Контр-адмирал Лебедько Владимир Георгиевич отслужил в Военно-Морском флоте 43,5 года,

в том числе 1306 суток в Сухопутных войсках.

 Он  отплавал в 3-х океанах, в 30-и морях, на 4-х озерах и 13-и реках, пройдя на подводных лодках и надводных кораблях путь свыше пяти экваторов, пробыл под водой 3,5 года, командовал дизельной и атомной ракетными подводными лодками.

 Ветеран 3-х флотов, ветеран-подводник, ветеран подразделений особого риска, почетный полярник, почетный пионер школы села Котюжаны  республики  Молдова,  отличник  пограничных  войск.                        

 Окончил два военно-морских  училища, Высшие офицерские классы ВМФ, Высшие академические курсы руководящего состава ВС СССР,  Военно-Морскую  Академию   и  Академию  Генерального  штаба.

 Кандидат военных наук, доцент, профессор Академии военных наук, академик Международной академии организационных и управленческих наук (город  Минск), действительный член Русского Географического общества.

 На подводной лодке однажды тонул, дважды опрокидывался в доке, один раз горел и однажды  столкнулся с американской подводной лодкой на глубине 60 метров.

 Сидел на Московской и Владивостокской гарнизонных гауптвахтах, награжден четырьмя орденами и любящей женой.

                                                                       

                                                                         Владимир  Лебедько

 

  НА СЛУЖБЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

 

Краткое  вступление

 

Закончилась Вторая мировая война. Казалось  мир завоеван на долгие годы. Но не успели просохнуть чернила на заключительных актах прошедшей войны, Советскому Союзу была навязана «холодная война». Тогда еще не носившая такого названия, эта война планировалась далеко не «холодной». Так, 20 ноября 1945 года президент США Г. Трумэн подписал стратегический план, по которому предполагалось нанести 20 ядерных ударов по крупным центрам  в СССР. А в 1949 году существовал план применения   трёхсот ядерных бомб  по  ста  городам нашей страны  и был создан блок НАТО. В связи с этими планами намечались и конкретные сроки начала войны: 1 июля 1949 года, затем 1 января 1950 года и т.д. В этой обстановке я и мои сверстники в 1946-1947 годах начинали службу в Военно-морском флоте.

Мы принадлежим к тому поколению моряков послевоенного времени, которое вывело флот в океан в годы «холодной войны» и коренным образом изменило военно-политическую обстановку в Мировом океане. Мы заставили нашего вероятного противника уважать и побаиваться нас.

Это было посильно нам, детям войны, большинство из которых вместе со взрослыми, своими детскими руками в “народной кузнице” ковали победу над фашизмом, характер и воинская доблесть которых воспитывались в сталинской военной школе.

Оглядываясь назад, можно по-разному относиться к тому, кто и как сделал тебя морским офицером, но несомненно одно: когда наше поколение ушло со службы ,  Советского Союза не стало.

Флотская  служба для меня была главным делом всей жизни. Ничего, кроме военного дела, я не знал. Из всего, что меня окружало и с чем я соприкасался, будь то театр, литература, искусство, музей, наконец, личная жизнь -- из всего этого я пытался извлечь пользу для дела службы. Все это находило свое выражение в достижении лучшего воинского порядка на тех участках, за какие я нес ответственность, в поиске оптимальных тактических решений для корабля и соединения, в развитии тех направлений военно-морского искусства в общефлотском масштабе, какие входили в область моих обязанностей.

 На многие вопросы я имел свою собственную точку зрения и отстаивал ее всегда, независимо от личностей и возможных для меня последствий. Если добавить к этому мой, как говорят, нелёгкий  характер, то, наверное, поэтому служба моя не шла гладко, и бывало   в   ней   всякое.

  

Подготовка  к  плаванию

 

С  чего  начиналась  Родина

 

Родился я в 1932 году в городе Москве на Зубовском бульваре в студенческой семье будущих врачей.

Отец мой,  Лебедько Георгий Иванович, родом с Брянщины, происходил из бедной крестьянской семьи. Прошел Гражданскую войну, комбеды, рабфак и после окончания Первого Московского медицинского института стал санитарным врачом. Я всегда думал, что это был не лучший его выбор специальности на жизненном пути. Гражданская война зародила в нем военную косточку, и в последующем, будучи всю жизнь военным, он больше был командиром, чем врачом.

Мать, урожденная Корнева Нина Андреевна, была родом из Башкирии из семьи фельдшера. После окончания того же института стала лечащим врачом.

В 1934 году отца вновь призвали в армию, и с той поры жизнь понесла нас по берегам морей, гарнизонам, городам и весям. Сначала это был Дальний Восток: Хабаровск, Ворошилов-Уссурийск.

Не избежала наша семья репрессивных 30-х годов. Помню как в 1938 году, когда мы спали, в дверь постучали и затем вошли трое военных. Они забрали отца. Следственные органы Ворошилова - Уссурийского гарнизона инкриминировали ему “потерю политической бдительности, выразившуюся в не разоблачении врага народа”. Почти год отец провел в тюрьме. Это событие впоследствии значительно повлияло и на мою службу, но это было потом.

После небольшого перерыва отца вновь призвали, теперь уже в Балтийский флот,  и в 1940 году мы  переехали в город  Таллин.

 Море, древний город, первые общения с военными моряками, необычность окружающей обстановки -- все это оставило неизгладимое впечатление.

Помню, как 1 мая 1941 года отец взял меня на военный парад, и я прошел в общем строю командиров и краснофлотцев. Парад принимал Командующий Балтийским флотом вице-адмирал В.Ф. Трибуц. Навсегда он запомнился мне стоящим отдельно от других в парадном кителе с золотым якорем и звездой на воротнике, опоясанный парадным ремнем с кортиком, в белых перчатках. Он строго осматривал идущие перед ним подразделения и, как мне показалось, вопросительно посмотрел на меня, замыкавшего одну из парадных “коробок”.

