквально завалено и завешено золотыми изделиями. Среди них были украшения необыкновенной, невиданной красоты. Всё выставлено, разложено, вывешено так, как ныне у нас ширпотреб на оптовом рынке на пятом километре Балаклавского шоссе. Мы знали, что именно здесь самое качественное и самое дешёвое в мире золото, но мечтать о нём не могли, потому что получали за сутки пребывания в порту примерно по 0,6 фунта.

Особая миссия

Теперь могу рассказать один довольно красочный эпизод из жизни во время делового захода в Александрию. Было это осенью 1967 года. В порт зашла плавбаза «Дмитрий Галкан» с двумя подводными лодками ЧФ для осуществления межпоходового ремонта лодок после пребывания их на боевой службе в Средиземном море на полную автономность. После смены экипажей и приведения материальной части в порядок, лодки смогли бы быть на боевой службе ещё один полный срок.

7 ноября 1967 года широко отмечалась пятидесятая годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. В обширнейшей внутренней гавани Александрии находилось великое множество кораблей, теплоходов и судов разных стран, и в их числе целых четырнадцать (!) советских. Они стояли на якорях в ожидании свободных мест у причалов для погрузки-разгрузки.

Рензаев заготовил для каждого советского судна красочное поздравление в виде некоей большой раскрывающейся открытки или грамоты. Фамилии капитанов и первых помощников-замполитов (не указать персонально их было нельзя, – за этим партия следила зорко) были получены в Генеральном консульстве.

Утром 7 ноября Рензаев вызвал меня к себе и сказал, чтоб я приоделся и вместе с одним из командиров лодок, назначенных им старшим, мы на катере обошли все 14 советских судов и вручили капитанам поздравление с праздником от имени командира 5 эскадры.

Посетив первое судно, мы с Михаилом Грейтером (увы, точно вспомнить фамилию командира лодки не смог) поняли, что поставленная нам задача невыполнима. Капитан встретил нас, как дорогих гостей, пригласил к себе в каюту и, – о боже! – открыл свой бар, где красовались крепкие всевозможные напитки. Спросил, что мы выпьем, и предложил коньяк, виски, джин, вино, водку.

Мы скромно ответили, что нам нельзя, впереди целая миссия, ну, вот, если только, по рюмочке коньяку.… Какой, спрашивает, желаете – Наполеон, Мартель, греческий, армянский? Поскольку о Наполеоне я был наслышан, но пробовать его никогда не приходилось, скромно сказал:

– Наполеон, если можно.

Тут же была приглашена молодая и красивая буфетчица. Она принесла немного какой-то деликатесной закуски. Пришлось выпить по две рюмки, а далее мы наотрез отказались и, поблагодарив, удалились к следующему судну. На всех последующих судах почти всё точь в точь повторялось. Нас не отпускали, говорили, что рады встретиться, благодарили в нашем лице советских военных моряков за поддержку. Плавать стало спокойнее, когда мы наблюдаем присутствие боевых советских кораблей, готовых стать на защиту. И американцы стали уже не такими наглыми, как раньше, перестали совершать угрожающие облёты на очень низкой высоте над суднами, как бы собираясь атаковать, бомбить.

Впрочем, это последнее заявление было не совсем точным, так как и при нашем присутствии на Средиземноморье американцы изредка проделывали такие трюки даже над боевыми кораблями. Боевые корабли на такие вещи не взирали пассивно, а готовились к возможному отражению атаки самолёта. Демонстративно на самолёт наводилась зенитная артиллерия и ракеты. После каждого такого или вообще опасного облёта американской стороне по дипломатическим каналам заявляли протест, и эти «нападения» прекратились.

Таким вот образом мы сумели обойти только восемь судов. Предчувствуя недоброе, я стал уговаривать Михаила вообще больше не пить, но он был старшим, и на уговоры не реагировал. Его сильно развезло, день закончился, стало темно. Мне, наконец, удалось уговорить своего «старшего» на этом возложенную на нас миссию закончить, так как в темноте всё равно мы не сможем отыскать нужные суда, и мы направились к плавбазе.

Оказалось, что моряки катера время зря не теряли – их угощали экипажи судов, в то время как нас – капитаны. Все, кроме единственного матроса-моториста, совершенно трезвого, были вдрызг пьяными. Управлял катером боцман, он ничего не соображал, давал команды «полный» и «самый полный ход». Я физически устранил его от машинного телеграфа и катером стал управлять сам. Однако боцману удалось пару раз схватиться за рукоятки машинного телеграфа, после чего мне пришлось как следует двинуть его в грудь, он мягко упал и больше не вмешивался.

На всякий случай я попросил трезвого моториста ход больше малого не давать, даже если по телеграфу поступит другая команда. Михаил крепко спал в кок-пике. Наконец, добрались до плавбазы. Во время швартовки хорошо стукнулись форштевнем о причал. Не зная точно инерции катера, я на секунду-другую опоздал дать задний ход, а затем застопорить машины. Ничего не поломали, но я при этом сильно ударился подбородком о комингс люка. Хорошо, что он был обшит деревом, немного повредил губу и отделался синяками на лице.

Мишу матросы с его лодки вынесли на руках, а я с тревогой на душе пошёл докладывать Рензаю. «Дед», видя, что командира понесли, а я вполне трезвый, выслушал меня, покачал головой, пожурил – как же вы могли, мол, как офицер штаба, допустить такое? Я отвечаю:

– Вы сами мне сказали, что старшим идёт командир лодки, а я только помогаю ему. Поэтому приказывать ему я не мог, а на уговоры и увещевания мои он реагировал не всегда адекватно.

«Дед» махнул рукой, ладно, мол. Я спросил, а как же быть с оставшимися шестью судами – продолжить завтра? «Нет, нет, нет», – скороговоркой выпалил «Дед», – «Не надо!».

А сейчас я должен сказать, что хвалёный коньяк Наполеон мне совсем не понравился, так как слишком он тонкий и духмяный, как дамские духи. Ко всему, стало быть, надо иметь привычку.

Обмен праздничными приёмами

В один прекрасный день командование ВМФ Египта устроило для руководящего состава нашей группы приём в бывшем королевском дворце Рас-эль-Тин. Перед застольем в одном из прилегающих к залу помещений нас угощали виски со льдом и содовой водой, а в качестве закуски были только поджаренные орешки. Я попробовал виски со льдом, но без содовой, и мне это больше понравилось.

Затем нас пригласили в огромный зал, где был накрыт очень широкий и длинный стол с табличками, на которых были указаны наши фамилии. Теперь подавали только вино. Еда была великолепная и обильная. Изголодавшиеся по хорошей пище на своей плавбазе, мы поели от души и впрок, отвели душу. Помню, подали жареную рыбу необыкновенно тонкого вкуса. Такая рыба водится только в прибрежных водах Египта. Затем была жареная курица с гарниром из свежих овощей и разной зелени, а после неё – жаркое из говядины. На десерт подали салат из свежих фруктов. Такой вкуснятины мне больше есть не доводилось. Яблоки, груши, персики, бананы, апельсины, манго и ещё неизвестные мне тропические фрукты с сильным ароматом, – всё это залито сладким белым соусом, похожим на сметану. Мне очень хотелось добавки, но было много народу, и я постеснялся. Конечно, для человека, любящего хорошо поесть, а именно таковым я и являюсь, салат этот фруктовый запомнился на всю жизнь и стал недосягаемой мечтой, а всё обжорство на приёме – событием.

Вскоре Рензаев устроил ответный приём для высших офицеров ВМФ Египта на нашей плавбазе. Приём происходил в кают-компании – самом большом помещении, но всё равно, мест было мало, и мы с Германом Поповым участия в общем застолье не принимали. Однако мы знали, что специально были закуплены хорошие продукты, деликатесы и спиртное.

Вдруг ко мне прибегает Герман и говорит, что из кают-компании все ушли, столы ломятся от еды, ешь-пей – не хочу. Мы туда, – действительно, было множество открытых и не распитых, а также несколько нераспечатанных бутылок с греческим коньяком «Hellas». Мы попробовали, коньяк был превосходный. Слегка выпив и закусив, я предложил Герману взять с собой по одной бутылке коньяка, на что он охотно согласился. Ни раньше, ни позже мне не приходилось заниматься подобными делами, а потому эпизод этот крепко запомнился. Кстати, коньяк я не распил, а сохранил и привёз домой. Все женщины, попробовавшие его, были в восторге: мягкий, лёгкий, ароматный, и было вовсе не заметно, что крепкий – 40-процентный.

Посещение Алжира

В канун нового, 1968 года, на переходе из Восточной части Средиземного моря в Алжир (чему мы были очень рады) попали в жестокий шторм. Выйти на верхнюю палубу было невозможно, камбуз не работал двое суток, отдыхать почти не удавалось из-за сильной качки. В порту Алжир простояли пять суток, познакомились с городом.

Кроме того, на огромном шикарном французском автобусе по прекрасной прибрежной дороге нас свезли на экскурсию в город Шершель. По пути мы заглянули в один из лучших в мире океанариумов в небольшом прибрежном городке, где особенно нас поразили громаднейшие морские черепахи в огромных и просторных аквариумах, и вообще все экспонаты. Севастопольский аквариум на его фоне выглядел бедно, бледно и жалко, хотя экспонатов в нём много, в том числе и интересных. На обратном пути нас завезли в горную часть Алжира вглубь побережья, где находился обезьяний питомник. Здесь наши «предки» жили на свободе своей естественной жизнью, а в определённый час прибывали в место их подкормки, что как раз мы и увидели. Всё было просто и естественно, обезьяны подвижные и неподавленные, смотрели на людей весёлыми глазами. Я вспомнил Сухумский питомник, где обезьяны содержались исключительно в клетках, хотя и огромных, и вид их был весьма жалкий и печальный, а растительности не было, от деревьев остались одни остовы. Сравнение снова не в нашу пользу.

Отчаянный прыжок

После захода в Алжир вновь начались бесконечные скитания по Средиземному морю в условиях штормовой погоды, бессонные ночи, изматывающие дежурства, погоня за американскими авианосцами, поиск иностранных подводных лодок. Так прошёл ещё месяц.

В последних числах января 1968 года мне было разрешено, наконец, убыть на берег. Как раз появилась возможность – оказия. На трёх-четырёх бальной волне к борту плавбазы подошёл небольшой танкер, – это было обычным делом. Ошвартоваться танкер не смог, – рвались стальные швартовы, деревянные кранцы очень быстро разрушались и превращались в щепу, более или менее выдерживали резиновые. Оба корабля были в положении борт-о-борт, но находились на ходу. Амплитуда качки каждого была разной. Танкер то подымался на волне до уровня нашей верхней палубы, то проваливался вниз на 2-2,5 метра, в то время как плавбаза поднималась на волне.

Танкер ВМФ «Дубна» обеспечивал Средиземноморскую эскадру топливом и другими запасами

Чтобы прыгнуть безаварийно, нужно было уловить момент так, чтобы амплитуды или хотя бы направление движения судов по вертикали совпадали, и только тогда прыгать, оттолкнувшись вперёд, чтобы перелететь метровый зазор между бортами. Не перелетишь, зацепишься, значит, упадёшь в воду, тут же превратишься в лепёшку, зажатый между бортами. Метр-полтора – не ахти какая величина, перемахнуть не хитро, но нужно прыгнуть так, чтоб не поломать ноги или другие органы и части тела.

Мой чемодан уже брошен вниз и подхвачен моряками. Со всех сторон мне кричат: – «Прыгай! Прыгай!», а я стою, и мой счетно-решающий аппарат судорожно высчитывает и соображает, как улучить наиболее подходящий момент, когда палуба танкера будет почти в вершине амплитуды. Длится это буквально секунды, может быть, минуту, а кажется вечностью. Прыгнешь невпопад, – поломанные ноги или ещё хуже (зачем же мне госпиталь за счёт отдыха?). Не прыгнешь – посчитают трусом, и останешься ещё в Средиземном море до следующей оказии не менее двух-трех недель.

Страха не было, просто хотелось остаться целым, невредимым и правильно определить момент прыжка. И вот мой внутренний голос говорит: – «Пора». Со всей мочи отталкиваюсь ногами, прыгаю вперёд, вижу, что палуба танкера подо мной пошла вниз – это хорошо! Успеть бы приземлиться до начала её подъёма вверх. И вот ноги мои на палубе, почти без удара тело продолжает движение вниз. Два дюжих моряка подхватывают меня с обеих сторон под руки, удерживая на ногах и предотвращая соударение головы с надстройкой. Ух! Я на месте, ура!

Отовсюду с плавбазы одобрительные возгласы: – «Молодчина, правильно выбрал момент», а командир эскадры Б.Ф. Петров, лично наблюдавший за этой суетой с мостика плавбазы, бледный, покачивая головой, улыбается. Каждый раз при этаких пересадках он, наблюдая лично, сильно переживал, но делать нечего, иных вариантов не было, приходилось рисковать и надеяться на лучшее, хотя иной раз часами «подыскивали» подходящее место, укрываясь от ветра и волны за какой-либо участок суши, если это только было возможно.

Итак, мы отскакиваем от плавбазы, моя радость неописуема. Уже в первых числах февраля я в Севастополе. Подходим к Севастополю, запрашиваем «Добро» на вход. Нас «гостеприимно» ставят на якорь на неопределённое время, дело к ночи. Какой уж тут сон! Никто и глаза не сомкнул. Утром, наконец, дают разрешение на вход, швартовка у минной стенки. Ура!!! Там же наша «Ангара». Быстренько оформляюсь и поездом мчусь в Полярный, домой к семье, на две-три недели. Отоспался, отъелся и снова в Севастополь. В первой декаде марта 1968 года я снова на эскадре.

Очередная круговерть не запомнилась

Особенности своей второй смены не запомнил. Штормило и качало. Заходов не было, кроме Александрии на 5 суток. Медленно тянулось время, хотя скучать не приходилось – одно за другим следовали различные учения, на которые дополнительно приходили как боевые корабли, так и суда обеспечения, много времени отнимали отчёты и исторический журнал эскадры. Так прошло три месяца.

Александрия, 1968 год. У ларька с хозяином-арабом.

Покупка подарков перед отпуском

Мне предложили пойти на береговую смену или же в отпуск. Не колеблясь, выбрал второе. Семья отдыхала в городе Печоры Псковской области, и я поехал к ней. Там красивая живописная местность, типичная русская природа, но скучновато. Мы решили, что было бы неплохо совершить путешествие на автобусе в Новгород. Сам новгородец – уроженец Новгородской области, наслышанный о достопримечательностях города, я никогда ещё в Новгороде не бывал, а там жили многочисленные родственники жены. Поехали всей семьёй. В одном из придорожных населенных пунктах была кратковременная остановка для передышки, мы не удержались, купили по стакану малины и съели (мыть было негде).

В Новгороде мы шикарно устроились в гостинице интурист «Ильмень» в люксе из трёх комнат с холодильником, телевизором, пианино и всеми причитающимися удобствами. Обедали в ресторане, ели бифштекс с кровью, всем нам очень понравившийся. К сожалению, я заболел и попал в госпиталь, где меня продержали три недели. Военный комендант продлил мне отпуск только на 10 суток, сказав: – «Извини, больше не могу». Я снова в Печорах, а через неделю мы все едем домой, в Полярный. Как довольно бледной и неудачной (без заходов) была вторая моя морская смена, так не повезло и с отпуском.

В конце августа я уже на Средиземном море и опять, как оказалось, на целых четыре с половиной месяца. В ноябре-декабре очень сильно и часто штормило. 

Переезд семьи из Полярного в Севастополь

В середине декабря 1968 года мне было разрешено убыть в Севастополь, где я должен был получить квартиру и перевезти семью из Полярного.

В Полярном быстренько собрали «монатки». Тоня уже рассчиталась на работе, устроили отвальную и пустились в путь. Новый, 1969 год, встретили в Москве в гостинице ЦДСА, а 6 января прибыли в Севастополь.

До убытия на очередную морскую смену мне нужно было обустроить квартиру, собрать привезённую железной дорогой мебель (три гарнитура, два контейнера) и расставить по комнатам, повесить карнизы (очень трудоёмкая операция), что-то прибить, повесить, изготовить, – обычные в таких случаях дела. Но времени было очень мало, я очень уставал, к концу рабочего дня падал и засыпал.