После парада мы смотрели только что вышедший на экраны кинофильм “Александр Суворов”. Роль Суворова тогда блестяще исполнил Черкасов (Сергеев) Николай Константинович, ставший народным артистом СССР. Суворов потряс меня.  В  последующем, когда возникал вопрос: делать жизнь с кого,  передо мной всегда был образ Суворова. Я прочитал потом о нем массу литературы, собрал специальную библиотечку и таскал с собой по морям и океанам его портрет.

В 1982 году бронзовый бюст Суворова совершил со мной переход из Северодвинска в Западную Лицу на первом тяжелом ракетном подводном крейсере стратегического назначения “ТК-208” проекта 941. Моряки подводной лодки оставили на бюсте надпись: “19-21 декабря 1982 года, Белое и Баренцево море. Первый тяжелый подводный крейсер “Акула”.  Так и стоит этот бюст Суворова сейчас на моей книжной полке рядом с таким   же  бюстом  П.С. Нахимова.

Таллинский период жизни зародил во мне цепкую мысль стать военным моряком. Но до этого еще было далеко.                 

Война застала нашу семью в Ялте, где отец и мать отдыхали в санатории. Около  трёх часов ночи 22 июня немцы бомбили Севастополь. Грохот этого боя доносился до Ялты,  и уже после этого мы не спали.

Утром санаторий стал быстро пустеть. Уехали и мы. Отец с матерью последовали в Таллин, а меня оставили у тетки Зинаиды Андреевны в Москве.

Через месяц немцы начали бомбить Москву. Я со своими сверстниками был включен в отряд помощи группе самозащиты, созданной при домоуправлении. Мы щипали корпию, участвовали в строительстве бомбоубежищ, а по воздушной тревоге на нас возлагалась обязанность бежать  в  бомбоубежище  с  запасом  воды.

Окружавший нас Люберецкий заводской комплекс немцы бомбили часто. Однажды бомба угодила прямо на вход нашего хилого бомбоубежища, но к счастью, не разорвалась.

 Когда мы эвакуировались, то станцию, где стоял наш эшелон из товарных вагонов, немец также не оставил без внимания. Помню, как по рвущему душу паровозному гудку мы посыпались из вагонов под откос насыпи. Гудок оборвался со взлетом паровоза в воздух от прямого попадания бомбы. Серия бомб прошла по другую сторону состава, и лишь осколки прошелестели над нашими головами.

После восстановления пути мы медленно начали движение из Москвы на восток. Так для меня началась война. Я вырос в армейской и флотской среде, видел нашу армию не только на парадах, к тому времени не понаслышке представлял огромную территорию нашей страны. Мы гордились нашими бронетанковыми силами, авиацией, флотом, и трудно мне было понять: почему немцы оказались под Москвой, почему наша армия отступает. И все же, смотря на идущие навстречу эшелоны с войсками, на устремленные в небо стволы пушек у мостов через реки, на притихшие поселки и заполненные военными вокзалы городов, меня не оставляла мысль: нет, не может быть, чтобы враг одолел, чтобы нас победили.

Мы с теткой приехали в Красноусольск, небольшой заводской поселок Башкирской республики, к деду Корневу Андрею Федоровичу. Это было тяжелое время ожидания вестей с фронта.

Отец и мать участвовали в обороне   Таллина, а отец затем в августе 1941 года прошел через огни и воды знаменитого прорыва кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Шел он тогда вместе с ранеными на пароходе “Казахстан”, который, разрушенный бомбами и почти сгоревший, к счастью, оказался единственным крупным судном Балтийского пароходства, уцелевшим в этом походе.

 Привел его в Кронштадт второй помощник капитана Леонид Наумович Загорулько. Уже после службы в Военно-морском флоте я познакомился с ним, и он мне поведал о подробностях этого тяжелейшего перехода. Тогда же в аттестации, данной отцу и утвержденной  В.Ф. Трибуцем, было записано: “Смел и решителен. При эвакуации из Таллина на транспорте “Казахстан” вел себя мужественно и хладнокровно”. Отец был награжден орденом  Красная звезда.

Пионерский отряд Красноусольской начальной школы, в котором я состоял и где я учился, вместе со взрослыми работал на нужды  фронта. Мы варили соль на соляных источниках, от испарения которых постоянно слезились глаза и зудела кожа.  Но основная работа у нас была на полях колхоза “Восточный партизан”.

Лето 1943 года было особенно жарким. С утра и до вечера под знойным солнцем мы пололи зерновые и овощи, вырывая колючую сорную траву голыми детскими руками, складывали в скирды скошенную траву, поливали и собирали урожай. А вечерами становились в строй под тяжелые берданки времен гражданской войны.

 Сейчас, смотря на своих внука и внучку, я вспоминаю, как я в их возрасте после изнурительной дневной работы осваивал азы военного дела, таская на боку противогаз и на плече тяжелую винтовку, цеплявшую прикладом за землю. Особенным удовольствием для нас было «ходить в ночное»  --   пасти негодных к строевой службе лошадей. На берегах реки Усолки сочной травы и плавника было много. Здесь мы разжигали костер и, не упуская из вида лошадей, заодно ловили раков.

Ночь, мерцающие звезды, отблеск луны на тихой воде располагали к задушевным разговорам. Часто мы пели песни:

... Там  вдали  за  рекой  засверкали  штыки,

Это белогвардейские цепи ...

... Но внезапно отряд наскочил на врага,

Завязалась жестокая битва,

И боец молодой вдруг поник головой --

Комсомольское сердце пробито.

Наверное, как-то так звучала эта старая песня. В отместку за “пробитое комсомольское сердце” мы пели другую:

На Дону и в Замостье тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы-атаманы, помнят польские паны

Конармейские наши клинки.

Если в край наш свободный хлынут новые войны

Проливным пулеметным дождем,

По дорогам знакомым за любимым наркомом

Мы коней боевых поведем ...

Лошади с тоскливым укором смотрели на нас, будто понимали, будто что-то вспоминали.

Наступало утро и пора было идти на свою солеварку, на свою не прополотую  полосу.  И  каждый  шел  своей  дорогой  помощи  фронту.

Тогда мне было всего одиннадцать лет. К сожалению, тот возраст не попал в указ Президента РФ № 2123 от 10 декабря 1993 года, причисливший мальчишек и девчонок с 12-ти лет к труженикам тыла в период Великой Отечественной войны. Вполне понятно, что всех не учесть и каждому не воздать, но я всю жизнь гордился тем, что в том общенародном деле есть и моя маленькая частичка труда.

Но детское сердце стремилось к общему делу. Иногда казалось, что мы больше сделаем там, где все, то  есть  на  фронте.

В 1944 году я с товарищем бегал из дома на Западный фронт, но мы были изловлены и водворены на свое место жительства. В том же году я подал документы в Тбилисское Нахимовское училище, но вызов где-то блуждал и пришел тогда, когда занятия в училище начались.

  

Севастопольская  закалка

 

В связи с неблагоприятными последствиями ранения, полученного в период блокады Ленинграда, отца перевели на Черноморский флот, и в ноябре 1944 года мы переехали в Севастополь.

 Вот здесь уместно привести знакомые с юности строки Льва Толстого: “Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества и гордости, и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...”. И именно такое впечатление произвел на меня полностью разрушенный Севастополь. Но разрушенность города не угнетала, а наоборот, возвеличивала его. Я излазил все бастионы времен Крымской войны и все позиции 250-дневной последней обороны города. С того времени я читал и перечитывал все, что касалось двух оборон этого  города    русской  военной  славы.

Учился я в школе № 28, что в Петровой слободке на улице Лазаревской. Первый год трудно было: не было отопления, во многих окнах не было стекол. Иногда утром, приходя в класс, приходилось сметать снег с парт. Такая обстановка не особенно располагала к наукам, но учителя старались всяческими способами привлечь нас к учебе: задавались большие домашние задания с обязательным сочинением на вольную тему или с рассказом по истории обороны Севастополя.  Насаждалась жесткая дисциплина: за малейшую провинность вышвыривали из школы либо насовсем,  либо  на  определенный  срок.

Наполнявшую школу разновозрастную учащуюся молодежь крепко держала в своих руках завуч  школы, заслуженная учительница республики Лидия Владимировна Ткаченко. Была она историком по специальности. Предмет свой вела интересно, за знания спрашивала строго, еще строже -- за дисциплину, но решения принимала справедливые. Многому она меня научила, а главное – справедливости.  С той поры малейшая несправедливость вызывала у меня резко отрицательную, болезненную реакцию. Ее строгая справедливость по отношению к людям, ее привычка, как историка, любое явление рассматривать последовательно: чем это явление было раньше, почему оно таким стало теперь и что будет с ним в будущем, стали чертами моего характера. Пожалуй, тому многому, чего я достиг  в  жизни,  я  обязан  этой  замечательной  учительнице.

В школе сложился наш небольшой коллектив с Корабелки  (Корабельной  стороны): Толя Востриков, Витя Макаров, Женя Титаренко, Майя Сургучева, я и мой двоюродный брат Вася Лебедько. Летом мы частенько привлекались к различным работам: разгрузке вагонов, разборке уличных завалов, к ремонту школы, а в свободное время шастали по ничейным фруктовым садам, уходили за город, разбирали горы валявшегося оружия. В городе много было несчастных случаев с оружием, особенно с минами. Не избежал этой участи и я: затяжной выстрел из немецкого карабина посек осколками мне правую руку и голову. Счастливо отделался, но крови было много.

 Зимой особое удовольствие доставляло нам катание на санках с Малахова кургана. Бывали и драки с соседями по району. Как правило, в качестве тяжелого оружия в них применялись пращи, но чудом все кончалось благополучно без убийств и тяжелых ранений.

Семья наша жила на Корабельной стороне в доме,  в  котором   жили   матросы и старшины части, которой командовал отец. Среди них я познавал первичную флотскую азбуку, нехитрую их премудрость. Там же я увидел и научился ценить нелегкий труд матроса и неписаные законы флотского   братства.                                    

Нельзя не вспомнить встречу с Черчиллем, приехавшим на Крымскую  конференцию  глав  правительств  трех  союзных  держав   в  последний   год   войны.

Кажется, это было 13 февраля 1945 года. От покалеченных войной Монументальных ворот через пологие пандусы и лестницы, ведущие к памятнику лётчикам 8-й воздушной армии, Черчилль медленно поднимался с сопровождавшими его лицами на верхнюю площадку Малахова кургана.

 Мы, мальчишки корабельной стороны, шли и бежали вперед, несколько сбоку, стараясь получше рассмотреть самого Черчилля. Был он одет в полупальто военного покроя с погонами, с меховым пирожком на голове и с неизменной сигарой во рту. Лицо его было несколько одутловато, казалось вроде недовольным, но глаза внимательно рассматривали все вокруг. На площадке он остановился у памятника, наскоро соединенного из двух расколотых мраморных половин, на котором можно было прочитать надпись: “Памяти воинов русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении 27 августа 1855 года”, а на обратной стороне по французски было написано, что противников соединила смерть, и таков удел всех храбрецов.

Освободившись от сигары, Черчилль внимательно слушал рассказ о том последнем бое на кургане, пристально осматривая поле сражения, не раз останавливая свой взгляд на лежащих далеко внизу сверкающих голубизной севастопольских бухтах.

От переводчика мы поняли слова Черчилля о том, что Бог соединил и примирил противников в земле Малахова кургана, и пусть будет им вечная память и слава. Затем   Черчилль  и  группа  сопровождающих   последовали в сторону английского кладбища. Так я увидел человека, имя которого было на слуху всю войну у всего нашего народа.

Наступило 9 мая. С утра весь народ высыпал на улицы и набережные. Всюду приветствовали военных: жали им руки, обнимали, качали. Казалось,  радость  победы  вошла  в  каждый  дом.

 К полудню на площади у штаба флота собралось огромное количество народа на праздничный митинг. Последним из адмиралов по ступенькам временного памятника Ленину.  к пьедесталу легко поднялся молодой, низкого роста худощавый  вице-адмирал. (В 1959 году на этом месте был  восстановлен памятник П.С. Нахимову).