В самом конце января 1969 года мы сыграли новоселье. 8 февраля, как раз в день рождения Тони, я должен был убыть на эскадру. Но выход был перенесён на сутки, и я возвратился домой, оставив вещи на сторожевом корабле, идущем на боевую службу, где меня разместили в двухместной каюте в кормовой части под ютом. Иллюминатор хотя и был, но открывать его, даже если когда и разрешалось, всё равно не приходилось, так как в каюту валом валили дым и гарь из рядом находящегося по борту ближе к носовой части выхлопа сгоревшего в главной машине соляра. В свежую погоду забрызгивала морская водичка так, что весь переход в дневные часы я находился вне каюты – на мостике или в кают-компании офицеров.

«Райские кущи»

Вскоре я оказался в штабе эскадры в Александрии, но всего на несколько дней, а затем меня прямиком отправили в Югославию в составе опергруппы штаба, возглавляемой Рензаевым. В группу входили заместитель командира эскадры по электромеханической части капитан 1 ранга инженер Кобцев Е.А. и ещё один политработник.

В апреле-мае 1969 года в течение месяца с лишним мы были в городе Тиват в Которском заливе, где находился небольшой судоремонтный завод. Ремонтировались две дизельные подводные лодки Северного флота с размещением экипажей на плавбазе. Ремонт выполняли заводские рабочие при обеспечении плавбазой.

Своё дело югославские рабочие делали быстро, но без спешки, честно и добросовестно, с высоким качеством. Одетые в чистые (всегда) спецкомбинезоны с множеством карманов, карманчиков и разных нехитрых устройств, постоянно имея при себе необходимый инструмент и ветошь, а потому всегда с чистыми руками, они настойчиво и кропотливо, без всякой суеты и перекуров, точно в срок выполняли все ремонтные работы. Невольное сравнение с нашими рабочими опять же было отнюдь далеко не в нашу пользу.

Так как матчасть минно-торпедных боевых частей лодок ремонту не подвергалась, мне практически делать было нечего, кроме одного небольшого поручения Рензаева: ежедневно в назначенные часы трижды я должен был доносить в штаб 5 эскадры метеоданные, а вечером ещё и выполнение суточного плана и замечания. Погода была тёплая, солнечная, настоящее лето, вода в заливе чистая, пляжи небольшие, но очень уютные, обрамлённые, как правило, крутым отвесным берегом в пышной зелени. Данные о погоде я предпочитал собирать на пляже, в двухстах-трёхстах метрах от плавбазы (шутка). Направление и скорость ветра, температура воздуха и воды в море, облачность, относительная влажность воздуха замерялась личным составом штурманской боевой части плавбазы в назначенное время и доставлялись мне в каюту. Нужно было всего только оформить телеграмму закрытой связи и отдать, кому следует, для передачи в штаб.

Донесения по ходу ремонта и всем прочим вопросам составлял и отправлял Е.А. Копцев. Короче, у меня была не служба, а малина, да ещё со сливками. «Дед Рензай» вёл себя почему-то хорошо. По инициативе Копцева были организованы две замечательные экскурсии. Одна на катере и затем пешком в курортный городок Герцегнова и прилегающие к нему окрестности на северном побережье залива с целью ознакомления и реализации валюты. Вторая – на автобусе по Черногории с заездом в Цетине, административный центр, а когда-то это была столица Черногории. Там мы осмотрели некоторые старинные дворцы и посетили знаменитую на весь мир библиотеку.

Нам дали возможность в виде исключения и особого к нам расположения, полистать огромные старинные фолианты, являющиеся раритетами. Во дворцах очень много живописи. Впервые мы увидели портреты некоторых русских царей. Россия и Черногория всегда дружили.

Природа в Черногории необыкновенно красивая: – пышная субтропическая растительность, «райские кущи», многочисленные живописные бухты и заливы Адриатического побережья, абсолютно чистая прозрачная вода и море сине-зелёно-голубое с фиолетовым оттенком цвета. Множество курортов, замков, санаториев, домов отдыха, в том числе на близлежащих островах и островках. Такой вот запомнилась мне гостеприимная Югославия.

 Прошло и это

По случаю успешного окончания в отпущенный срок качественно выполненного ремонта подводных лодок директор завода устроил приём, на который были приглашены офицеры штаба, командиры и механики лодок. Когда выяснилось, что каждый приглашённый гость должен был сам покупать для себя как выпивку, так и закуску, интерес у многих из нас к этому мероприятию пропал, так как денег ни у кого не было. Мы посетовали на скупость югославских товарищей, и я на приём не пошёл.

Однако вскоре после этого вечером в очередную субботу всю опергруппу штаба и командиров лодок посадили на автобус и увезли в один из санаториев для офицеров ВМФ Югославии в Дубровнике. Командование ВМФЮ устроило для нас приём. Было интересно и весело, много шутили, общались на русском языке. Когда в затруднительных случаях югославы говорили на родном языке, переводчиком выступал неутомимый остряк, весельчак и балагур Женя Копцев, который за время ремонта, находясь в тесном постоянном контакте с югославскими инженерами и рабочими, научился хорошо понимать их язык. К тому же Евгений Андреевич был очень сообразительным, схватывая всё на лету, и даже экспромтом сочинял стихи с использованием югославских слов и фраз. Я сказал «был» и сказал неправильно: Евгений Андреевич и сейчас очень весёлый в компании и сообразительный человек. Адмиральский чин никак не повредил его общительному характеру. Дай Бог ему здоровья на многие года.

На столе были вина, коньяки и водка – кто что и сколько хотел, совсем по-русски. Подавали вкусные закуски и блюда, из коих я не могу забыть протёртый овощной с зеленью, как я полагал, мясной суп, очень необычный, вкусный, ароматный. Я набрался наглости и попросил добавки, а, глядя на меня, и ещё кое-кто. Как оказалось, это был суп из морской черепахи. Такого супа в жизни я больше не едал, но всю жизнь о нём мечтал.

Югославы были очень довольны, что нам понравился не только качественно выполненный ими ремонт, но и их суп, и вообще угощение и приём. Обстановка была раскованной, простой. Все хорошо «поднагрузились», но в нормальном порядке. Поздно ночью нас привезли на плавбазу. По дороге многие так крепко уснули, что было трудно разбудить, но всё обошлось благополучно. Даже «Дед Ремзай» был в хорошем расположении духа и изредка отпускал шуточки, чего от него никогда не слыхивали.

Вскоре мы распрощались с гостеприимной Югославией, прекрасной, ухоженной, культурной дружественной страной, сделавшей для нас большое дело – межпоходовый ремонт лодок, и давшей нам такой желанный отдых тела и души, – особенно.

Прощание с матерью

После окончания ремонта лодок в Тивате и с возвращением в штаб эскадры, в конце мая 1969 года мне был предоставлен очередной отпуск за 1969 год. Прибыв в Севастополь, где уже проживала моя семья, я тотчас же вылетел в Мончегорск. Там потихонечку на 81 году жизни угасала наша матушка. Она очень просила меня не мешкать, приехать проститься. Мама уже не вставала, но всё же приподнималась и немножко поворачивалась. Обслуживала её старшая дочь Мария (Муся, Мусенька – так её именуют в семье). Семья её, по которой она страшно тосковала, жила в Согде, а затем в Хабаровске.

Мама в последние месяцы своей жизни почти ничего не ела. Говорила, что не хочет, не может, а на самом деле, по-моему, она просто не хотела доставлять дополнительные хлопоты Мусеньке. Ведь мама всегда была по отношению к себе более чем скромной, очень строгой и требовательной. Хотелось ей очень гранатового сока, на Севере его не было, и я привёз несколько гранат. Мама была очень рада моему приезду, всё говорила мне спасибо, благодарила за гранаты, была в полном сознании, но временами забывалась. Говорила мне, просила:

– Костенька (так и только так звала она меня всю жизнь, иногда добавляла – «поскрёбыш мой дорогой»), не теряйте связи друг с другом, сохраняйте хорошие взаимоотношения между собой, дружите так, как дружите сейчас. Никто чужой так не откликнется на беду, как брат или сестра. Не бросай сестёр, пиши и приезжай хоть изредка.

Думаю, что все мы, её дети, сохраняем верность друг другу, чтим и выполняем наказ матушки. Предчувствуя кончину, мама говорила:

– Ну вот, теперь мы повидались, попрощались, и на мои похороны не приезжай, ведь у тебя своя семья, свои заботы.

Об этом я сказал Мусеньке, она согласилась, но я всё просил «в случае чего» телеграфировать. Побыв неделю с мамой и навсегда попрощавшись с ней, я улетел домой. У нас была семейная путевка в Ялтинский санаторий ЧФ с 9 июня. На десять часов утра заказано такси. В девять принесли печальную телеграмму.

– Поезжай, обязательно поезжай, чтоб не жалел потом, – сказали мне Тоня и её мама.

Решено было так: все вместе едем в Ялту, устраиваемся в санаторий, и я лечу в Мончегорск. Так и поступили. С разрешения начальника санатория, я убыл на похороны, печальное, тоскливое, удручающее событие. Из Ленинграда приехал брат Александр, так что собрались все, не было только нашей сестры Тони, так как она находилась с семьёй в деревне и не могла приехать по уважительной причине. Похоронили маму в одной могиле с сыном Валентином, как того она и просила.

Весь отпуск провёл в состоянии оцепенения, мне ничего не хотелось, даже ходить на пляж. В санаторий приехали Виктор Сергеевич, брат жены моего брата, его жена Ольга. Их палата была в том же корпусе, что и наша с Тоней, стало немного веселей. Они приходили к нам и буквально вытаскивали меня на прогулки – на солнцепёк, спасибо им и моей Тоне за это. Мало – помалу я стал «отходить», а тут и отпуску пришёл конец.

Джемс Чулков

В первых числах июля 1969 года я уже снова качался на волнах Средиземного моря. Здесь я должен изложить некоторые мои соображения. Случилось так, что очередная плавбаза, оборудованная средствами связи и приспособленная к размещению громадного штаба (да ещё с прикомандированными группами специального назначения), по каким-то причинам задерживалась. Флагманом прибыл с Балтийского флота большой противолодочный корабль «Образцовый».

Средиземное море, август 1969 года.

Флагманским кораблём 5-й эскадры стал БПК «Образцовый»

К моей радости оказалось, что командиром его был наш выпускник по училищу капитан 2 ранга Джемс Чулков, отличный во всех отношениях мужик. Умный, грамотный, волевой, обходительный, чуткий и корректный, уже имевший большой командирский опыт и стаж, простой и доступный человек.

Средиземное море, 1969 год.

Командир большого противолодочного корабля «Образцовый»

капитан 2 ранга Чулков Джемс Константинович

На корабле он пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом. Впрочем, не только на корабле, – очень скоро именно таким он предстал перед командованием и штабом эскадры. Образцовый порядок, чистота, высокая сознательная дисциплина всего экипажа, здоровый моральный микроклимат, – всё это при такой огромнейшей нагрузке, каковой был беспокойный, вечно мятущийся и довольно требовательный к условиям обслуживания, да и просто житейского размещения штаб 5-й эскадры. Я поражался, как только мог Джемс при колоссальной занятости по службе и возложенной на него ответственности находить время побеседовать со мной, и не раз, не два, а очень часто.

Я откровенно высказал моё и всего штаба восхищение его кораблём и заведёнными порядками на нём. Кормёжка и та отличалась в лучшую сторону от кораблей Черноморского и особенно Северного флота, и была вполне приличной. А было это в августе 1969 года.

Последний раз мы встретились с Джемсом Чулковым в Ленинграде на юбилейной встрече выпускников нашего училища в октябре 1978 года. В те годы он командовал соединением надводных кораблей Северного флота в чине контр-адмирала. Затем он был переведён на Тихоокеанский флот, где командовал оперативной эскадрой, и был назначен заместителем командующего флотом.

Но исполнять эти обязанности ему довелось недолго. Самолёт сразу после взлёта в Ленинграде рухнул и сгорел. Погиб весь руководящий состав Тихоокеанского флота, в том числе и Джемс Чулков, а также второй наш выпускник контр-адмирал Коновалов В.Х.

Известие об этой катастрофе заставило содрогнуться весь Военно-морской флот СССР, а людей, близко знавших Чулкова, командующего ТОФ Спиридонова и других, привело в тихий ужас.

Хороший ты был человек, Джемс, и как курсант, и как офицер, и как адмирал. Вечная тебе память! Никто из нас не забудет тебя до последних минут жизни. Спасибо тебе, что ты был!

Погрузка торпед на ПЛ с плавбазы

Почти непрерывно на 5-й эскадре проводились различного рода учения. Местные, локальные в составе небольших групп кораблей, флотские (черноморские или североморские), и, наконец, общефлотские, руководил которыми Главный Штаб ВМФ. В 1969 году учения проводились особенно интенсивно. Только одних ВМФ-ских было два: «Удав» и «Океан».

Впервые на Средиземном море были выполнены торпедные стрельбы с выпуском практических торпед. После прохождения дистанции они не поднимались, а уничтожались самоликвидаторами (приборами потопления). Прямо в море, вместо выстреленных практических, лодки принимали с плавбазы боевые торпеды. Лодка швартовалась к борту плавбазы, и хотя погода была почти штилевая, всё же лодку хорошо покачивало (вниз-вверх) относительно плавбазы примерно на полметра.

Погрузка торпеды на ПЛ 641 проекта в первый отсек через торпедопогрузочный люк

Крановщик плавбазы не имел достаточного опыта, чтобы в такой ситуации положить торпеду на лоток торпедопогрузочного устройства (ТПУ) лодки на её палубе. Нужно было уловить момент и очень быстро после того, как торпеда положена на лоток, стравить трос так, чтобы уходящая вниз лодка свободно взяла бы и торпеду, и гак с тросом, ещё не отсоединённым от бугеля. Торпедисты лодки должны были быстрёхонько, удерживая торпеду на лотке, подсоединить к её хвостовой части захват, а к нему тали ТПУ, после чего можно было отдать гак и бугель. Торпеда медленно сползала вниз по лоткам в отсек лодки.

Нужно иметь в виду, что торпеды были боевыми, и существовала большая вероятность повреждения боевого зарядного отделения (Б30), содержащего запас основного взрывчатого вещества. А это уже ЧП с вытекающими последствиями: разбирательство с составлением актов, с дисциплинарными и организационными выводами, с заменой повреждённой торпеды. Взрыватели и запальные устройства устанавливались в Б30 в отсеке лодки перед заряжанием торпеды в торпедный аппарат.

Непосредственно руководить погрузкой было приказано мне, как подводнику, имеющему большой опыт таких работ. Обычно при погрузке торпед у пирса эту обязанность выполнял командир минно-торпедной боевой части подлодки, а общее руководство осуществлял командир лодки с мостика ПЛ. Флагманский минёр эскадры, надводник, за ходом работы наблюдал с плавбазы и в дело не вмешивался. Удовольствия при этом я испытал мало, мягко выражаясь, – на висках прибавилось седины, нервы были на пределе. Слава Богу, слава нам, и на этот раз всё обошлось хорошо: – обе лодки погрузили торпеды без поломок и происшествий. Я даже надеялся получить за эти погрузки поощрение от командира эскадры, но тщетно. Правда, вспоминали об этом месяца через три, когда я уходил с эскадры.

Адмирал флота Егоров Г.М.

Во время одного из общефлотских учений 1969 года к нам в Штаб 5-й эскадры прибыл с инспекцией Начальник Главного Штаба ВМФ адмирал флота Егоров Георгий Михайлович, бывший командир 12-ой эскадры ракетных подводных лодок Северного флота.

Поскольку я был историографом эскадры, а Георгия Михайловича хорошо знал по прежней совместной службе, то вечерком, взяв исторический журнал, прибыл к НГШ и попросил его сделать хотя бы короткую запись в специально предусмотренном для подобного случая разделе журнала. Георгий Михайлович узнал меня, вспомнил удачные торпедные стрельбы на СФ, когда именно он был руководителем, а я офицером походного штаба. Впрочем, он знал меня и как флагманского минёра подчиненной ему 16-ой дивизии ракетных подводных лодок.

Начальник Главного штаба ВМФ

Адмирал флота Егоров Г.М.

Расспросил как дела, как идёт служба, в качестве кого я нахожусь здесь, где семья и есть ли квартира. Не стал я жаловаться на трудности службы, сказал, что всё хорошо. Мне бы сказать: вот заканчивается здесь на эскадре моя служба, а куда дальше податься, не знаю. Но посчитал я это неуместным и промолчал.

– Оставь, – говорит, – журнал, я посмотрю и напишу.