Сзади зашептали: “Командир эскадры Сергей Горшков”. Так впервые я увидел С.Г. Горшкова и не  знал,  и  не ведал тогда, что у   меня   еще много будет впереди встреч  с этим человеком и среди них   мало  будет   таких, которые  приносили бы не только радость общения   с  крупным  политиком  и  моряком,  но  и   служебное  удовлетворение.      

Митинг открыл председатель исполкома горсовета В.П. Ефремов,  один  из  руководителей  обороны  Севастополя  и  его  восстановления.  

Вечером небо над Севастополем всполыхнуло от фейерверка, покрылось паутиной трассирующих пуль, вздрагивая от грохота орудийных залпов салюта.

Осмысливая в последующем события тех лет, я все более убеждался, что добытая Победа в равной степени бесценна не только для солдат, добывших ее, но и для всех потомков нашего героического поколения, на вечные времена, на многие, не видимые даже в тумане тысячелетия.

Только через 30 лет я случайно узнал, что наш родственник солдат Лебедько Иван Фомич из деревни Навуховичи Чечерского района Гомельской области вместе со своими товарищами во время штурма Берлина водрузил знамя Победы над Бранденбургскими воротами, за что и был отмечен медалью “За Отвагу”.  (Журнал “Огонек” № 18, апрель 1975 года).

Это высокая честь для всей нашей фамилии и вечная память о тех из них, кто сложил свои головы на фронтах Отечественной войны.

В 1946 году я вступил в комсомол и сразу же оказался секретарем комсомольской организации пионерского лагеря Черноморского флота, расположенного вблизи селения Алсу.

Послевоенным пионерам загорать было некогда. Массу дел мы тогда делали: в ближайших селах находили семьи фронтовиков, не вернувшихся с войны, и обустраивали, как могли, их быт, заготавливали им дрова на зиму, восстанавливали колодцы и источники, помогали в уборке урожая огородов и садов. Тогда же были взяты на учет все близлежащие могилы наших солдат и офицеров, восстановлены и подновлены их скромные надгробия, а в некоторых случаях даже установлены фамилии и звания погибших.

Этим была заложена хорошая традиция для последующих пионерских и комсомольских дел, и это же была моя первая, хотя и комсомольская, но командная практика. Командная потому, что в комсомольской работе, как впрочем и в партийной, были принципы и мотивы, которые нужно было  защищать от сюсюканья и заумной демократической  болтовни,  а  иначе  дело  вперед  не  шло.

 

 

Севастополь,  1946  год. Секретарь комсомольской организации

 

Бакинское  военно-морское  подготовительное  училище

 

В Севастополе флот, его корабли и люди бесповоротно вошли в мою жизнь, и у меня окончательно и осознанно созрело желание стать     офицером  флота.

После долгих увещеваний в 1947 году отец отвез меня в Бакинское военно-морское подготовительное училище.

Из Севастополя, из одной со мной школы поступило еще двое: Виктор Молоканов и Володя Маргосян.

К тому времени в училище приехало много мальчишечьей братии. По большинству своему это были дети военных, рабочих и крестьян. Из последних многие увидели паровоз впервые, когда решились ехать в училище.

  

 

     Перед  отъездом  в  Баку  сфотографировались  всей  семьёй.

  Слева  направо:  мама,  младший  брат  Евгений ( ныне  доктор наук,  профессор),  отец.  Во  втором  ряду  я  и  тётя  Маруся

 

На следующий же день, после нашего приезда в училище, с утра, мы начали сдавать вступительные экзамены. В день было по два экзамена. Мы, севастопольцы, и еще  десятка два ребят поступали на 2-й курс и сдавали экзамены по всем предметам, которые числились в табеле по успеваемости за 8-й класс, кроме черчения.

Для меня наиболее суровым оказался экзамен по “Основам дарвинизма”. Принимавший его майор добивался от меня: понимаю ли я сущность организации живой природы. Для непосвященных скажем, что сущность организации живой природы в ее целесообразности. Спустя много лет, познакомившись с трудами академиков Николая Вавилова и Льва Берга, я понял, что целесообразность имеет разную основу: согласие и борьбу.

Приоритетность их -- вопрос философский. Этого майора в училище так  и  звали  “Сущностью”.  Обычно  говорили:  «Ребята,  “Сущность”  идет»  или  «“Сущность” дежурит по училищу».

Условия приема в целом были щадящие: две двойки или один кол означал “отчисление на колбасу”. Неудачнику вручали проездные документы до дома, буханку хлеба и палку колбасы. Но некоторым было ехать некуда и они либо растворялись среди бездомников, либо устраивались на работу.

Были и такие ребята, кто не прошел по конкурсу, которые оставались в училище рабочими при камбузе, а через год вновь сдавали экзамены.

 

   

 Главное  здание  и  учебный  корпус  Бакинского военно-морского  подготовительного  училища

 

После экзаменов, медицинской и мандатной комиссий приказом начальника училища № 38 от 17 июля 1947 года  я вместе с другими, кто прошел по конкурсу, был зачислен воспитанником на 2-й курс училища.  

Здесь, к слову сказать, небезынтересен тот факт, что наше зачисление совпало с окончанием этого же училища Владимиром Чернавиным (бывшим в недалеком прошлом Главкомом ВМФ), Евгением Примаковым (бывшим премьер-министром России) и Юрием Воронцовым    (бывшим заместителем Министра иностранных дел СССР, чрезвычайным и полномочным послом России). Естественно, что это мы узнали   много   лет   спустя.                      

Служба началась с обучения строю, уставам и плаванию. Особенно изнуряющей была строевая подготовка. При температуре в тени около 30-35 градусов, когда плавился асфальт, и на нем оставались наши следы, мы постигали премудрости строевого устава. Безжалостное солнце неимоверно пекло.

По команде: “По подразделениям, шагом марш!   Делай - раз!” вся рота новобранцев поднимала одну ногу и так стояла, пока руководитель не обходил ее всю, требуя: “Тяни носок! Тяни носок” и проверяя высоту поднятой ноги. Потом следовала облегчающая команда: “Делай - два!”, и уставшая нога падала на расплавленный асфальт. И так часами от завтрака до обеда. Не все выдерживали такую нагрузку. Случались и тепловые удары. 