А журнал имел гриф «Совершенно секретно» и оставлять его было нельзя, необходимо передать под расписку через секретное делопроизводство. У меня душа в пятки – говорить, что нельзя – неудобно (и страшно), оставить же – можно многое потерять, мало ли что вздумается высокому начальнику, кстати, самому первому стражу в соблюдении правил обращения с секретами в ВМФ.

Долго думать не пришлось, я оставил-таки журнал и вышел обескураженным. Ночь для меня тянулась мучительно долго. Рано утром вызывает меня к себе НГШ. Ну, думаю, достанется мне сейчас на орехи за журнал. А он говорит, что ничего не написал, так как хорошего сказать нечего, а писать просто так не хочется. В это время на эскадре были происшествия с гибелью людей, имели место побеги моряков к американцам.

В точке якорной стоянки находился крейсер «Дзержинский», а в трёх-пяти кабельтовых от него – следящий за ним американский тральщик. Тёмной ночью матрос с «Дзержинского» незамеченным спустился в воду, вплавь добрался до тральщика и попросил политического убежища. Его, конечно, с удовольствием взяли, и вскоре наш беглец оказался в Америке.

Я осмелился и говорю:

– Товарищ адмирал, ну хотя бы две-три фразы с наставлением и пожеланиями, ведь это очень важно для эскадры.

– Нет, – говорит, – некогда, меня срочно отзывают в Москву.

Тут я понял свою ошибку. Многие начальники сочинять, писать не любят, подавай им подготовленный текст. Нужно было мне самому заранее написать отзыв, согласовав его с Б.Ф. Петровым. Тогда бы Г.М. Егоров обязательно его подписал бы. Но было уже поздно – хитёр русский мужик задним умом, как говорится.

– А журнал я просмотрел, он мне понравился, – в заключение обмолвился адмирал.

– Если можно, скажите об этом командиру эскадры, – набравшись нахальства, выронил я.

– Непременно скажу.

И на этом мы распрощались крепким рукопожатием. Не знаю, сказал он что-нибудь Петрову или нет, но через некоторое время начальник штаба эскадры Платонов сказал как-то мне, что командир эскадры «приятно удивлён» полнотой и качеством записей, и сказал мне:

– Ну что ты пойдёшь на бригаду подводных лодок (а я согласился на это) – оставайся у нас. Щетинин подал рапорт о переводе – займёшь его место.

Но ранее принятых решений я быстро не меняю. Подумал, это он так говорит, а что будет на самом деле, чёрт его знает, ведь я подводник и в ГШ будут возражать. Поблагодарил я Платонова за доверие и предложение остаться, но отказался, так как всё же чувствовал себя не в своей тарелке. К тому же соглашаться на замену Щетинина в неопределённом будущем означало оставаться на эскадре ещё как минимум на два года, а мне этого очень не хотелось. Как оказалось впоследствии, вместо Щетинина был назначен флагмин соединения надводных кораблей Малкин, а сменивший меня подводник Кузнецов очень много лет вплоть до ухода так и оставался помощником. Думаю, я принял правильное решение.

Кстати, когда я писал эти строки, по центральному телевидению показывали парад Победы на Красной площади 9 мая 2000 года, и среди участников сводного морского полка ветеранов к моему большому удовольствию был упомянут добрым словом Герой Советского Союза Егоров Георгий Михайлович. Жаль только, что лицо его крупным планом не дали.

Конец Средиземноморской эпопеи

Следующий месяц пролетел быстро. Я занимался подготовкой полугодового отчёта, сбором данных для отчёта за третий квартал 1969 года и «подогнал» записи в историческом журнале. Всё это вперемешку с частыми дежурствами. Заходили в Александрию, но в город я не попал из-за отсутствия времени. В конце сентября устроил отвальную и через два дня получил командировочное предписание 10 ноября 1969 года прибыть к новому месту службы в качестве флагмина бригады подводных лодок в Балаклаве.

Я распрощался с 5-й эскадрой кораблей Военно-Морского Флота Союза ССР и в первых числах октября на танкере «Десна» прибыл в Севастополь. Несколько раньше убыл с 5-ой эскадры к новому месту службы вице-адмирал Б.Ф. Петров, которого мы тепло проводили и, скинувшись, преподнесли ему превосходные золотые запонки и отличную паркеровскую авторучку в золотом корпусе. Звание вице-адмирала Борису Фёдоровичу было присвоено несколько ранее, чем не только он, но и все мы заслуженно гордились.

Вице-адмирал Петров Борис Фёдорович,

замечательный человек, прекрасный моряк и искусный флотоводец

Петров Борис Фёдорович родился 7 февраля 1914 года в деревне Клобучино, Демянского района, Новгородской области.

В 1936 году закончил ВВМУ имени М.В. Фрунзе. Офицерскую службу начал штурманом на крейсере «Коминтерн». Во время Великой Отечественной войны был флагманским штурманом Отряда лёгких сил и Бригады крейсеров Черноморского флота. Затем командовал лидером «Киев» и эсминцем «Озорной». В 1946-1949 годах был командиром крейсера «Молотов». Позднее был назначен начальником штаба, а потом командиром эскадры Черноморского флота. Ему присвоено воинское звание контр-адмирал. В 1956 году он переведён на ТОФ командиром дивизии крейсеров.

С 1959 года по 1967 год Петров Б.Ф. возглавляет кафедру общей тактики ВМФ Военно-Морской академии.

В 1967 году контр-адмирал Петров Б.Ф. назначен командиром 5-й Средиземноморской эскадры ВМФ, созданной в условиях войны на Ближнем Востоке. Он стал первым её командиром, поэтому ему пришлось в сложной обстановке впервые практически отрабатывать взаимодействие кораблей и других сил, а также тактические приёмы активных действий в ситуации большого международного вооружённого конфликта и противостояния великих держав.

Борис Фёдорович успешно справился с этой задачей, проявив незаурядные качества тактика, стратега и политика. На 5-й эскадре он получил звание вице-адмирала, и в 1969 году был назначен заместителем начальника Военно-Морской академии по учебной работе – первым заместителем начальника академии. Все сослуживцы отмечали широкую эрудицию Бориса Фёдоровича, его всестороннюю развитость, исключительную подготовленность в оперативно-тактических вопросах управления флотом, доброту и человечность.

В академии он трудился до выхода в запас в 1974 году. Он награждён семью орденами, именным оружием и множеством медалей.

Умер Борис Фёдорович Петров 3 декабря 1984 года и похоронен в Севастополе на кладбище Коммунаров.

Некоторые оценки и выводы

Закончилась моя средиземноморская эпопея.

Служба на 5-ой эскадре была тяжёлой, трудной, но интересной, полезной, поучительной. О тяготах службы, на которые, вообще-то, по Уставу жаловаться не положено, я уже не раз упоминал, однако, как мне кажется, ещё не сказал о самых главных из них, непосредственно касающихся личности человека, его здоровья и морально-психологического самочувствия.

Уверен, что все те, кто прошёл это пекло, согласятся со мной в том, что наиболее тяжело было переносить (переживать) ненормально длинный, по четыре-пять с половиной месяцев отрыв от семьи. Причём трудность была обоюдной: – как для самого себя, так и в ещё большей мере для семьи. Скучали и нуждались в отцовском влиянии дети, скучала и вечно беспокоилась жена. Мне, сознававшему это, от этого было ещё трудней. Связь была плохая, только письмами, приходившими с большими задержками, но в них ведь обо всём не напишешь, не расскажешь, да и редки были они. Прибытие почты из Севастополя каждый раз встречали все. Чем бы ни занимались, бросали всё (кроме оперативного дежурства), высыпали на верхнюю палубу, мостик, надстройки.

Город Полярный географически расположен за Северным полярным кругом, о чём говорит и его название. Почти мгновенные перемещения из арктической зоны в зону субтропическую и тропическую, не могло не сказаться на состоянии здоровья уже сравнительно немолодого организма. Наши корабли должны были вести боевые действия без ограничений районов мирового океана, но в то же время не были приспособлены для нормального жизнеобеспечения человека.

В этом отношении показателен маленький пример. Во время якорных стоянок в обеденный перерыв большая часть команды на наших кораблях (практически все, кто был свободен от службы, вахты) высыпала на верхнюю палубу и надстройки, так как в каютах и кубриках в это время находиться было невозможно из-за раскалённого воздуха и металла, жары и духоты. В это же самое время мы наблюдали полное или почти полное отсутствие людей на верхней палубе и надстройках американских кораблей. Сначала мы удивлялись, – что они из другого материала сделаны, эти американцы? А затем стало известно, что все жилые помещения (да и не только жилые) у них оборудованы кондиционерами.

У нас же «кондишн» были большой редкостью и привилегией самых высоких чинов да ещё только там, где без них обходиться было невозможно (обеспечение работы радиоаппаратуры – тогда она была сплошь на лампах).

Вечная усталость и переутомление, постоянные недосыпания и связанные с ними ужасные головные боли, подчас снять которые было просто не чем (свои таблетки заканчивались, а у докторов – их вечная нехватка), моральные и физические перегрузки, нестерпимая жара на Средиземном море после частых и длительных переохлаждений на Севере (особенно во время смены боезапаса, длящейся по 12 и более часов подряд) не прошли для меня даром. Появились болезни суставов и позвоночника, а затем и другие хвори. Теперь говорят: – «За всё надо платить. Бесплатным бывает только сыр в мышеловке». Моя военная пенсия, которой завидуют многие гражданские пенсионеры, досталась мне дорогой ценой, оплаченной сполна.

Как уже и ранее говорил, служба на эскадре была интересной. Разработка документов на поиск подводных лодок (распоряжений, заданий, планов), анализ боевой деятельности кораблей с акцентированием как успехов, так и особенно – недостатков, непосредственное участие в управлении кораблями эскадры, – всё это требовало постоянного напряжения ума и памяти, использования ранее приобретённого опыта, а потому было интересной работой. Я уже не говорю о том, что интересным было знакомство с театром, а он был обширным и разнообразным, с тремя совершенно разными иностранными государствами, общение с некоторыми их представителями, а также экскурсии по наиболее известным историческим местам, замечательным курортам и достопримечательностям.

Служба была полезной и поучительной. Мне, как подводнику, пришлось многое познать и «на ходу» многому научиться в вопросах, относящихся к тактике действий надводных кораблей против подводных лодок. Единственно, в чём я не мог преуспеть, так это моя собственная родная специальность торпедиста-подводника. Более того, со временем кое-что стало забываться. А совершенствование и развитие торпедного оружия и вооружения ведь продолжалось, да ещё и более ускоренными темпами (закон диалектики!), так что за два с небольшим года я немного отстал, как узкий специалист. И это вполне понятно и оправданно, так как чисто своим кровным делом в этот период службы я не занимался, потому что и не мог заниматься.

Севастополь навсегда

В соответствии с предписанием 10 ноября 1969 года я прибыл в Балаклаву на бригаду подводных лодок (“зажигалок”), находившихся в консервации. Командир бригады капитан 1 ранга Скипидарников Леонид Иванович встретил меня, как родного человека. Естественно, мне он сразу понравился своей простотой, проницательным складом ума, своей обходительностью с людьми, да и просто внешним обликом, манерами, поведением он напомнил мне В.Д. Башкевича.

В те времена на 153-й бригаде подводных лодок в Севастополе служил старшим помощником начальника штаба по оперативной и боевой подготовке Евгений Петрович Балкашин, переведённый сюда из Полярного, где мы вместе служили на 4-ой эскадре. Евгений Петрович без моего ведома предложил начальнику штаба своей бригады капитану 1 ранга Наугольникову А.К. мою кандидатуру на замену убывшего с бригады флагмина, и вместе с ним начал агитировать меня перейти в Севастополь.

Мне было неловко, не хотелось быть «перебежчиком» в глазах Леонида Ивановича. Уговоры продолжались и усиливались. К ним был подключён флагманский минёр 14-й дивизии капитан 2 ранга Снопиков Валерий Иванович, после разговора с которым я вынужден был согласиться. Дело в том, что 153-я бригада была боевым плавающим соединением, там флагмин был более нужен, чем 27-ой не плавающей. Скипидарникову я сказал, что теперь уже дивизия надавила, пришлось согласиться, он ответил: – «Я так и знал, что это будет». Расстались мы по-хорошему, хорошие отношения сохранили и в дальнейшем.

Служба в 153 БПЛ

Таким образом, вскоре я оказался в Севастополе. Командир бригады капитан 1 ранга Иванов Пётр Павлович, умнейший, быстро схватывающий, исключительно волевой, требовательный и слишком самолюбивый – до амбициозности. Штаб был под полным его контролем, «под колпаком», да и не только штаб, а вся бригада вместе с береговой базой. Без его ведома и санкции не решался ни один, даже самый пустяшный вопрос. Малейшие промашки в службе строго наказывались.

Принципиальный и очень жёсткий, он частенько прилюдно говаривал не угодившему ему офицеру: – «Поищите себе другое место». Это означало, что судьба этого офицера решена, и вскоре его переводили, как правило, с понижением по службе, чаще всего в Учебный отряд. Очень уж он был гордым и самолюбивым, знал себе цену, до всего ему было дело, так что вся бригада и приданная ей береговая база находились в постоянном напряжении. А когда Пётр Павлович уходил в отпуск, вся бригада говорила: – «Пошли и мы во второй отпуск», и очень жалели тех, кто уходил в отпуск одновременно с комбригом.

Обычно такая доля выпадала мне, поскольку в отсутствие комбрига торпедные стрельбы не проводились. Служить было трудно, нагрузка большая, лодок в бригаде много. А ещё на штаб замыкались находившиеся в ремонте лодки на 13-м заводе, подземном заводе в Балаклаве и на заводе имени Орджоникидзе в Севастополе.

Донимали частые оперативные дежурства и бесконечные торпедные стрельбы: – то в ходе боевой подготовки лодок бригады, то в порядке обеспечения надводных кораблей флота и подводных лодок дивизии, то в ходе испытаний новых образцов торпед.

Оказалось, что на Черноморском флоте в большом почёте “бумаги”. Я любил говорить: – «Прежде, чем пёрнуть, нужно составить кучу бумаг на это “мероприятие”» и отпечатать их, порой, в семи экземплярах с кальками.

Поскольку бригада боевая, постоянно в боевом дежурстве находились две подводные лодки. Их экипажи не имели права покинуть расположение части ни на минуту в течение всего срока дежурства – два месяца. На дежурных лодках в боекомплекте имелись две торпеды со специальными боевыми частями, то есть с ядерными зарядами.

Так как бригада находилась на «бойком месте», то практически в течение всего года проходили какие-нибудь следовавшие одна за другой проверки, часто комплексные, начиная со штаба 14-й дивизии и штаба флота и кончая Главным штабом ВМФ и даже Генеральным штабом Вооружённых сил СССР. Летом, а оно в Севастополе, слава Богу, весьма продолжительное, частота и продолжительность проверок и испытаний значительно увеличивалась. Наезжали всевозможные представители со всего белого света: – военных институтов, промышленных организаций, испытательных станций и полигонов и так далее и тому подобное.

Работать было просто некогда, а всё «бумажное творчество» осуществлялось по ночам. Не давали покоя бесконечные погрузки-выгрузки торпед в связи с истечением установленных сроков хранения на подлодке, а также связанные с практическими торпедными стрельбами при отработке курсовых задач. Бесконечная круговерть. А тут ещё стали подходить для проведения испытаний и отработки личного состава подводные лодки нового проекта – 641Б.

На подводной лодке проекта 641Б торжественный подъём Военно-Морского флага,

гюйса и флагов расцвечивания в честь Дня Военно-Морского флота

Торпедное вооружение на этих лодках, наконец-то, было новым, более механизированным и автоматизированным, особенно в части, касающейся погрузки торпед и перезарядки торпедных аппаратов, а также установлена новая глубоководная система стрельбы. Вместо счётно-решающих электромеханических и электронных приборов управления торпедной стрельбой установлена новейшая счётно-решающая машина – компьютер.

Для того, чтобы качественно принять от промышленности новое вооружение, необходимо было срочно, но между делом, учиться самому и постигать, а также учить личный состав БЧ-3 подводных лодок. Правда, овладеть «тайнами» и скрытыми возможностями новой счётно-решающей машины мне не удалось, за исключением самого необходимого минимума, касающегося выработки и ввода данных в торпеды во время атаки и стрельбы.

Испытания ПЛ 641Б проекта

Головной лодкой проекта 641Б была подлодка Б-443. Её командир капитан 2 ранга Чуканцов Владимир Сергеевич, сравнительно молодой, перспективный, в меру самоуверенный, энергичный, грамотный и авторитетный начальник. Старший помощник капитан-лейтенант Прокопенко Владимир Николаевич крепко держал бразды правления в своих руках. Я бы сказал, он был вторым командиром лодки. Отличался незаурядным умом, исключительным трудолюбием, исполнительностью и умением подчиняться и ладить с начальством. Поскольку лодка головная, на её долю выпали полностью все испытания по обширной программе.

Ходовые и государственные испытания пришлись на декабрь 1974 – январь 1975 годов. Так как уже в те времена на флоте сказывалась острая нехватка топлива, выходы в море были крайне насыщены эпизодами и расписаны буквально поминутно.

7 января 1975 года планировалась проверка управляемости подводной лодки на полном ходу 15,3 узла на глубине 200 метров с открытыми передними крышками всех шести носовых торпедных аппаратов. Обслуживание систем, механизмов, агрегатов и устройств выполнялось сдаточной командой под контролем личного состава экипажа.

На борту лодки множество народу: сдаточная команда, штатный военный экипаж, штаб 153 бригады в полном составе во главе с комбригом капитаном 1 ранга Наугольниковым А.К., представители от военной приёмки, промышленности и различных организаций и институтов ВМФ. Одной из задач этого этапа испытаний была проверка прочного корпуса и торпедных аппаратов на герметичность.

Всё шло, как по маслу. И вдруг мы в первом отсеке видим, что глубина погружения стала увеличиваться, а дифферент расти на нос. Доклад из первого отсека на главный командный пункт: – «В первом глубина 210 метров». Ответ с ГКП: – «Есть, первый». Стало быть, доклад принят. Новый доклад: – «В первом глубина 220 метров!». Ответ: – «Есть, первый», но никаких команд, равно как и информации с ГКП не поступает.

Видя такое дело, даю команду: – «Закрыть передние крышки торпедных аппаратов». Команда чётко и быстро выполнена, ведь крышки открываются-закрываются с помощью системы гидравлики, практически за какие-то секунды. Система гидравлики обеспечивает быстрое и автоматическое выполнение всех манипуляций, требующих больших усилий, как-то: открывание-закрывание клапанов вентиляции и кингстонов, подъём-опускание перископов и прочих выдвижных устройств, перекладка горизонтального и вертикальных рулей и так далее. При этом во время работы пресс-исполнителей механизмов давление в системе гидравлики падает, а подкачку автоматически создают насосы по мере снижения давления. Процесс происходит постоянно и непрерывно.

Далее докладываем на ГКП: – «В первом глубина 230 метров, закрыты передние крышки торпедных аппаратов». Ответ всё тот же: – «Есть, первый». Между тем дифферент всё нарастает, глубина увеличивается. В отсеке на палубах и в трюме шум и лязг ключей, трубчатых механических усилителей, всевозможных предметов и приспособлений, коими постоянно пользуется сдаточная команда и держит их «под рукой», незакреплёнными. Всё это устремляется в носовую часть отсека ввиду громадного дифферента.

К этому надо ещё добавить шум и журчание стекающей в носовую часть отсека воды, коей в трюме всегда предостаточно из-за отпотевания корпуса при переходе из надводного положения в подводное и при плавании в подводном положении. Но это ещё не всё. На стеллаже против торпедного аппарата находилась практическая электроторпеда, предназначавшаяся для стрельбы на последующих этапах испытаний. Торпеда вдруг срывается со своего места и устремляется по стеллажу вперёд. Своей носовой частью – обтекателем аппаратуры самонаведения – ударяется в буфер задней крышки торпедного аппарата.

Как потом выяснилось, сдаточная команда не закрепила торпеду надёжно, как положено, а только «прихватила» её кормушку. Торпедопогрузочное устройство ещё не было полностью отлажено и личному составу БЧ-3 не предъявлялось, а потому вина за поломку торпеды полностью легла на сдаточную команду. Между тем глубина погружения продолжала увеличиваться: 240 метров, 250 метров…

Наступила мёртвая тишина, мы немного приуныли: в чём же дело? Информации в отсек не поступало никакой, 250 метров – предельная глубина погружения. Наконец, дифферент стал выравниваться, глубина погружения уменьшилась и прошла двухсотметровую отметку. Все облегчённо вздохнули, но, как оказалось, зря. Хочу отметить, что страха в отсеке никто не испытывал, не было даже намёка на панику. Все единодушно восприняли ситуацию, как нечто должное, обычное, само собою разумеющееся. Да и произошло всё в считаные минуты, хотя и показалось нам значительно дольше.

Через некоторое время, «осмотревшись в отсеках», элемент испытания повторяли: ход полный, глубина 200 метров, передние крышки торпедных аппаратов открыты. И вот снова дифферент нарастает на нос, глубина увеличивается… Всё, как в первый раз, только торпеда теперь закреплена надёжно и нет шума-лязга металлических предметов. На сей раз мне подумалось: – «Ну, наверное, теперь – всё, конец», а волосишки под пилоткой слегка шевельнулись. Но и на этот раз «пронесло». Аварийное продувание балласта, лодка всплыла в надводное положение.

Для уточнения и последующего устранения выявленного недостатка, оказавшегося конструкторской недоработкой, – резкое падение давления в системе гидравлики при большом количестве работающих пресс-исполнителей на жёстком режиме плавания, вследствие чего горизонтальные рули не перекладывались, – было принято решение возвратиться в базу. Незначительная ошибка в конструкции могла повлечь катастрофические последствия. На этот раз всё обошлось, но ведь могло быть и иначе. До очередного выхода подлодки в море этот конструктивный недостаток представителями промышленности был устранён.

Обедали в надводном положении. Как положено, каждому по 50 граммов (это за двое суток!) сухого вина. Пили за дважды рождённого молодого офицера радиотехнической службы, которому в тот день исполнилось 22 годика. Человеку повезло!

Как выяснилось впоследствии, самописец акустической станции «Береста», размещённой во втором отсеке, зафиксировал максимальную глубину погружения в первый провал – 254 метра, во второй – 247. В первом отсеке глубина погружения была на несколько метров больше, то есть отсек выдержал около 260 метров. А вместе с ним и мы. Ура! Лично я осознал, что находился в довольно-таки щекотливом положении и ощутил что-то похожее на страх лишь только тогда, когда возвратились в базу и уже в спокойной обстановке стали делиться впечатлениями друг с другом, вспоминать и анализировать всё происшедшее. Оптимистический вывод один: – лодка хорошая, прочная, построена добротно.

25 октября 2003 года отмечалось семидесятилетие 4-ой эскадры подводных лодок Северного Флота. По этому случаю ветеранской организацией был устроен банкет в столовой штаба Черноморского Флота. Присутствовали подводники, когда-то служившие на эскадре в Полярном, человек под пятьдесят, в том числе 12 адмиралов. Рядом со мной сел капитан 1 ранга, фамилию которого я вспомнить, как ни старался, не смог, но лицо уж очень знакомое. Пришлось спросить: – «Вы кто?». Ответ: – «Прокопенко. В вашу бытность на 153 бригаде – старший помощник Чуканцова». Во дела!!! Вспомнили и тот злополучный случай. Да ведь и трудно забыть такое…

Боевая подготовка на 14-й дивизии

14-ой дивизией подводных лодок командовал контр-адмирал Герасимов, уже пожилой и спившийся человек, имевший «длинную руку» в самых верхах. Бывали случаи, когда он на целую неделю запирался в своих апартаментах в штабе дивизии. Доступ к нему в это время имел только один человек, доставлявший по его звонку спиртное и еду.

Дивизией руководил и управлял начальник штаба капитан 1 ранга Кобельский, которого я запомнил в качестве старпома одной из лодок в Полярном в первый год своей службы. Так как постоянно держать в тайне “заходы” комдива было уже невозможно, а управлять соединением в таком качестве он уже не мог, «длинная рука» забрала Герасимова в Москву в руководство кадрами (видимо, для того, чтобы подбирать себе подобных). Командиром дивизии стал Кобельский, который после удачно сложившейся службы через два или три года получил адмиральское звание и тоже ушёл с дивизии, а его место занял бывший начальник штаба дивизии капитан 1 ранга Алексеев Станислав Николаевич (в народе – “Стасик”).

Отличительной особенностью Стасика была, во-первых, способность в массовом количестве извергать всё новые и новые идеи, чаще всего совершенно невыполнимые. Как тогда говорили, под каждую левую ногу у него рождалась новая идея. Осуществлять, проводить в жизнь её должны были, конечно, подчинённые. А, во-вторых, – необыкновенно страстное желание “делать из говна конфетку”. Боевая подготовка превратилась в чистейшую формальность и на 80% выполнялась только на бумаге с соответствующими победными реляциями вверх. Это было понятно – очень уж хотел Алексеев стать адмиралом и стал им.

Мне, как флагманскому минёру, приходилось анализировать действия командиров лодок и личного состава БЧ-3 при выходе подводных лодок в торпедную атаку по надводному кораблю или подводной лодке, сопоставляя многочисленные данные:

– наблюдённые, – курс, скорость цели, дистанцию залпа, определённые командиром лодки и его главным командным пунктом на момент залпа,

– истинные, – фактически имевшие место в море,

– приборные, – зафиксированные регистраторами, установленными непосредственно в торпедах и характеризующие, в конечном итоге, попадание или промах.

Нужно было находить ошибки и недостатки, выявлять положительный опыт при маневрировании лодки в ходе атаки и в заключение – давать оценку торпедной стрельбы в соответствии с требованиями руководящих документов. Так как неудовлетворительных зачётных атак с фактической стрельбой практическими торпедами, по мнению начальства, быть не могло и не должно быть, очень трудно было из плохой атаки сделать в отчёте хорошую или, на худой конец, удовлетворительную.

Иными словами, осуществляя указания начальства, надо было «делать из говна конфетку». Так как командирам БЧ-3 такие задачи порой были не под силу, мне по существу самому приходилось готовить каждый отчёт, заниматься очковтирательством. Занимался я этим потому, что требование исходило от комбрига и выше, отчёты подписывали комбриг и комдив, моей подписи не требовалось. Конечно, по большому счёту, мне не хватало принципиальности, но я прекрасно сознавал, что, если я её проявлю, тут же вылечу в трубу. Что оставалось делать?

Способность комдива «рожать» под каждую левую ногу новую идею приводила, в частности, к тому, что с трудом свёрстанные после многократных корректур и изменений годовые планы, на разработку которых ежегодно затрачивалось штабом не менее двух месяцев кропотливой работы и бесконечной суеты, утверждённые и согласованные со всеми инстанциями, летели к чёртовой матери, сроки проведения стрельб волевым решением изменялись в ту или другую сторону. А ведь за каждой торпедной стрельбой стояла как бы за кулисами огромная подготовительная работа по их обеспечению, которая целиком и полностью ложилась на плечи флагманского минёра и личного состава минно-торпедных боевых частей лодок и особенно – береговой базы.

Научить готовить торпеды личный состав за неделю невозможно, – на это уходят месяцы и годы. Одной из главных трудностей каждый год выплывала наша вечная флотская нищета, нехватка достаточного количества практических торпед. Их приходилось выпрашивать, вымаливать, «пробивать», в общем, изворачиваться, как только можно, и даже заниматься частичным ремонтом торпед, если в них выявлялись неисправности, что вообще-то делать нам не разрешалось, поскольку это дело флотского арсенала, но всё же из-за безвыходности положения на свой страх и риск приходилось.

В огромном постоянном напряжении нас держали так называемые «головастики», – специалисты по спецбоевым частям (СБЧ). У них всё было подчинено бумаге, как какому-то божеству или идолу. Весь личный состав минно-торпедных боевых частей, а также командиры лодок и их заместители по политчасти должны были быть обучены по особой программе подготовки, проверены и оценены специальной комиссией с участием «головастиков» и представителей минно-торпедного отдела флота. Допуск к работе со спецбоевыми частями производился приказом командира бригады на основании актов проверки личного состава комиссией.

Каждая отдельная деталь торпедопогрузочного устройства, а также манометры, шланги воздуха высокого давления, инструмент и приспособления должны были проходить испытания в арсенале. На каждое устройство заведён технический паспорт и прикреплена бирка с указанием даты проверки и срока очередного испытания, – вплоть до оттяжек, используемых при погрузке торпед. При этом срок годности к работам должен был обязательно значительно превышать срок хранения на лодке торпед с СБЧ.

Перед приёмкой и погрузкой торпед с СБЧ на лодку всё это подвергалось тщательнейшей и полной проверке представителями от «головастиков», минно-торпедного отдела и 6-го отдела флота. В шестой отдел флота подбирались принципиальные, требовательные, жёсткие и непреклонные люди, я не говорю уже о других их профессиональных и прочих качествах. Отношения с ними всегда были натянутыми и насторожёнными, так как они во всём выискивали крамолу и от них можно было ожидать много неприятностей, ни много, ни мало как в приказе комфлота.

Так случилось, что начальником 6-го отдела был Козлов, его заместителем – Баранов, плюс ещё некоторые офицеры отдела носили фамилии подобного рода, происходящие от названий животных и птиц, что, собственно говоря, для русского языка вполне нормально.

В.И. Снопиков, человек покладистый, мягкий и гуманный, в тайне шестой отдел называл не иначе, как «скотный двор», поскольку этого заслуживали его люди не только по фамилиям, но и по поведению. Впрочем, «скотов», хотя и не со звериными фамилиями, было достаточно и в минно-торпедном отделе (Кравцов, Пирогов и другие), хотя и там были достойные Люди и Человеки (например, капитан 1 ранга Фроль).

Торпедные стрельбы на приз Главкома

Когда П.П. Иванов, находясь в передовиках и пользуясь авторитетом как в дивизии, так и на флоте, был уличён в махинациях с получением квартиры, то был снят с должности и отправлен в Учебный отряд, где значительная часть офицеров служила, благодаря ему. Комбригом стал Анатолий Клавдиевич Наугольников. Бригада вздохнула облегчённо. Начальником штаба пришёл капитан 2 ранга Козак, вполне достойный человек, но вскоре он был переведён по службе с повышением.

Осенью 1973 года наша бригада была допущена к участию в торпедных стрельбах на приз Главкома ВМФ. Принимали участие, кажется, шесть лодок, каждая из которых в ходе боевой подготовки выполнила все положенные торпедные стрельбы с оценками пять и четыре. Лодки, образуя завесу, должны были атаковать главную цель и хотя бы один корабль охранения. В ходе атак применялись новые образцы торпед на сильных окислителях с новейшей акустической аппаратурой самонаведения по кильватерной струе и с новейшими акустическими взрывателями.

Кроме того, по кораблям охранения применялись самонаводящиеся акустические электроторпеды САЭТ-60М с серебряно-цинковыми аккумуляторными батареями многоразового действия. Стрельбы на приз Главкома проводились на всех флотах. Впервые в истории Черноморского флота приз ГК ВМФ был завоёван нашей бригадой. Многие начальники получили поощрения и ценные подарки Главкома. Мне от имени ГК ВМФ был вручён транзисторный приёмник “Селга”, который, впрочем, кроме московской первой программы и «Маяка» ничего не принимал.

Труд в подготовку к стрельбам был вложен колоссальный в течение всего года. Особенно непосредственно перед стрельбами и в ходе составления и оформления отчёта.

ДМБ назревает

Нашим начальником штаба стал капитан 2 ранга Рябинин И.И., молодой и чванливый, бездарный и абсолютно ничего не знавший и не умевший в штабной работе, но имевший, как говорили, «длинную лапу» в верхах. Был он гоношистым, заносчивым, грубым и более чем амбициозным. Именно он напрямую исповедывал и осуществлял принцип “я начальник – ты дурак” и пытался обращаться с офицерами штаба как с нашкодившими мальчишками, хотя именно он сам и был таким пацаном (на 5-6 лет моложе меня), к тому же большим бездельником и лентяем.

Хамство он практиковал и в отношениях со старпомами, не говоря уже о других офицерах. У меня с ним поэтому отношения не сложились и даже вконец испортились. Он никак не хотел и не мог понять, что перед ним хотя и подчинённый, но равный ему по званию, старше по возрасту и сроку службы, профессионал в своём деле, специалист 1 класса, заслуженный и всеми уважаемый человек и так далее. После неоднократных стычек и допущенных в мой адрес нетактичных высказываний, грубости и просто хамства я понял, что служить с ним не смогу. К тому же у меня произошла очень серьёзная схватка с комдивом Алексеевым.