Как бы мы ни относились к строевой подготовке, как бы ее ни проклинали, но вскоре я понял, что это был первый урок повиновения, без которого военная служба теряет свой смысл. Строй сплачивал нас, в строю мы  лучше чувствовали локоть друг друга, в строю мы становились сильнее.

Облегчающими были уроки плавания в бассейне училища. Руководил ими мичман  Дико И.М. Учение было суровым. Не  умеющих плавать просто сталкивали в воду.  Пуская пузыри, они хватались за леера и поручни. Но на второй - третий раз уже держались на воде. Потом начиналось обучение  стилю.                  

                      

      

 

Бассейн  был  гордостью  училища,  так  как  его  построили курсанты.  Здесь  все  они  научились  хорошо  плавать

 

К концу августа начальная подготовка была завершена. Роты новых воспитанников были выстроены на училищном плацу. Торжественная минута: под встречный марш выносится знамя училища: красивое двухстороннее красное полотнище, с одной стороны которого золотистой шелковой нитью вышиты слова “За нашу Советскую Родину”, а в центре -- серп и молот, а с другой в центре - военно-морской флаг и внизу той же нитью вышито: Бакинское военно-морское подготовительное училище.

С той минуты красному знамени, равно как военно-морскому флагу с красными звездой и серпом и молотом, символу воинской чести корабля и воинской части Советского Союза, я служил верой и правдой и был предан ему всегда и останусь преданным ему до конца своих дней. Пусть проводит оно меня в мой последний путь.

После выноса знамени была принята военная присяга. Все новые воспитанники хором повторяли: “Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь...”.

Эта присяга давала нам право, в отличие от нахимовцев, носить бескозырку с лентами вместо бантов. Это также означало правомерное причисление нас к воинскому братству и потому представляло предмет нашей особой гордости.

 

  

Первый  снимок  в  форме  курсанта  Бакинского  военно-морского  подготовительного училища

  

Вообще головной убор всегда был особой принадлежностью формы одежды военного человека. Сейчас, когда я вижу курсантов с бескозыркой подмышкой, а тем паче офицеров, несущих фуражку в авоське, мне всегда думается, что этим новым людям, которым тяжело носить головной убор, служба с самого начала стала в тягость.

После принятия присяги состоялось первое увольнение в Баку. Центр города впечатлял своим Приморским бульваром, легендарной и чуть-чуть таинственной башней Кыз-Каласы (у меня в памяти она осталась как Девичья башня), уникальным ансамблем дворца Ширваншахов, музеем Низами Гянджеви и другими архитектурными и историческими памятниками. Свое первое и все последующие увольнения в Баку я потратил на ознакомление с этими объектами.

 Сейчас, как память об этом, у меня сохранилась книга азербайджанского поэта и гуманиста Низами Гянджеви “Сокровищница тайн”. В те дни в республике и в стране широко отмечалось 800-летие со дня рождения Низами. Тогда мне особенно запомнились звучавшие из тьмы веков слова поэта о том, что назначение человека в жизни -- творить добро и быть верным своему долгу и делу. Я старался следовать этому всю жизнь.

С 1-го сентября начались учебные занятия. С самого начала они значительно отличались от общеобразовательной школы. Весь преподавательский  коллектив  целеустремленно  и  настойчиво  решал  одну

задачу -- готовил будущих офицеров флота. Каждый преподаватель решал ее по-своему.

Нам всем особенно запомнилась начальник цикла русского языка и литературы капитан административной службы Надежда Венедиктовна Панина-Ольшевская.  Красивая женщина, прекрасно знавшая свой предмет, она своими уроками буквально завораживала класс. Много труда она вложила, чтобы приучить нас к прекрасному, к классической русской литературе. Она водила нас в театр оперы и балета имени Мирзы Фатали Ахундова, где огрубевшие не по летам военные подростки познавали для себя новый мир красоты. Она внимательно следила за нашими успехами на уроках танцев и музыки. Мы все до единого с благодарностью всю жизнь вспоминаем эту прекрасную учительницу.

Были и другие подходы к нашему воспитанию. Математику вел у нас учитель Багдасаров. Вспоминаю его первый урок: вошел старый, седой, в потертом пиджаке учитель, выслушал рапорт дежурного и, посмотрев на нас сквозь очки, сказал: “Ну-с, посмотрим, что вы знаете”. После проверки наших знаний, мы с удивлением увидели в классном журнале единицу, поставленную всему классу на всю страницу журнала. Багдасаров имел свою градацию оценок, начинавшуюся с нуля. Считалось, что лучше получить у него “нуль”, так  как с “нулем” увольняли, а с более высокими оценками, такими как единица и двойка, увольнения не было. Командование роты не догадывалось что “нуль” означал оценку наших знаний. Мы этим пользовались, когда видели, что больше двойки у Багдасарова не получить.

Учебный день заканчивался переходом в спальный корпус, который располагался в километре ниже по улице Красноармейской между мечетью и знаменитой Бакинской барахолкой -- Кубинкой, прибежищем всяких бродяг, воров и прочей шпаны.

 

        

 

Вот  она  --  улица  Красноармейская,  по  которой  мы  ежедневно  с песнями  проходили  по  несколько  раз.  А  вдалеке  видна  мечеть

 

Обращая на себя внимание невозмутимых старцев в чалмах, сидевших у мечети, рота пела “Марш  энтузиастов”:

             Нам нет преград ни в море, ни на суше,

             Нам не страшны ни льды, ни облака.

             Пламя души своей, знамя страны своей

             Мы пронесем через миры и века ...

Да, мы были уверены, что так и будет. Здесь к месту сказать, что мы пели и другие, в основном морские песни, но никогда в строю не переходили на блатной жаргон. С этим явлением я впервые столкнулся уже в Ленинграде, на вечерних строевых прогулках. И еще следует сказать, что пели мы от  души.

Около пяти часов утра нас поднимал звонкий голос муллы, вещавшего с минарета мечети: “Алла, биссмелля иррахман иррахим” -- обязательное у мусульман вступление при начале всяких дел. Потом мы к этому привыкли и не реагировали на взывание муллы до подъема. Бывали случаи, когда начинавшую с утра жизнь на Кубинке прерывал крик: “Полундра, наших бьют!”; и тогда мы вскакивали с постелей и с накрученными на руки ремнями с бляхами вступались в защиту порой сомнительной чести нашего товарища. Все заканчивалось к построению на переход в учебный корпус. Начинался новый день и начинался он с песней:

               Нам ли стоять на месте?

               В своих дерзаниях всегда мы правы.

 В октябре мы начали готовиться к военному параду в связи с 30-ой годовщиной Великого Октября, но подготовка была прервана с получением   приказа  о  передислокации  училища  из  Баку  в  Калининград.

Учебный процесс свернули. 25 октября 1947 года училище  в  составе  трёх  курсов  погрузилось в воинский эшелон, сформированный из товарных вагонов, и мы начали свой путь на берега Балтики. В Баку остались театры, Рашид   Бейбутов,   мечети,   уроки   танцев   и   Багдасаров.

Ехали через разбитую и искореженную войной страну. 15 ноября Калининград встретил нас мокрым снегом, разрухой и какой-то суровой воинственностью. Город  с  немецким  населением  и  частями  11-й  армии  имел  вид  фронтового  города.  Дома  были  разрушены  до  основания. 

Первое впечатление было не из приятных: при разгрузке эшелона у водокачки мы наткнулись на целую груду трупов, из которых много было почему-то полураздетых женщин. Помню, как мы зашли в один из пустых привокзальных домов: полная нетронутая обстановка, а на полу лежит  мертвая  женщина  в  луже  воды.

Разместили нас в чудом сохранившемся здании полицейского училища. Начались работы по обустройству училища, которым казалось не будет   конца.  Первой   работой   был   демонтаж   бюста   фюрера.

24  ноября  1947  года  приказом  министра  Вооруженных  Сил  СССР  №  089  училище  было  переименовано  в  Калининградское  военно-морское  подготовительное  училище.

    

         

 

Здание  Калининградского  военно-морского  подготовительного училища,  а  затем  2-го  Балтийского  ВВМУ

 

 

Меня  засняли,  когда    заступил  дежурить  по  роте

 

Длинные коридоры училища разделялись небольшими знаменными залами, где на полу из гранита была сложена свастика. Потом в течение года мы выбивали эти свастики зубилами, и чаще всего это делалось при выполнении   нарядов   вне   очереди.

 В декабре возобновился учебный процесс. Каждому из нас выдали по табуретке, по паре тетрадей и паре карандашей. Другой  материальной  базы  для  учебного  процесса  не  было.  Преподавателей  не  хватало.  Особенно  плохо  обстояло  дело  с  иностранными  языками.  Уроков  логики,  психологии,  музыки,  танцев  вообще  не  было.

 Несколько полегчало с хозяйственными работами,  когда училище наняло рабочих - немцев и уборщиц – немок,  которые  называли  нас  «гросс-матросами».  Но на нас поначалу легла тяжелая охранная и караульная   служба.

 В огромном разрушенном городе бродил всякий сброд, а порой действовали организованные вооруженные шайки  бандитов. Поэтому караулы неслись с боевым оружием. На вооружении караулов были пистолеты-пулеметы (ППС) и станковый пулемет образца 1943 года. Караульные посты освещались плохо, и зачастую света вообще не было.  Комплекс  зданий  училища  представлял  собой  фактически  войсковой  опорный  пункт  обороны  среди  разрушенных  домов.

В разбитом городе голодные крысы бродили стаями. Нередки были случаи нападения их на людей. Так, на гарнизонной гауптвахте они заживо съели одного капитана, посаженного за какие-то провинности в одиночку. Слухи эти доходили до нас. По белому снегу видно было как стая крыс приближалась к посту, и тогда нервы у 14-15-летних мальчишек не выдерживали, били по ним очередями из ППС. А в темных подвалах училища стоять на посту было вообще невмоготу, один “страх божий”.

 Но постепенно все уладилось. Появились кадровые матросы, и нам были переданы   второстепенные  сторожевые функции,  которые мы выполняли с винтовками образца 1891/1930 года. Свою винтовку я помню до сих   пор:   номер   1342. 

 

 

Калининград.  На  посту  в  карауле

 

С питанием дело обстояло хуже, чем в Баку. С утра овсянка, вечером пшенка и наоборот. Как-то в порту взорвался элеватор. Горел сахар. Когда пожар утих, нас послали туда на работу. Ломами мы разбивали оплавившийся в леденец сахар, и бурые осколки леденца были вознаграждением   нам   за   наш   труд.

В декабре 1947 года была отменена карточная система. В этот день первое, что мы сделали, это накупили свежего черного хлеба и с удовольствием уминали его во время самоподготовки, сидя на своих табуретках. Зато летом мы наслаждались яблоками с обширных ничейных яблоневых   садов,   находившихся   в   окрестностях   училища.

Увольнений в город не было  до  весны  1948  года. Для ознакомления ходили в город группами под руководством офицеров. Город постепенно преображался, был открыт драмтеатр, восстановлены 20 километров  трамвайных   путей,   очищены   от   завалов   улицы.

 Меня опять тянуло на памятники старины. Наша небольшая группа: я, Гена Валюнин, Иван Жемков, Дима Шилин в первое же увольнение обследовала останки королевского дворца. На центральной маленькой дворцовой площади возвышался памятник Бисмарку в железной каске и с поднятой саблей. Но вскоре памятник бесследно исчез, так же, как полностью был разобран королевский дворец. Теперь на его месте Калининградский университет. В центре города война сохранила бронзовую статую  Иоганна  Фридриха  Шиллера. Стоит  он  там  до  сих  пор.

 В городских завалах, по ближним окраинам полно было всякого оружия: от пушек различного калибра до отлично сохранившихся шмайсеров

и фаустпатронов. В Севастополе со всем этим я имел дело и потому для меня это было пройденным этапом, но многие интересовались. Однажды старшина роты извлек из вещевой баталерки фаустпатрон.