Не давая прямого приказания и, таким образом, перекладывая ответственность на меня, как оперативного дежурного, он требовал не задерживать выход лодки в море. Я не имел права её выпускать, так как командир лодки не соизволил потрудиться прибыть к ОД, как это положено, и ознакомиться с обстановкой на переходе в полигон. Командир не расписался в том, что ознакомился с флотским суточным планом боевой подготовки и даже не доложил мне о готовности корабля к выходу в море.

В этот день на бригаде был праздник – отмечали факт награждения бригады орденом Красного Знамени. Принимал участие в нём и Алексеев, и командир выходящей лодки. Алексеев зашёл ко мне в комнату оперативного дежурного и заявил, что снимает меня с дежурства. Я вспыхнул и ответил: пожалуйста, но только имейте в виду, что вновь заступать на дежурство буду уже не завтра, а только после официальной сдачи всех положенных зачётов с допуском приказом по соединению.

Будучи под хмельком, он тогда заявил, что вот вы, дескать, подали рапорт о демобилизации, так вот я вас не отпущу, и будете ещё у меня служить, сколько захочу. Это было уже верхом наглости с его стороны, а потому я заявил, что не всё в ваших силах, против закона не попрёшь, так что демобилизуюсь и без вашего разрешения. Наговорили мы кучу неприятностей друг другу, я высказал всё, что о нём думал, и он ушёл в кабинет комбрига. По телефону я доложил комбригу, что комдивом снят с дежурства. Наугольников, взяв паузу, промолвил:

– Оставайтесь на дежурстве, комдив в курсе.

Радость свободы

2 июня 1975 года был обычный рабочий день. В 7.00 офицеры штаба и командование бригады, как всегда, собрались на доклад оперативного дежурного. Комбриг и все офицеры тепло поздравили меня с 45-летием. В левой руке за спиной я держал заранее приготовленный рапорт об увольнении в запас. После того как Анатолий Клавдиевич крепко пожал мне правую руку, я вручил ему рапорт. Этого он не ожидал, и хотя я заранее предупреждал, что демобилизуюсь, он был удивлён и несколько обескуражен. Последовала немая сцена (почти по Гоголю), описать которую трудно.

– Всё же решил уйти? – как-то немного печально спросил комбриг.

К тому времени я подготовил себе на замену двух командиров БЧ-3 – начальству на выбор. После разного рода согласований был утверждён А.В. Пахомов. Теперь я совершенно конкретно стал его вводить в курс дела, посвящать в круг должностных обязанностей.

После выполнения подводными лодками бригады всех запланированных торпедных стрельб и составления отчётов по ним, я мог пойти в последний отпуск. К тому времени пришёл приказ ГК ВМФ о моём увольнении в запас с почётом, благодарностью за службу и ценным подарком – настенными часами с боем. Однако А.К. Наугольников попросил меня дополнительно послужить ещё два месяца для подготовки к новому учебному году. Это был крайний срок, больше задерживать никто не имел права.

В декабре 1975 года я устроил прощальную отвальную сначала для офицеров штаба, а затем для командиров БЧ-3 и некоторых мичманов. 25 декабря я распрощался с бригадой, а вместе с тем и со всей службой в Военно-Морском флоте.

Многие офицеры, уходившие на пенсию, сильно переживали коренной перелом в своей жизни. Ничего подобного я не испытал, кроме радости свободы и освобождения от гнёта службы. На прощание офицеры штаба и командиры БЧ-3, «скинувшись», подарили мне отличный электрофон “Аккорд-001-стерео” – верх совершенства на то время.

Так с плеч моих свалился, наконец, огромный и тяжёлый груз ответственности за высокую постоянную боеготовность минно-торпедных боевых частей подводных лодок бригады и минно-торпедной части береговой базы.

Как хорошо быть пенсионером!

Сразу же после встречи Нового 1976 года я отправился в заранее запланированное большое путешествие. Целью его было, во-первых, навестить родных и близких в Ленинграде и в Мончегорске, во-вторых, “хлебнуть” цивилизации в обеих столицах, повидаться с друзьями, в-третьих, обзавестись кое-чем из одежды и обуви для предстоящей цивильной жизни.

Мне очень хотелось в Ленинграде посмотреть балет Мариинского театра, послушать живую симфоническую музыку в филармонии, посетить Русский музей и Эрмитаж. В Москве я планировал попасть на оперу и балет в Большом театре, побывать на симфонических концертах в Большом зале консерватории и в Концертном зале имени П.И. Чайковского, а также посетить Третьяковскую галерею, съездить в Клин на поклон в музей П.И. Чайковского.

Сразу же скажу, что эта программа была выполнена полностью, чем я был очень доволен, за исключением одной детали – вместе со мной не было Тони, так как её директорские обязанности не позволяли ей бросить школу в разгар учебного года. В июле 1974 году она была назначена директором средней школы-новостройки № 7 города Севастополя и успешно проработала там до июля 1987 года – до выхода на пенсию по возрасту.

В Ленинграде я попал на свой любимый балет “Лебединое озеро”. Билет достал по знакомству, точнее, по блату. Восседал в первом ряду партера почти что в самом центре. Рядом со мной, справа, сидел симпатичный, ещё довольно молодой, но уже в летах, респектабельный человек, в строгом хорошо сидящем костюме без претензий на излишество, а рядом с ним, справа, какой-то старичок, возможно, из иностранцев, как мне показалось. Уже во время первого акта старичок этот стал “клевать” носом, а, говоря попросту, – засыпать. В антракте мой сосед справа, обращаясь ко мне на чистейшем русском литературном языке ленинградского диалекта, без всякого намёка на акцент, говорит:

– Вот, видите, сидит и спит, балет его вовсе не интересует, а ведь занимает место, на которое желали попасть, но не смогли многие настоящие любители.

Зал был наполнен до отказа. Такая постановка вопроса очень импонировала мне, я охотно согласился, мы разговорились. Сосед стал расспрашивать, когда и кем был построен театр, а также спрашивать ещё что-то, уж не помню, что именно, сказав, что он впервые в этом театре и он ему, как и балет, очень нравится. Зрительный зал довольно вместительный, до 2,5 тысяч мест и в то же время сравнительно небольшой, компактный и очень уютный. Кресла партера, перила бельэтажа и ярусов обтянуты зеленовато-голубым бархатом, очень спокойного, приятного, не кричащего цвета – цвета морской волны, весьма гармонично сочетающегося с позолотой отделки.

Историю театра в то время я знал прилично и с большим удовольствием и восхищением кратко пересказал её. Ответил и на другие вопросы соседа. При этом упомянул, что именно этот театр стал моим любимым, и я постоянно, насколько позволяла учёба в училище, в течение семи лет (а затем – эпизодически, во время посещений Ленинграда) был его завсегдатаем, пересмотрел почти весь балетный репертуар и прослушал значительную часть идущих в нём оперных спектаклей, хотя опера здесь, конечно, многим слабее, чем в Большом.

Я поинтересовался, из какого же города приехал собеседник. Каково же было моё изумление (именно изумление, а не удивление) когда сосед сказал, что он чистейшей воды американец, предприниматель, и приехал в Союз, чтобы закупить большую партию конфет и шоколада московского и ленинградского производства, что также удивило меня, а он говорит:

– Ваши конфеты и шоколад гораздо лучше наших, и при очень высоком качестве стоят сравнительно дёшево, Так что мне есть смысл делать на этом бизнес и зарабатывать хорошие деньги.

Я спросил его, а какие же конфеты конкретно поедут в США.

– “Мишка на Севере”, “Косолапый мишка”, “Красная”, “Белочка”, ”Трюфели” и многие другие, – ответил он.

Я подтвердил, что и на мой вкус это прекрасные конфеты, только они очень дорогие.

– А известны ли Вам такие, как “Цитрон”, “Мечта”?

– Нет, – говорит, – таких я не знаю.

– А не покажется ли Вам неуместным, если я предложу их попробовать, у меня как раз есть несколько штук в кармане, это мои любимые?

– С удовольствием, – запросто промолвил сосед, а попробовав, добавил:

– Да, действительно, это же прелесть. – А я говорю:

– И эта прелесть в два раза с лишним дешевле Вами названных.

– О да, конечно, они пойдут у нас за милую душу, спасибо вам за подсказку.

Не менее поразил меня и тот факт, что «мой» американец превосходно владел русским языком. Я спросил:

– А как Вам удалось так в совершенстве овладеть языком?

– Это далось мне в результате многих лет упорного труда, а затем постоянной практики: в Союзе я бываю часто и подолгу. А сейчас вот мне посчастливилось все деловые вопросы с партнёрами решить легко и быстро, так что неожиданно появилось несколько свободных дней. Я успел три дня отдохнуть в Сочи, где представилась редкая возможность побывать на концерте ансамбля Игоря Моисеева, от которого я в восторге. Ансамбль Моисеева я очень хотел посмотреть в Америке, где он гастролировал, но из-за большой занятости на работе этот шанс упустил. А всего-то на машине нужно было проехать два часа. И вот теперь моя мечта осуществилась.

Вкратце я рассказал о себе. Американец, в свой черёд, был искренне удивлён моей привязанности симфонической музыке, опере и балету. Я посоветовал соседу сходить на концерт Ленинградского академического симфонического оркестра филармонии.

До сих пор страшно жалею, что не обменялись адресами. По правде говоря, контакты с иностранцами в то время у нас отнюдь не поощрялись, тем более, что я имел на службе допуск к секретным сведениям по форме первой и выезд заграницу, а стало быть, и контакты с американскими гражданами в течение первых семи лет после демобилизации мне были запрещены под подписку.

И всё же жалею, что не нарушил этот запрет. Кто знает, что потерял я, добровольно отказываясь от знакомства с таким образованным и культурным человеком из США? Расстались мы очень тепло, по-дружески. Одет я был во всё новое с иголочки, в финском костюме с белой нейлоновой рубашкой, в то время – шик и писк, и выглядел респектабельно, к тому же не ударил в грязь лицом в интеллектуальном плане, подробно ответив на все вопросы американца.

Удалось попасть мне и на концерт симфонического оркестра, так что ленинградская составляющая программы была выполнена с лихвой.

И вот я в Москве. Здесь мои планы тоже осуществились, вот только в Клин так и не попал, о чём очень сожалел и сожалею. Послушал “Евгения Онегина” в Большом. Партию Татьяны исполняла польская певица хорошо, вокальные её данные прекрасные, но она не очень молодая. В роли Няни была моя любимица по грамзаписям Валентина Левко. Ленский же был слабоват, и его фамилию я даже не запомнил, а Онегин – из сравнительно молодых – прекрасен. В целом получил огромнейшее удовлетворение.

Попал и на балет С.С. Прокофьева “Ромео и Джульетта”. В афишах на роль Джульетты была объявлена незабвенная Г.С. Уланова, достать билет было невозможно, но всё же удалось, – у спекулянтов, за огромные по тем временам деньги, кажется, 25 рублей, и то где-то на ярусе. Перед началом спектакля объявили, что Г.С. Уланова заболела и её заменит Тихомирова Т.И. Она пользовалась репутацией “Джульетты № 2”. Спектакль прошёл великолепно, как бы на одном дыхании. Меня поразил размах, непривычно огромная сцена и великое множество участников спектакля, молодых, я бы сказал, юных танцоров и балерин.

Абсолютно точная слаженность, чарующее великолепие, прекрасная музыка в прекрасном исполнении. Единственным минусом, слегка покалывающим в мозг, был факт обмана спекулянтом, поскольку он-то уж наверняка был осведомлён о замене Улановой, которую очень уж хотелось увидеть живьём еще раз, да к тому же в её коронной роли. И всё же я не жалел, что попал на балет, не жалел и денег, наоборот, был очень доволен и удовлетворён.

Побывал я и в Большом зале консерватории на концерте знаменитого Генриха Нейгауза, в то время уже очень пожилого, худощавого человека, в моём представлении ассоциирующегося с английским пэром. В зале было прохладно, Нейгаузу было холодно, он ёжился, в перерывах между исполнением потирал руки, на которые были надеты перчатки без пальцев. Играл он, конечно, безукоризненно, великолепно, замечательно (было много Шопена и немного Бетховена), но в те времена многих тонкостей фортепьянной игры я ещё не воспринимал.

Ещё один концерт запомнился мне в зале Дома учёных, кстати, очень небольшом. Пели артисты Большого театра, в основном, молодёжь, но очень здорово, с большими и хорошо поставленными голосами и прекрасными задорными тембрами, необыкновенно свежими и сочными. Я и сейчас очень люблю голоса молодые, они непосредственно точно вызывают ответные чувства.

В Третьяковке я задержался у полотен Айвазовского и Шишкина, хотелось запомнить, как можно больше понравившихся деталей, фрагментов картин моих любимых пейзажистов. Я рассчитывал посмотреть картину художника Лактионова “Письмо с фронта”, но к моему огорчению в экспозиции её не было. Как потом выяснилось, Лактионов был в опале.

Но надо ещё и работать!

Так закончилась моя московская страничка путешествия. Я возвратился домой, привёз около двадцати грампластинок с записями классической музыки. Начались хлопоты с оформлением пенсии и пенсионных документов, паспорта. Тоня мне сказала, что звонил Альберт Данилкин, бывший командир одной из лодок бригады, демобилизованный несколько раньше меня по состоянию здоровья. Он предлагал работу в Балаклаве на судоремонтном заводе “Металлист” в качестве диспетчера.

Это предложение я принял, так как диспетчерская работа сродни оперативным дежурствам. После “смотрин” начальство завода дало “добро”. Так началась моя трудовая деятельность. Завод военный, начальником его был капитан 1 ранга Скобинский К.М., как потом выяснилось, избалованный лёгкой службой и дополнительными источниками своего благополучия, грубиян с барскими замашками, неуравновешенный, взбалмошный человек. (За глаза его фамилию произносили с изменением всего одной буквы – б на т, что очень соответствовало его натуре).

Главным инженером, непосредственно которому подчинялись дежурные диспетчеры, был Павел Иванович Ерёменко, спокойный и уравновешенный, воспитанный и корректный – прямая и полная противоположность Скобинскому. Завод в те годы постоянно расширялся, строились новые цехи, модернизировались старые, поскольку Черноморский флот стал огромным, и ремонтной базы не хватало.

Диспетчерскую службу тоже усилили, ввели должность старшего диспетчера, на которую был принят по моей рекомендации и с подачи нашего выпускника Валентина Круглова, капитан 1 ранга запаса Кузнецов С.А., человек, как оказалось, небольшого ума, но значительных амбиций.

Ничтоже сумняшеся, он перевалил всю свою работу на дежурных диспетчеров. Завалил нас всякими бумажными делами и повелел добывать информацию от начальников цехов, а также от руководителей отдельных групп и бригад, работавших в вечернее и ночное время. Но они почему-то информацию о выполненных и особенно невыполненных работах и причинах невыполнения давать не хотели, а крайним всегда оказывался дежурный диспетчер.

Начались стычки со старшим диспетчером. Выход из них Кузнецов нашёл в ябедничестве начальству. Мне он не нравился ещё и тем, что был большим выпивохой (“ночной газорезчик”), и по утрам от него несло невыносимым перегаром. Но главное, Кузнецов, по-видимому, никогда не мылся и не менял белья, так что от него исходил прямо-таки “завораживающий” запах, терпеть который у меня не было сил. Я говорил ему:

– Вы хотя бы раз в месяц помылись, да бельишко сменили, ведь находиться с вами в одном помещении невозможно.

Он, конечно, на это реагировал более чем болезненно. Испортились наши отношения совсем. И Скобинский стал коситься и придираться. Однажды, когда я ему докладывал что-то по телефону, он грубо оборвал меня:

– Насрать мне на ваше... и так далее.

А я ответил:

– Ну раз вам насрать, то мне и подавно.

А тут ещё секретарь парткома, подхалим и жополиз, Васянин, стал какие-то претензии предъявлять, даже не разобравшись. Я как-то публично одёрнул его и заступился за одну из работниц, на которую он грубо и беззастенчиво напал, а та от страха потерялась совсем. Сделал ему замечание, – что ж, дескать, вы молодец против овец? Ну, стал его недоброжелателем.

Поразмыслив, я подал заявление об увольнении, так как трепать нервы зря мне больше не хотелось, они были хорошо потрёпаны на военной службе. Проработав, таким образом, на заводе четыре с гаком года, я оказался безработным.