 

Второе  Балтийское

 

Калининградское  военно-морское  подготовительное  училище  весной  1948  года  произвело  первый  выпуск  курсантов,  из  которого 4 августа 1948 года был  сформирован  1-й  курс    2-го  Балтийского высшего военно-морского училища,  созданного  на базе Калининградской  подготии.

Оставалось  ещё  два  курса  подготов,  приехавших  из  Баку,  которые  были  выпущены  соответственно  в  1949  и  1950  годах.

Я  закончил  подготию  в  1949  году  и  стал  курсантом  первого  курса  2-го  Балтийского  высшего  военно-морского  училища.  Мы приняли вновь военную присягу, теперь уже каждый сам за  себя, и началась наша действительная военная служба в Военно-морском флоте. Кончалось  наше полувзрослое   детство   и   отрочество.

Начало учебы на первом курсе  ознаменовалось внезапным подъемом по боевой тревоге среди ночи и десятикилометровым марш-броском с полной выкладкой сквозь беспрерывный  осенний дождь и грязь каких-то проселков. Завершился марш боевой стрельбой. Такое начало было не случайным. Курсант должен был сразу почувствовать существенную разницу между тем, что было и тем, что стало. Значительно повысились требования во взаимоотношениях между старшими и младшими, усилился уставной порядок, возобновилась караульная служба.

Вместе с этим изменился и сам порядок обучения, который оказался для многих сложнее, чем это было в подготовительном училище. К тому же учебников не было, лабораторная и техническая учебная база училища была еще слабой, а часть преподавательского состава, к сожалению, не обладала нужными методическими навыками, столь необходимыми для высшего учебного заведения. Поэтому были заметные отчисления курсантов из-за неуспеваемости во флотский экипаж в Пиллау (ныне город Балтийск). Среди них были и те, кто понял сразу, что офицер из него не выйдет.

Отчисления сопровождались проводами, которые курсанты устраивали своему товарищу. Как правило, это происходило перед отбоем. Отчисляемого укладывали в простыню, и провожающие несли его на руках по длинному училищному коридору на выход. При этом весь взвод (класс) исполнял песню на мотив “Раскинулось море широко”, одно из четверостиший которой я помню до сих пор:

                “К ногам привязали ему интеграл,

                  Галактикой “труп” обернули,

                  Последнее слово сказал адмирал,

                  И тело в Пиллау столкнули”.

 

Под адмиралом естественно подразумевался начальник училища.

В Баку и в Калининграде при мне им был контр-адмирал Андрей Михайлович Филиппов. Почти всю войну он был командиром бригады торпедных катеров на Черноморском флоте, а в конце ее -- командиром Севастопольской военно-морской базы. Сам выходец из крестьян, он глубоко понимал души мальчишек -- детей крестьян и рабочих. Он никогда не рубил с плеча, всегда стремился лично разобраться во всем и всем воздать по заслугам. Видели мы его редко, но все, кто как-то соприкасался с ним, отмечали его строгость и справедливость. Много сил он приложил, чтобы практически на пустом  месте среди калининградских развалин в короткие сроки создать настоящую кузницу военно-морских кадров. Кроме этого, нам было приятно, что наш начальник училища был отмечен флотоводческим орденом Ушакова.

 

                                                    

     Контр-адмирал  Филиппов  А.М.

 

Учеба на первом курсе для всех нас была тяжелой. Но выпадавшие редкие свободные часы я посвящал чтению литературы в основном по военно-морской истории и даже создал на курсе стенд “Русские флотоводцы”. Нужно признать, что мало кто тогда знал таких флотоводцев, как Ф.М.Апраксин, А.С.Грейг, Г.А. Спиридов, В.Я. Чичагов, да не только их, но и Ф.Ф. Ушакова, и П.С. Нахимова не знали. Поэтому стенд получился ко времени, к месту и был замечен многими.

 В тот год мне удалось среди других книг прочесть “Мои воспоминания” А.А. Брусилова  и  книгу  с  таким  же  названием  А.Н. Крылова, а также “Рассуждения по вопросам морской тактики” С.О. Макарова. Эти три книги произвели на меня огромное, основополагающее  впечатление. Я их перечитывал по несколько раз, а книга С.О.Макарова сопровождала   меня   долгие   годы   моей   службы.                            

Первая наша практика началась на шлюпках в Балтийске. Мы размешались на песчаной косе в пустующем авиационном ангаре и в нашем распоряжении были 22-весельные баркасы и 6-весельные ялы. Ежедневно с утра и до вечера шли занятия по гребле и хождению под парусами. Последнее доставляло мне особенное удовольствие. К концу практики я полностью освоил технику управления шлюпкой под парусом и неплохо справлялся, выполняя полуповороты, повороты оверштаг и через фордевинд, лавировку и другие маневры. Нужно сказать, что этого опыта мне хватило на долгие   годы.

Следующим этапом практики был крейсер “Максим Горький”, стоявший в Либаве. Разместили нас в корабельном клубе на двухъярусных нарах. По повседневному расписанию объектом нашей приборки была ютовая деревянная палуба. По субботам палуба чистилась стеклом и песком до блеска. Крейсерские боцмана спуску нам не давали. Общей грозой на крейсере являлся старпом капитан 2 ранга Маковец. Если над крейсером звучала песня “О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна ...”, это означало, что на палубе -- старпом, который эту песню очень любил, но все равно на палубу  лучше  было   не   соваться  и  с  ним  не  встречаться.

По боевому расписанию я был заряжающим на 100-мм артустановке Б-34. Тренировки расчета, а следовательно и по заряжанию, происходили ежедневно. Каждый раз поднять и подать в ствол по нескольку раз 28-килограммовый унитарный патрон было тяжело. Рядом со мной таким же заряжающим трудился мой одноклассник Женя Бутенко. Казалось патрон орудия по своей высоте был почти равен ему. Как он их таскал, было просто уму непостижимо. После каждой такой тренировки руки у нас отваливались, и было не согнуться и не разогнуться.

После крейсера мы продолжили практику в Кронштадте на самом большом в мире паруснике -- четырехмачтовом барке “Седов”. Это был бывший немецкий парусник “Коммодор Йонзен” водоизмещением свыше 6,5 тысячи тонн, переданный в 1946 году советскому флоту в соответствии с решениями Потсдамской конференции.