Смена занятий

Тут мы стали частенько встречаться с бывшим флагманским связистом 153-й бригады Евгением Андреевичем Струговым, который ещё в 1970 году демобилизовался по состоянию здоровья, так что в ту пору мы близко сойтись ещё не успели. Работал он в Главном Военно-морском госпитале дежурным “кислородчиком” в новом хирургическом операционном блоке. Там освободилось место, и он привёл меня.

В операционном блоке мы обеспечивали выполнение хирургами операций бесперебойным снабжением кислородом и закисью азота, а также – вакуумом для отсоса крови, слизи, жидкости. Кроме этого, каждый из нас имел своё “заведование” в разных отделениях госпиталя. Нужно было уметь делать мелкий ремонт и регулировку кое-какой наркозно-дыхательной аппаратуры и очень тщательно точить скальпели, а также периодически проверять состояние кислородных систем в отделениях, правильность их использования медсёстрами и пациентами.

Постажировавшись с Егением Андреевичем три дня, я уже был готов нести дежурства. Ведь правила обращения с кислородным оборудованием я знал не хуже, а лучше Стругова, о чём он сам говорил. Иногда нам приходилось прямо во время операции заходить по вызову врача в операционную для устранения мелких неполадок либо утечек кислорода. Перед этим мы с ног до головы облачались в стерильную одежду.

Работа новая мне очень нравилась, как нравилась и работа врачей-хирургов. Была она у них трудной и ответственной, но очень интересной и прилично оплачивалась. Так, рядовой хирург получал больше, чем я в последний год службы на флоте вместе с сорока процентной надбавкой за выслугу лет. Иногда мне в голову приходила мысль – вот почему же я не пошёл в медицину, был бы, наверняка, неплохим хирургом, так как ответственности я никогда не боялся, трудного дела – тоже, а всё остальное даётся учёбой и опытом, практикой.

Так я проработал в госпитале более двух лет. Пришёл новый штат, в нём сокращена одна ставка кислородчика. По закону сокращать должны были меня, поскольку я был принят самым последним. Мне дали выходное пособие по сокращению в размере аж целой двухнедельной зарплаты, и я оказался на вольных хлебах.

Вскоре за мной последовал и Евгений Андреевич, с которым мы успели уже крепко сдружиться. Он не ладил со своим начальником – лентяем, пьяницей и бездельником по фамилии Пьянзин, кажется, а мы его звали – Пьянкин.

В конце 1982 года в Севастополе открылся новый большой родильный дом, – номер два. Стругов узнал, что туда требуются кислородчики, и он, почти насильно схватив меня, отправился устраиваться, и мы были приняты. Сначала дежурство было только дневное, ночью мы спали дома в готовности к вызову. Затем подключили детскую больницу, работы прибавилось, спать приходилось в комнатушке на раскладушке. Частенько ночью поднимали обеспечивать срочные операции.

Работа мне, в конце концов, надоела, и в 1984 году я уволился с тем, чтобы больше уже никуда не устраиваться, жить только на пенсию.

Планировал вести спокойный размеренный нормальный образ жизни: – читать, гулять, слушать музыку, смотреть телепередачи, писать письма родным, посещать концерты классической музыки, ходить в гости к друзьям и принимать у себя гостей, помогать семье по хозяйству.

Реальность откорректировала мои планы

Так я и поступил, и всё или почти всё сначала именно так и было. Единственно, чего мне, как и прежде, не хватало, – это времени (а ещё денег), так как оказалось, что домашние дела никогда все не переделаешь, тем более, что ввиду болезни Тониной мамы, Полины Тимофеевны, а затем и её смерти, нагрузка на меня существенно увеличилась.

Мне приходилось добывать продукты (в те времена это было непросто), готовить обеды, делать еженедельную «большую» влажную уборку квартиры (на это у меня уходил полный рабочий день), а также гулять с только что появившимся внуком, ежедневно ходить на молочную кухню за детским питанием и даже нередко сидеть в няньках.

Летом и осенью часто ездил в лес за дарами природы – кизилом, шиповником, терном, травами, грибами, а, кроме того, – варил разные варенья и консервировал помидоры в больших количествах, чтобы хватало на зиму, готовил и консервировал компоты из свежих фруктов и ягод.

Тоне на её директорской работе в школе приходилось ещё труднее. Работала от семи до восьми, часто без выходных. Дома ей доставалась стирка (ручная!), мытьё посуды, уборка на кухне и в других подсобных помещениях.

В те же годы с нами жил котик Зайчик – пушистый, длинношёрстный и с характером. Он не любил, когда его гладили, а также не терпел громкого смеха или плача, – набрасывался, кусался, царапался. На улицу он не ходил, а когда я попробовал его вынести, он так вцепился в меня когтями, что было не оторвать. Попробовал выносить его в чемодане и выпускал под окнами в кусты и траву, но бедный Зайчик так пугался, что, присев в траве, дрожал как осиновый лист, жалобно стонал и не двигался с места. Я перестал его мучить.

Питался он только свежим холодным фаршем или только что размороженной говядиной. Был он очень красивым, и мы все его очень любили. За ним, правда, нужен был постоянный присмотр и хороший уход из-за длинной шерсти. В межсезонье он очень линял и добавлял мне работы по уборке. Я давал ему поливитамины, заворачивая их в кусочки мяса.

Невозвратные потери

В 1961 году начались безвозвратные потери. Первым ушёл из жизни муж сестры Анны Саша Демидов, ещё совсем молодой парень. Нелепая смерть Саши, вызванная, в том числе и ошибками врачей, буквально потрясла меня и наложила свой страшный отпечаток на сердце и душе. Жаль было и Сашу, жаль и сестричку, оставшуюся с двумя малыми детьми.

Летом 1965 года умер брат Валентин. Мама не находила себе места. Первым из взрослых детей погиб старший – Павел, в самом начале войны. Мама говорила: – «Неправильно это, – хоронить своих детей, так не должно быть». Через четыре года после этого ушла и сама матушка, об этом я уже писал. Положили маму по её желанию в одной могилке с Валентином.

1 мая 1979 года в Москве внезапно скончался брат Александр. Так как была демонстрация, улицы города забиты народом, скорая помощь прибыла через несколько часов после вызова и спасти брата не смогла. Во время кратковременного улучшения брат сказал: – «Ну, вот и хорошо, сейчас встану, выпью коньячку, а потом – и к девкам махну». Буквально через несколько минут ему опять стало плохо, и он умер в присутствии персонала скорой помощи. Не помогли ни прямые инъекции в сердце, ни стимуляция электрошоком.

На похоронах из близких родственников присутствовали мы с Аннушкой и сын Юрий. Я сказал Ане: – «Давай поклянёмся на могиле Александра Павловича, что обязательно приедем на похороны друг друга». Аннушка согласилась. Смерть Александра Павловича для меня означала потерю старшего наставника, сыгравшего в моей судьбе большую роль, и единственно по-настоящему близкого мне брата, а потому была особенно тяжёлой.

Вскоре заболела Тонина мама и 19 апреля 1980 года скончалась от рака. Надо было находить в себе силы не впадать в депрессию и поддержать Тоню.

А жизнь продолжалась. Дочь Наташа в 1979 году вышла замуж и 15 августа 1980 года на свет появился Илья, наш единственный и неповторимый внук.

Жизнь становилась всё сложней и трудней, понемногу всё дорожало, а пенсия и зарплата оставались прежними. Наташа досрочно пошла работать. Годовалого Илью устроили к частной няне, а после трёх лет – в садик. Возить его к няне было настоящей пыткой. Как только мы приближались к площади Ушакова, за сто-двести метров до места назначения, Илья начинал горько плакать. Оставлять его у няни было настоящей душевной драмой, – он ни за что не хотел расставаться.

В 1986 году заболел и через двое суток умер наш общий любимец котик Зайчик. Я плакал, так как для меня он был настоящим другом, близким существом, мы часто с ним разговаривали, он всё понимал, а я с ним отогревал душу.

К осени 1991 года у меня появились сильные боли в животе, понять которые врачи поликлиники не могли и направили меня в Военно-Морской госпиталь на стационарное обследование. После многочисленных всевозможных процедур, анализов и обследований было установлено, что у меня дивертикулёз толстых кишок с явлениями дивертикулита. Меня перевели в хирургию, начали готовить к операции и продолжать обследования, в результате которых выяснилось, что большая часть толстого кишечника дивертикулирована, и операция невозможна. Получил рекомендации хирурга и терапевта. «Ещё поживёшь, если будешь соблюдать рекомендации», – таково заключение хирурга.

Жизнь, как в сказке…

Летом 1987 года по моему настоянию Тоня вышла на пенсию, поскольку и она и я очень устали. Она – от школы, от очень хлопотливого директорства, а я – от домашних дел. Тоня очень переживала крутой поворот в своей жизни. В дальнейшем она сосредоточила свои силы на партийной работе.

Жизнь всё усложнялась и становилась, как в сказке – чем дальше, тем страшней. Мы жили только на пенсию. Цены бешено скакали вверх, так что мы могли позволить себе только весьма скудное питание. В это трудное время дочь Наташа сказала:

– Не бойся, не паникуй, мы (имелся в виду ещё Саша) вас в беде не оставим и голодать не позволим.

Кое-как перебивались, одалживая с получки друг другу.

О том, чтобы покупать какие-нибудь вещи, и речи быть не могло. Единственное, в чём мы себе не отказывали, это хлеб, белый и чёрный. Я ежедневно вставал в 5.30 и ехал к открытию хлебного магазина, чтобы, выстояв очередь, купить свежего хлеба, какого хотелось. Ночью же вставал, чтобы занять очередь за молоком. Его привозила автомашина в цистерне, продавали на разлив. Сливочного масла почти не было, его давали по мизеру на месяц по карточкам, так же как сахар, мясо, крупы, макароны.

Летом 1992 года Илья принёс крошечного котёночка. Я очень обрадовался и предложил назвать его Тимошей. «А он и есть Тимоша», – сказал Илья. Изумлению моему не было конца. Тимоша всем сразу же понравился, однако Тоня не хотела оставлять его в квартире. Мы ещё больше удивились, когда увидели, что Тимоша сам очень удачно выбрал себе отхожее место – в раковине.

Пить почему-то Тимоше захотелось прямо из ванны. В ней у нас постоянно находится вода для технических надобностей, ибо водопровод работает дважды в день, утром и вечером по два-три часа. Дважды он искупался, поскольку воды в ванне было мало, и ему было не удержаться на краю ванны. Я показал Тимоше ведро с водой, ему понравилось, и с тех пор он пьёт именно из этого ведра и не хочет пить из специально поставленной для него баночки.

Тимоша вообще всё быстро усваивал. Стоило мне показать ему место на телевизоре и как на него взобраться, как это место стало его излюбленным. Он всё посматривал на открытую форточку и не мог сообразить, как же попасть на неё. Я показал ему, и он тут же научился прыгать на неё с подоконника. Одним словом, молодчина кот.

Очень он любил носиться по комнатам и со всего размаху, стремглав прыгать на перила балкона. Когда во время его пребывания на балконе дверь в комнату неосмотрительно закрывали, Тимоша с перил балкона прыгал на узкий обитый оцинкованным железом наружный подоконник кухонного окна и всем своим видом показывал, что мы забыли его на балконе. В летнее время окно на кухне и дверь на балконе постоянно открыты, и Тимоше полное раздолье.

Дважды, однако, он сорвался, когда пытался развернуться на узком подоконнике. Сорвавшись с четвёртого этажа, он тут же вскочил, вбежал в подъезд и сел перед дверью в квартиру на первом этаже, стал жалобно мяукать, а я уже тут и был, быстро прибежав за ним.

Второй раз не заметил, когда он упал, и Илья разыскал его дрожащего от страха в траве среди кустов палисадника. В это время я был в отъезде. Так что Тимоша наш – «космонавт» и «подводник», да и только. Говорить о нём я могу долго и много, но сейчас пока замечу, что в первые годы питался он у нас, как и мы сами, почти исключительно хлебом, но только чёрным и обязательно очень свежим, ещё горячим. В день съедал два-три полуломтика без корочек. Немножко ел варёную картошку из супа или борща, а также морковку и тыкву, а вот молока не захотел. В дальнейшем, по мере улучшения нашей жизни (исключительно благодаря помощи сестры Аннушки), он постепенно перешёл на kitekat (курица с овощами) плюс по 30-40 граммов в сутки сырого обязательно очень свежего мяса – говядины.

Сад-огород и вся его эпопея

Осенью 1991 года Тоне выделили участок целинной земли в учительском садоводческом товариществе «Карань», что рядом с селом Флотское (первоначально Карань) под Балаклавой. Тянули жребий. Нам достался пригорок, по которому проходила дорога, с наклоном в двух направлениях.

Весной 1992 года мы приступили к активной разработке участка. Экскаватором подняли целину и вытолкали огромные камни, но два так и остались торчать. Неподъёмными оказались даже для экскаватора, при попытке извлечь их сломался зуб ковша. Остальные камни выкапывали с помощью лома, выносили, выкатывали вручную, а наиболее тяжёлые вытаскивали на железном поддоне, – голь на выдумку хитра. Среднего размера камни складывали в кучу в надежде, что они ещё могут пригодиться в дальнейшем, мелкий (щебень) выносили вёдрами в лес. Его оказалось больше всего, так как поверхностный грунт составлял 30-40 см, а глубже лежал полуметровый слой щебня с каменьем, под которым – слежавшаяся сухая спрессованная глина. Земли, пригодной для выращивания овощей, было очень мало, к тому же она была совершенно тощая и глинистая, бледно-серого цвета.

После дождя участок становился непроходимым (непролазным). На каждую ногу налипало столько грязи, что её было не оторвать от Земли. Пришлось мне в лесочке по соседству с участком соскребать в доступных местах верхний слой почвы (перегноя) и вёдрами носить на огород. Даже после экскаватора перекопать землю можно было, только используя лом, так как лопате она не поддавалась, настолько много было камня. За пять-шесть часов удавалось перелопатить не более четырех-пяти квадратных метров.

Балаклава, 1995 год.

Идём верною дорогой на шестисоточный участок.

Фото Леонтия Дашкевича

Дорога на участок длинная. Сначала на троллейбусе, затем на автобусе. Девятка ходила редко, а главное – неритмично, график движения абсолютно не выдерживался. А с одиннадцатого километра Балаклавского шоссе – пешком три с половиной километра в одну сторону. При этом приходилось преодолевать два очень крутых подъёма, один из которых – уже непосредственно перед кооперативом, уж больно крутой. И зимой и летом я приходил на участок мокрёшенек от пота и уже уставший.

Для облагораживания почвы я собирал навоз по окрестной степи. Как правило, он был сухой и я размачивал его в бочках. За четыре-шесть месяцев он превращался в отличный перегной. Но его было мало и хватало только, чтобы понемножку положить непосредственно под каждое посаженное растение. Кроме навоза и лесного перегноя, я добавлял в почву (очень мало) минеральные удобрения, «микроэлементы», биогумус, торф (меньше нормы, поскольку стоили они очень дорого). Они продавались в расфасовках по 2-3 кг.

Вода к кооперативу не подведена, хотя трубы сообща закуплены, произведены две геологоразведки на наличие воды. Её нашли, но нужно было бурить скважину, а это очень уж дорогое удовольствие, и учителям оказалось не по карману.

Мы купили новую восьмикубовую ёмкость и отличную подставку под неё из прочного швеллера. Замышляли под баком этим сделать небольшую комнатушку, где бы можно было раздеться-одеться, передохнуть и спрятаться от дождя, а иногда – от нещадно палящего солнца. Воду покупали в Балаклаве, привозили её автоцистерной, стоило это очень дорого. За лето больше трёх цистерн по шесть-восемь кубов было не одолеть, хотя нужно было пять или шесть. Так что все мои растения были на голодном пайке.

В первую весну мы посадили несколько саженцев: сливу, три черешни, четыре персика, вишню, два абрикоса и около 15 прутиков смородины. Одна из черешен – лучшая – погибла на третьем году, так как была сильно заглублена. Пропал один абрикос – его сильно повредила корова. В последующие годы посадили немножко малины и пять кустиков крыжовника, развели прилично клубники.

В первое же лето стало ясно, что клубники нам не видать. Для вызревания многочисленной завязи был нужен обильный полив, а все созревшие ягоды полностью уничтожались или повреждались птицами (лесными сороками). А морковь поедали зайцы. Но то были первые и не самые злостные незваные гости.

Много мороки было с картошкой. Сажать её приходилось в лунки, в кои засыпался перегной, гумус и минеральные добавки, удобрения. Так как земля вне лунок была безжизненной и твёрдой, то вместо обычного окучивания я приносил из леса почву (поверхностный слой) и засыпал ею картофельные кустики. Нелегко давалась картошка. Но это ещё не все – со всех сторон осаждал колорадский жук, но и с ним я справлялся.

Но уже со второго лета начались хищения урожая двуногими «животными», от которых, в конце концов, спастись так и не удалось. Картошку выкапывали полностью, ещё совсем не крупную. Морковь, свёклу, редьку выбирали только самые лучшие. Не брезговали петрушкой, укропом, горошком, базиликом. Полностью собирали огурцы, выдёргивали лучшие экземпляры лука и чеснока.

Во вторую осень я посадил две облепихи – две девочки и мальчика между ними, а ещё четырёхлетний грецкий орех. Всё это с огорода Е.П. Балкашина. «Божки» (Андрей и Вика Божко) подарили айву и калину, а на базаре купил четыре саженца кизила. После четырёх лет пестования, рыхления, подкормки, борьбы с сорняками и поливания кизила драгоценной водой, выяснилось вдруг, что это был совсем не кизил, а какая-то чёрная ягода, похожая на бузину, хотя листья совершенно одинаковые с кизилом. Было очень обидно, что так ловко меня надули.

В одно лето случился перебой с закупкой воды (позаимствовал, да так и не отдал новый молодой сосед). Калина и айва не выдержали трёхнедельного безводья, засохли. Весной 1997 года жульё выкопало и унесло вместе с плодородной землёй все самые лучшие кусты смородины, а остававшуюся часть вытоптали коровы. На место калины посадил саженец инжира, но развивался он плохо. На зиму его укрыл, но всё же частично он помёрз, частично сопрел. Корень, однако, уцелел и дал новые побеги. Перелопатил и удобрил навозом, биогумусом, «микроэлементами» и минеральными удобрениями кубометры земли вокруг инжира. Он хорошо развился, а затем был украден. Очень хорошо прижился и развился новый саженец калины и пошёл в куст.

Самых больших успехов я добился при выращивании озимого чеснока и волгоградских помидоров, а также петрушки, укропа, свёклы «бордо», моркови, лука и мяты четырёх сортов, в том числе лимонной – мелиссы. Хороша была редька чёрная, даже та, что доставалась нам, не из лучшей. Очень вкусная свёкла «бордо», в средней полосе такой нет, и её тоже умыкнули. За шесть лет интенсивного хозяйствования на огороде только один раз мне удалось спасти картошку от воров. Я её выкопал чуть раньше времени, было много мелочи, хранил на огороде в яме.

По пути на огород мы собирали травы – чебрец, татарский чай (железница крымская), ромашку аптечную, зверобой. Так что их запаса хватало больше, чем на год. В примыкающем к огороду лесу рос дикий кизил, но мелкий, а также шиповник и боярышник, а на склоне – земляника. Она не вызревала из-за недостатка влаги, мы собирали цветы и листья.

Работы на огороде вместе с дорогой были трудные. Особенно – поднимать целину, выносить камень-щебень, и пополнять лесной землёй. На нас не по годам тяжёлой ложилась такая нагрузка. Я уставал так, что к вечеру, добравшись до дома, падал на кровать и неподвижно лежал в полудрёме. Заснуть от ломоты в мышцах не удавалось. И только часа через три-четыре мог встать, чтобы поесть и уже лечь, чтобы к раннему утру восстановиться. В 1996-1997 годах почувствовал, что одной ночи для восстановления уже недостаточно. Несмотря на тяжкие труды, работать на огороде было интересно и приятно, отдыхала душа. Мы пришли к выводу, что можно получать хорошую отдачу и даже выгоду, если только добросовестно вкалывать, своевременно перекапывать землю, сажать, поливать, рыхлить, бороться с сорняками и насекомыми, опрыскивать деревья, удобрять и облагораживать земельку.

Но победить ворьё было невозможно. Летом 1996 года я поставил вокруг участка оцинкованную сетку-рабицу, уплатив за неё и за её установку огромные деньги, выжав из себя всё, что только было возможно. Сетку ставили моряки из соседней воинской части. Поставили плохо и не так, как мы договаривались. Дорогостоящий цемент, предназначенный для каменного основания, они угрохали под столбики. Сетку закрепили плохо, и её можно было снять без особых усилий, чем не преминули воспользоваться «добрые» люди. Но всё же на короткий срок вид участка преобразился, стало уютно и тепло. Теперь участок с полным правом мог называться огородом. Коровам, козам, зайцам уже не зайти.

Радость моя длилась не долго: уже той же осенью сетка исчезла. Теперь огорчению и злобе моей не было конца, но и это ещё не всё. Поскольку у меня получалось выращивать помидоры, я на них обращал особое внимание. Рассаду покупал только отличную, стойкую, у крымских татар. Конечно же, стоила она не дёшево. И вот в мае 1997 года я купил и посадил первую партию в 60 штук, а всего сажал по 150-200. Пришёл через день – все до единого кустика прижились, стоят как на параде, как маленькие зелёные ёлочки, крепыши-боровички, одно загляденье. Полил, обработал, подготовил лунки для следующей партии.

Прихожу через два дня и что же вижу? – Вся моя радость-рассада до единой штучки аккуратно вместе с обогащённой земелькой выкопана и унесена. Сначала я был в шоке, ахнул и обомлел, затем целиком и полностью налился страшной злостью, но только на какой-то миг, после чего в голову мне стукнула такая мысль:

– Видать, рассада оказалась кому-то более нужной. Ну, вот и хорошо, что стащили. Сажать больше не буду и вообще огород заброшу. Всё к лучшему, мне будет легче.

И сразу на душе стало веселей – наконец-то закончилась каторга. Так и поступил. В сезон 1997 года я уже ничего не выращивал, кроме кабачков цукини, воду не покупал, для полива кабачков приносил водичку из дому в двухлитровых полиэтиленовых бутылках. В рюкзаке 6-7 штук, примерно раз в 10 дней. Кабачки удались на славу, я не успевал их перевозить домой. Длиной 60-80 см, в диаметре 10-12 см, почти без семян, очень вкусные в жареном виде. Ели всё лето, осень, и половину зимы вплоть до рождества. Конечно, возить, носить водичку было тяжеловато.

Но всё же в следующем году я опять посадил цукини. Взошла только половина, я их сильно заглубил, а воды маловато, Всё же урожай был приличный. Кроме кабачков, нам доставался крыжовник на варенье, немножко малинки, недозрелые персики и сливы. Топинамбура развелось так много, что мы не могли его выкапывать. Собирать облепиху оказалось сущим наказанием, и я срезал веточки с ягодами, большая часть оставалась птицам и людям. Черешню впервые увидели на одном дереве в 1999 году, на другом – только в 2002-м. То ли люди, то ли скворцы поедали.

Посещать огород стали всё реже, чтоб только кое-что собрать, да за травками. В 1999 году удался урожай малины – её не тронули воры, так как огород к тому времени зарос травой выше пояса, никто на него уж не зарился. В 2002 году полностью выкопали и унесли малину, похитили весь огородный инвентарь, бочки, вёдра, лестницу на бак, всю арматуру с водоёмкости, шланги. Так закончилась моя огородная эпопея. Кабы не злые негодяи, привыкшие пользоваться результатами чужого труда, можно было бы работать на огороде с пользой для души и тела и по сей день.

Потери продолжаются…

Говоря о потерях, не могу забыть ушедших из жизни в разные годы близких людей. Первой ушла Антонина Михайловна, бабушка Виктора Бочарова. Через несколько лет за ней последовала моя добрая фея, ласковая и гостеприимная незабвенная Татьяна Сергеевна, а вскоре за ней Виктор Петрович Бочаров. Не стало старшего поколения наших воспитателей и наставников.

Забрала смерть и многих родственников жены, с которыми ещё недавно мы встречались и общались. И вот новый удар – 10 октября 1994 года навсегда покинул меня друг мой Евгений Андреевич Стругов. Ранее он перенёс инсульт, но отошёл, выкарабкался, и последний год чувствовал себя вполне удовлетворительно. 9 октября он был дома один, его жена Ольга Васильевна уехала к маме в село Передовое. Женя вдруг почувствовал себя очень скверно и позвонил мне, попросил придти к нему. Раньше такого никогда не было.

Я перепугался, всё бросил и побежал к нему. Вижу, дело плохо. Женя жалуется на сильную головную боль, у него рвота, весь ослаб и не может встать с постели. Что-то ещё беспокоило его, он постоянно крутился и только временами забывался. По его просьбе дал ему таблетку от давления, вызвал скорую помощь (он, наконец, согласился на это). Стал звонить дочери его Тане, но телефоны в тот период особенно скверно работали, и дозвонился я только часа через два. Прошло полчаса, скорой помощи нет, звоню повторно. Мне отвечают: – «Мы были, но больного не нашли». – «Как не нашли, а по какому же адресу вы выезжали?». – «На Хрусталёва 36». – «Так ведь не на Хрусталёва надо, а на Острякова, приезжайте скорей, человеку очень плохо, он сердечник».

Или я от волнения неверно назвал адрес, или медики перепутали. Короче, наконец, приехали, замерили давление, температуру, пульс, сделали две инъекции. Женя успокоился и уснул. Приехала Таня, я говорю ей, что надо как-то вызывать Ольгу Васильевну, а ночью оставлять Женю одного ни в коем случае нельзя. Таня согласилась со мной, и я ушёл домой.

Как потом выяснилось, ночью Жене опять было плохо, дважды вызывали «скорую». Утром приехала Ольга Васильевна. Жене стало опять очень плохо, и она на скорой увезла его в госпиталь, прямо в реанимацию. Через час врач сказал, что самочувствие больного значительно улучшилось. Ольга Васильевна поехала домой. Надо сказать, что такое с Евгением Андреевичем случалось и раньше и неоднократно. Но то был роковой последний раз. Только жена приехала домой, как ей звонят – Евгений Андреевич скончался. Вот теперь я один, нет моего дорогого дружка.

Общение с Дашкевичами

В поисках лучшей жизни из Ленинграда в Севастополь перебрался Лёня Дашкевич с женой Ириной Александровной. Мы быстро сошлись и сдружились семьями. Лёня работал на 13-м Морзаводе начальником караула, а я сторожем на частном предприятии. Наши смены совпадали, поэтому зачастую свободное время мы проводили вместе.

Лёня начинал службу в Севастополе. Он облазил и изучил все окрестные Крымские места. Пользуясь электричкой, мы ездили в лес за кизилом, терном, шиповником, а также на послеуборочный подбор оставшихся на земле или в траве, а кое-где и на ветках деревьев, яблок, персиков, груш. Подбирали мы и морковь, репчатый лук, грецкие орехи.

Уезжали на целый день, с большими рюкзаками и прочей тарой. Каждый раз возвращались до предела нагруженными и очень уставшими. Особенно хороши были походы за кизилом, – в сентябре уже не жарко. Ягод в урожайные годы много, собирать их одно удовольствие. Иногда от красоты и изобилия дух захватывает. Другое дело – шиповник и терн, без спецодежды не обойтись. Одна рука обязательно в толстой кожаной перчатке, и всё равно возвращались поцарапанными, с впившимися в тело тонкими иголками, освободиться от которых удавалось только через несколько дней. Подбирать лук на поле и ковыряться в опавшей прелой листве, отыскивая грецкие орехи, мне очень не нравилось.

Мы наслаждались крымской природой, любовались открывающимися с горы видами на многие километры.

Кроме этих походов, Лёня вместе со мной работал на нашем участке, своего у них не было. Он перекапывал тяжёлую землю, приносил из леса перегной и плодородную землю, собирал по степи навоз или просто гулял по окрестностям. Так продолжалось несколько лет.

Многое мы переговорили и обсудили, многое вспомнили. Ирина Александровна – весёлая, добрая, гостеприимная хозяйка и, вообще, отличный человек. Все праздники мы проводили вместе, с удовольствием ходили друг к другу в гости, иногда к нам присоединялись Кирилловы. К большому сожалению, Ирина Александровна тяжело заболела, и они были вынуждены в 1998 году вновь переехать в Россию, в Череповец, к сестре Ирины Александровны. Года через два, к великому нашему огорчению, Ирина Александровна скончалась.

В эти тяжёлые девяностые годы пришло известие о смерти моего брата Михаила. А недавно умер его сын Николай.

Без работы не прожить

В октябре 1994 года я вновь устроился на работу. На этот раз сторожем в частный компьютерный центр. Условия хорошие, тепло и светло, ночью можно поспать, обязанности не обременительные, можно читать, писать, смотреть телевизор, работать на компьютере. Оплата приличная, коллектив сотрудников небольшой и дружный, микроклимат здоровый.

Владелец центра Олег Аркадьевич Шарин – добрый, простой и отзывчивый человек, к персоналу относился по-сыновнему, претензий к нам не имел. Все любили и уважали его. И вот внезапно в августе 2000 года он погиб при загадочных обстоятельствах – утонул во время тренировки с аквалангом в спортивном снаряжении. Для всех нас это был шок, все были потрясены. Причины гибели так и не установлены. Создалось впечатление, что как следует этой трагедией не занимались, всё списали на случайность и неопытность погибшего.

А жизнь, и вместе с ней и потери, продолжаются. Ещё одна душевная рана, – 5 марта 2002 года в Полново, на Селигере, на 75 году жизни, скончалась одна из младших моих сестёр – Тоня. Остановилось, не выдержало чрезмерной нагрузки больное сердце. Не стало «троицы святой»… В январе 2002 получил от Тонюшки последнее письмо, она жаловалась на сердце. Думал, что обойдётся, с ответом не торопился, да так и не успел… Не обошлось…Старшая сестра Мария, 1914 года рождения, грозит пальчиком из Хабаровска: – «Смотрите, не смейте больше очередь нарушать».

Но она опять нарушена, – волею судьбы 11 апреля, в то время, когда я заканчивал эти наброски, на 83-ем году жизни скончалась сестра Тасенька (Наталья Павловна). После смерти нашей мамы Тасенька у нас была объединяющим, сплачивающим центром, она была для нас второй мамой… Добрая, душевная, отзывчивая, она никак не могла смириться с потерей год назад сестры Тони, которая была для неё и подругой и советчиком, а главное – поддержкой. И вот сама последовала за ней, а я опять-таки не успел ответить на её последнее письмо.

Раздумья, размышления…

Военная служба всегда тяготила и угнетала меня. Но то многое негативное, что ей свойственно и присуще, в большей мере привнесено людьми, искусственно создано ими. Там, где микроклимат и взаимоотношения нормальные, человеческие, там и служба не кажется такой уж тяжёлой.

К большому сожалению, подобных благоприятных «окон» в моей службе оказалось немного. Начальники, прямые и непосредственные, большей частью отличались своей целеустремлённостью, непреклонностью, настырностью, настойчивостью, всё подавляющей и всё подчиняющей силой воли, а также стремлением обязательно хоть чем-то выделиться, отличиться, завоевать доверие вышестоящих начальников, выдвинуться и таким образом построить себе карьеру. Меньше всего они думали о подчинённом, как о человеке, о его проблемах, даже о том, как в условиях вечной флотской нищеты сможет он решить стоящие перед ним в служебном плане многочисленные, подчас, просто неразрешимые задачи и проблемы.

Другими словами, многие начальники вообще никоим образом с подчинёнными не считались, равно как и с их нуждами, проблемами, запросами. Что греха таить, много было грубости, простого пренебрежения, унижения личного достоинства. Всё это приходилось терпеть, а иногда и огрызаться.

Умных, грамотных, воспитанных, гуманных руководителей – единицы. Конечно, они как могли, сглаживали углы, оздоровляли обстановку. Такими мне запомнились В.Д. Башкевич, В. Овчинников, К.Т. Серин, П.Я. Мосалов (флагмин Подводных сил СФ), Г.К. Пухов, Н.М. Баранов, П.Н. Романенко, Г.М. Егоров, Б.Ф. Петров, В.Н. Снопиков, А.Н. Наугольников (командир 153 бригады подводных лодок), Фроль (начальник БП МТО ЧФ, имя и отчество не вспомнил) и некоторые другие. Очень хотелось продолжить этот список (он наверняка не полный), да вот что-то больше «голова не подаёт», как говаривала учительница немецкого языка Е.Н. Петрова.

Для всех офицеров единственной отдушиной в службе являлся всегда долгожданный отпуск, где каждый мог быть самим собой, независимым и свободным хотя бы на короткий срок. О «длинном» же сроке – увольнении в запас на пенсию – приходилось только мечтать и ждать его с большим нетерпением и вожделением.

На мою пенсию в 200 рублей плюс заработок 115 (пятёрочку удерживали из пенсии, власть очень уж боялась, чтобы пенсионеры не разжирели) плюс заработок жены, можно было в то время жить вполне сносно. Первоначально доходы позволяли прилично кормиться и одеваться, своевременно ремонтировать квартиру, навещать родственников в России, посещать театр, концерты и тому подобное, и даже ходить в гости и достойно принимать гостей.

Уже в начале восьмидесятых (примерно к 1982 году) цены медленно, но неуклонно поползли вверх, совсем плохо стало с продуктами питания и одеждой-обувью. Все надеялись на перестройку, но и она жизнь совсем не улучшила. Да если б мы только знали, куда приведёт она, и что из этого получится!

После переворота 1991 года стало совсем невмоготу. Помню период, когда военная пенсия была значительно меньше гражданской, а на гражданскую можно было жить от силы две недели (вместо месяца), да и то, весьма скудно. Одним словом, чего хотели верхи, то и получилось, – сплошной шок, а вот про терапию, видать, надолго забыли. Шок продолжается и ныне, а конца-края ему не видно.

В свои 62 года пришлось подымать целину, разрабатывать участок земли, чтоб хоть немножко облегчить существование. Но и эта затея по злой воле людей оказалась напрасной. В 64 года вновь пошёл на работу – сторожу в компьютерном центре и сейчас, поскольку у жены пенсия в два раза меньше самого необходимого физиологического прожиточного минимума. Не блещет и военная пенсия, хотя она и приличная. Только через три с половиной года после последнего назначения её размера, с января 2003 года увеличилась всего на 9% (а мы-то надеялись хотя бы на 30%, как обещал Кучма). И это в то время как цены на основные продукты питания за этот период возросли более чем в 2,5 раза.

Ни о каких покупках вещей думать не приходится, всё донашиваем, а самое необходимое берём в Second Hand’е. За учёбу внука в институте в Киеве и общежитие платим $600 в год, а ведь Илье нужно ещё питаться, пользоваться транспортом, покупать необходимые учебные пособия и материалы. На это последнее целиком уходит моя пенсия и Наташины доходы, а за учёбу платит моя сестра Аннушка.

Мать Ильи – учительница гимназии, её зарплата ниже уровня прожиточного минимума, хотя у неё самый высокий учительский заработок как у учителя-методиста. Отца фактически нет, приходится помогать внуку учиться.

Севастополь, апрель 2003 года.

Дочь Наташа, внук Илья

Значительная часть пенсии уходит на лекарства. Они всё дорожают, а потребность в них с каждым годом увеличивается. Постепенно снимается часть льгот, ранее установленных законом, а часть из них вообще не применяется (медикаменты, бесплатный ежегодный санаторий) из-за отсутствия у государства средств. Зато хватает на содержание огромного репрессивного аппарата – милиции, КГБ, налоговиков и так далее. Одним словом, «нищета нищет».

Исподтишка, но неуклонно растёт украинизация и ущемление прав русского этнического меньшинства, как теперь нас именуют. На телевидении с трудом отыщешь русскую речь (особенно, если телевизор старый, 1984 года, 6 каналов). Сходить в театр, на концерты уже не по карману, даже в кино. Вот так вот и живём. А время наше – на исходе.

Состоялась ли служба?

Всё чаще задумываешься – состоялась ли служба? – сложилась ли жизнь? Нужно ли теперь кому-либо то, что так старательно и терпеливо делали мы в большей, лучшей поре своей жизни, выполняя функцию защитника Отечества? Были ли мы всегда правы в своём деле и были ли правы наши верхи? Вопросы, вопросы, вопросы…

Служба и состоялась и не состоялась, – в зависимости от того, как понимать. Да, она прошла более или менее гладко, без больших срывов, без взрывов, без гибели и увечья людей. Были незначительные поломки и повреждения торпед и даже запального стакана с детонатором. Это во время бесчисленных погрузок-выгрузок боезапаса на подводные лодки.

Сами по себе торпедопогрузочные устройства на дизельных лодках весьма примитивны и не обеспечивали стопроцентной безопасности. Но всё обошлось, а ведь погружены-выгружены были тысячи торпед, в том числе сотни с боевыми ядерными частями. Формально флагмин не является руководителем погрузки, но фактически чаще всего таковым является, и уж точно – несёт персональную ответственность за безопасность и правильность проводимых с боезапасом работ. Были и потери на стрельбах, но по моей вине и личного состава – только одна из многих сотен выпущенных практических торпед.

Лично я никогда не считал себя сильным человеком (и таковым не являюсь на деле). Служба шла не шибко, не броско, без рывков и срывов, вся в трудах и заботах о насущных нуждах. Учил, сам учился, немного учили и меня. Проверял, контролировал, «строжил», наставлял. Непосредственное участие принимал в жизни низшего звена подопечных. Готовил торпеды всевозможных образцов и торпедные аппараты разных проектов подводных лодок. Вместе с торпедистами постоянно подвергался бесчисленным придирчивым проверкам, особенно в части, касающейся спецбоезарядов. Изматывался на оперативных дежурствах до состояния выжатого лимона. Сочинял огромное количество всевозможных в большой степени никому не нужных бумаг: – планов, плановых таблиц взаимодействия, инструкций, заданий, отчётов, докладов, телеграмм ЗАС, шифровок и так далее и тому подобное. Даже управлял противолодочной авиацией, базировавшейся под Каиром, по поиску подводных лодок в Средиземном море.

Выкручивался, пробивал, выпрашивал практические торпеды для боевой подготовки. Сдавал разного рода зачёты по специальности и оперативной подготовке. Принимал, а зачастую «дробил», курсовые задачи, зачёты и экзамены на допуск. Одним словом, крутился в гуще жизни и варился в котле, именуемом боевой подготовкой, боевой и повседневной службой на подводных лодках и надводных кораблях ВМФ СССР. Каких-то высоких целей, неразрешимых задач себе не ставил, о карьере не помышлял, службистом не был, подхалимов и жополизов не терпел и сам таковым не являлся. Начальство чаще всего недолюбливал или просто не любил, а подчас просто терпеть не мог.

Семью не забывал, и при первой возможности «рвал когти» домой. Правда, это было возможно далеко не всегда и даже чаще всего – просто невозможно. Занимать высокие посты, должности и звания не стремился, продвижение шло само собой, без спешки и торопливости. Поэтому, как только предоставилась возможность уйти в запас, я немедленно (день в день) этим воспользовался, подал рапорт и уже через полгода очутился на пенсии.

И всё равно: вопросы, вопросы, вопросы…

Как отрадно и приятно сознавать, что многие когда-то бывшие в одной нашей общей «куче» мальчишки-юноши в итоге состоялись как Личности с большой буквы, коими мы справедливо гордимся. Немало сил, духовных и физических, труда, способностей, таланта отдали они Флоту, службе, стране. Но что бы было, если бы, скажем, весь Флот состоял из одних только Личностей?

Большинство из нас стали скромными в достижениях и званиях офицерами-тружениками, честно и добросовестно выполнявшими свои обязанности, не помышлявшими о каких-то свершениях и прочих высоких материях, отдававших всего себя злосчастной вечной нищенской текучке и немножко – своей собственной семье.

Севастополь, зима 1987 года.

Одна из встреч однокашников – офицеров-тружеников «Севастопольского гарнизона». Слева направо:

Орест Гордеев, Никита Маталаев, Костя Селигерский, Коля Кузовников, Валя Круглов, Дима Кандыбко, Гриша Балашов, Боря Пукин, Юра Федоренко, Володя Ларионов

А потому говорю: по большому счёту служба не состоялась, так как для этого моих личных данных, так называемых командирских, – очень сильной воли, уверенности в себе, твёрдости характера, упорства, быстроты реакции и других, не хватало. К тому же, чтобы достичь больших результатов в службе, нужно напрочь пренебречь своими душевными запросами, и интересами своей семьи, собственными желаниями и увлечениями. Я этого сделать не хотел и не мог.

Да, служба состоялась, многое удалось сделать для Флота, всегда был на хорошем счету, пользовался авторитетом, уважением и начальников, и подчиненных.

Лет эдак пятнадцать назад случайно встречаю как будто знакомого капитана второго ранга. Говорю:

– Лицо знакомое, а фамилию не вспомню.

– Да как же так, Константин Павлович, я у вас в Полярном командиром БЧ-3 был. Вы меня частенько распи…яем называли, зато школу получил хорошую. Вас мы хорошо запомнили, ведь Вы нас, минёров, уважали, многому научили, всегда защищали, спасибо. Лялин Валерий Фёдорович, служу в Штабе ЧФ, – представился он.

Сейчас и он на пенсии. Мы частенько, случайно, правда, встречаемся в городе, каждый раз он неизменно называет меня по имени отчеству и только на Вы. Вспоминаем о тех хороших, незабываемых временах. В последний раз видел его летом 2002 года, – он вместе с руководившей им женщиной торговал овощами и фруктами с грузовой машины!

Года три назад иду на Соловьёвский рынок, подхожу к Купеческому ряду. Меня обгоняет и приостанавливается машина, из неё выходит мужчина средних лет в гражданском, подходит и пристально смотрит на меня, согбенного с палочкой, а я, естественно, на него в недоумении.

– Здравствуйте, Константин Павлович, очень приятно с Вами встретиться.

Гляжу, вспомнить не могу.

– Ничик, контр-адмирал, замком по тылу флота.

– А-а-а…Юрий Михайлович?!

– Да, да, он самый. В 74-75 году был командиром БЧ-3, вы меня учили, принимали зачёты, выводили в люди. Очень хорошо Вас запомнил, приятно встретиться, спасибо за выучку и уважение к младшим.

Вспомнил, что он был хоть и, как говорится, «молодой», но очень толковый офицер. Он за какой-то год сделал свою боевую часть лучшей в бригаде, сам стал специалистом второго класса. Такие слова благодарности, надо признать, услышишь не часто, и это через 25 лет после сравнительно короткой совместной службы!

Полагаю, что все выдающиеся флотские Личности – командиры соединений, объединений, командующие флотилиями и Флотами, адмиралы – все они своим ростом, продвижением по службе, высокими занимаемыми постами и должностями, все без исключения, обязаны нам, «рядовым» офицерам, «винтикам». Ведь именно наше не всегда «молчаливое большинство» делало повседневную низовую работу, в полной мере способствуя их достижениям и успехам.

При моём, в частности, участии, на моих глазах и при моем содействии выросло немало адмиралов. Назову по памяти: Хомчик С.С., Глоба П.Я., Голота Г.Е., Егоров Г.М., Баранов Н.М., Жуйко Иван, Романенко П.Н., Петров Б.Ф., Журавков, Кобельский, Алексеев С.Н., Кравченко Е.А., Ничик Ю.М.

Названные и многие другие, в том числе и наши одноклассники, своими достижениями обязаны не только собственным трудам, усилиям, организаторским способностям, но также и селигерским, кузовниковым, балашовым, кирилловым, пукиным и многим-многим другим.

Севастополь, 1999 год.

Одна из дружеских встреч «севастопольского гарнизона»

в гостях у Бори Пукина. Слева направо:

Леонтий Дашкевич, Костя Селигерский, Боря Пукин, Гриша Балашов, Коля Кузовников, Муня Кириллов, Вова Ларионов

Вместо эпилога

Сложилась ли жизнь? В общем-то, да. У меня хорошая семья. Любящая, трудолюбивая и неприхотливая, но очень принципиальная жена, дочь с внуком, сын.

Жена, в прошлом преподаватель истории, директор школы, много сил и труда отдала обучению и воспитанию школьной молодёжи и преподавателей. Она отличник народного образования России и Украины. Будучи на пенсии, в это сложное время восемь с половиной лет возглавляла Ленинскую районную организацию компартии в городе Севастополе (в основном, на общественных началах, то есть безвозмездно), член горкома КПУ, в прошлом депутат городского совета города Полярного, ныне – Севастопольского горсовета двух созывов. Пенсия у неё – 132 гривны, в два с лишним раза ниже прожиточного минимума.

Севастополь 8 февраля 2002 года.

Отмечаем 70-летие Тони

Нам посчастливилось повидать много хорошего, многое познали, услышали. В январе 2004 года у нас золотая свадьба.

Дочь Наташа – преподаватель информатики, учитель-методист, отличник образования Украины, ведущий специалист города.

Севастополь, гимназия № 7, 1 октября1999 года

Наташа в своём компьютерном классе

Харьков, 1990 год.

Сын Саша (справа) занял второе место на республиканском конкурсе на лучшего специалиста по центральному процессору ЭВМ ЕС-1045

Ныне сын Александр – инженер-элетроник 1-й категории, системный администратор корпоративной сети Севастопольской дирекции ОАО “Укртелеком”.

Внук Илья оканчивает Государственный Университет кино, театра и телевидения имени Карпенко-Карого в Киеве, факультет «Кино и телевидение», по специальности «режиссура анимационного кино».

У нас приличная трёхкомнатная квартира (ныне очень нуждается в ремонте, но об этом пока что только мечтаем). Много книг, в том числе по искусству, музыке, живописи. И – моя гордость и отрада – великолепная фонотека классической музыки (на граммпластинках), с хорошей воспроизводящей аппаратурой: слушай, радуйся, кайфуй.

Как будто, всё нормально, но жизнь тяжёлая, приходится в свои 70 с гаком лет продолжать работать сторожем в компьютерном центре.

После роспуска КПСС остался беспартийным, так как не во всём согласен с коммунистами, хотя сочувствую им и поддерживаю их деятельность. Перевёртыша, предателя Ельцина и его «семью» ненавижу, презираю, проклинаю. Уверен, что всё, что мы в своё время делали, не щадя, ни себя, ни свои семьи, делали правильно. Ошибки же делали «верхи». Наша вина и ошибка в том, что не сумели вовремя повлиять на «верхи» или даже заменить их, но уж никак не на ельциных и еже с ними.

Убеждён, что в своё время мы были настоящими защитниками своего Отечества. А теперь, – где оно, Отечество? Отвернулось, кинуло, бросило. Украина? – нет уж, извините. Русский человек сейчас здесь – так называемое этническое меньшинство. Он унижен, раздавлен и даже не имеет возможности полноценно пользоваться своим, русским, языком.

По телевидению, что ни включишь, то на каком угодно языке, только не на русском, сплошная хохляндия, а там, где она сама забрать не может, отдаёт кому угодно, только не России. Английский, немецкий, французский язык, а вот и крымско-татарский и ещё какие-то вперемежку с украинским. Бланки в банках, например, только на украинском, попробуй, разберись.

Когда я пришёл в Киеве в деканат института и попросил рассказать мне, как обстоят учебные и прочие дела у моего внука, секретарь начала говорить на украинском. Я попросил говорить по-русски, так как украинского я не знаю и не понимаю. «А я не знаю по-русски», – заявила она, хотя перед этим добрый час болтала по телефону с подружками именно на русском, ведь я же сидел тут же и слышал.

И после этого друзья – Кучма с Путиным – заявляют, что в Украине никакой украинизации нет, всё это враки, мол, и выдумки.

В институте в Киеве студенты, в том числе и наш внук, должны английский изучать на украинском, не смешно ли? Нет, печально. Илья вынужден был поменять английский на испанский, который преподавали по-русски. И кому всё это нужно? В Севастополе, например, не найдёшь человека, который бы не понимал и не говорил по-русски.

Потеряно много, а что приобретено? Вопрос пока что остается без ответа.

***

Перечитал всё вышеизложенное и ужаснулся – очень длинно, многословно, а главное – не всё отобразилось на бумаге так, как выварилось и вынашивалось в голове. Многие «умные мысли» промелькнули в голове так быстро, что зафиксировать не успел, да и память сдаёт… Много повторов, мало позитивных мыслей. Наконец, мало радости, мало удовлетворённости, зато много отрицательных характеристик, даже нытьё есть. Но что поделаешь, когда жизнь прошла в си-миноре?

И было Время, и была Служба, и не было лишь одного … Впрочем, – жили, выживали, остались живыми и … живём!!!

Севастополь

2004 год