Нас радушно встретил дружный экипаж парусника, возглавляемый знатоками и мастерами паруса -- командиром барка капитаном 3 ранга  Петром Сергеевичем Митрофановым и старпомом старшим лейтенантом Иваном Григорьевичем Шнейдером. Оба они в последующем прославились как   капитаны – призеры   международных   парусных   регат.

Барк отличала высокая воинская дисциплина всего экипажа, основанная на взаимном уважении друг к другу. Наверное, без этого на паруснике нельзя. Здесь каждый офицер и матрос на мостике, на палубе и на реях был на виду, а все вместе они представляли единый коллектив, управляющий  огромным   парусным   хозяйством.

Мы изучали устройство парусника, и постепенно нас начали “поднимать на рангоут”. Вначале нас пропускали по вантам с одного борта на другой через марсы, потом выше -- через первые салинги. Однако до вторых салингов и топа мачт дело не дошло. Все мы были расписаны по мачтам, во главе которых стояли офицеры -- командиры мачт и мичманы – боцманы   мачт.

 Помню, мое место по расписанию было на правом фока-рее. Ставить полутонный парус и брать рифы, находясь в полувисячем положении между небом и палубой, -- тяжелая и опасная работа, требующая соответствующей сноровки и силы. В гавани мы занимались этим делом под руководством матросов--инструкторов.

 Вскоре, после дня флота, мы вышли на “Седове” в море. Предполагался поход в центральную Балтику. Сразу же за Кронштадским рейдом прозвучала команда: “Все наверх! Паруса ставить!”. Поставили нижние и верхние марсели, бизань и подняли кливеры и стаксели. До чего же красив был барк даже под неполными парусами!

 

  

Я  счастлив  тем,  что  мне довелось  плавать  на  этом красивейшем  паруснике

 

  К сожалению, наша парусная практика оказалась короткой. В районе Копорской губы вышел из строя наш единственный старенький 200-сильный дизель, обеспечивающий ход барку при безветрии. Командование, не желая рисковать, возвратило “Седов” в базу. “Алые  паруса”   “Седова” остались в моей памяти на всю жизнь.

 Все последующие годы я внимательно следил за жизнью барка и был искренне огорчен, когда его из состава военно-морского флота передали Министерству рыбного хозяйства. Возможно, рыбаки лучше нашего военного командования понимали значение парусной школы. Я, например, до сих пор считаю, что каждый будущий морской офицер свою первую практику должен пройти под парусами. Это настоящая школа мореходства и морского братства, где каждому дается возможность осознать себя моряком. Думаю, что не зря С.О. Макаров любил говорить: “Кто не плавал под парусом,   тот   не   моряк”.

Наша первая в службе морская практика завершилась штурманским походом на учебном корабле “Комсомолец” из Кронштадта в Балтийск. Корабль имел бортовой номер 361, который в нашей курсантской среде переводился как “трехтрубный, шестикотельный  и  единственный на флоте”. 

По сравнению с “Седовым”, у меня осталось тяжелое впечатление от этого учебного судна. Вспоминается огромное количество разношерстного курсантского народа, подвесные койки в каких-то полутемных проходах, длинные очереди бачковых, кислый и душный воздух помещений и беспрерывные вахты:  четыре часа за штурманским столом на верхней палубе,   четыре   часа отдыха и   четыре  часа кочегарная вахта в котельной. 

Тогда мы хорошо познали, как при помощи лопаты и угля можно держать марку давления пара. В конце вахты в висках стучало: “окончив кидать он напился воды, воды опресненной, не чистой” и дальше: “На палубу вышел, а палубы нет!”. Короткий душ, короткий сон, и все начиналось сначала: штурманская вахта с определением места корабля через каждые 15 минут  и  так  далее.

 

 

После  практики  наступил  долгожданный  отпуск, который  я  провёл  в  Ялте  вместе  с  родителями

 

     1-е  Балтийское  высшее  военно-морское  училище

 

Зимой 1951 года по приказу начальника ВМУЗ я был переведен в 1-е Балтийское Высшее Военно-морское училище. Основанием для этого была прогрессирующая болезнь отца, как следствие Ленинградской блокады и полученного   им   ранения.

 

 

Встреча  с  отцом  в  Ленинграде

 

В Калининграде оставались мои друзья и мои товарищи, с которыми я делил первую миску военно-морской каши, с которыми я прошел первые шаги на службе Родине. Да, в отличие от других училищ, это была настоящая военная служба вперемешку с учебой. Эти годы не забудутся никогда. Со многими из моих товарищей меня связывали и связывают долгие годы дружбы и совместной службы.

Прежде всего, это мои однокашники по классу: Женя Бутенко, Олег Быченко, Боря Измайлов, Коля Корнеев, Сережа Костянов, Юра Осипов, Володя Пивнев, Петя Подхалюзин, Валя Чифоненко. Я всегда ценил и поддерживал дружеские отношения с Маратом Иващенко, Колей Величко, Валей Чировым, Юрой Ильиных, Борей Сычевым, Славой Коржовым, Иваном Ковалевым, Борей Ненаховым, Борей Гайнуллиным, Сережей Чухаревым и с другими ребятами. К сожалению, иных уж нет, а многие -- далече.

С благодарностью помню своих первых командиров: начальника курса Героя Советского Союза капитана 3 ранга Николая Григорьевича Танского, командира роты капитана 3 ранга Константина Константиновича Пруссака, помощника командира роты капитан-лейтенанта Валентина Алексеевича Костромкина. Именно они дали мне первую военную закалку и путевку в долгую флотскую жизнь.

Училище тоже обо мне не забывало. В музее училища на специальной доске среди фамилий питомцев училища, ставших адмиралами, есть  и  моя  фамилия. Спасибо  родному  училищу.   

 Ленинград встретил меня промозглой сыростью, мокрым снегом, низким серым небом и такими же серыми, плачущими от мокроты домами.   

 Первое Балтийское Высшее Военно-морское училище значительно отличалось от Второго. Прежде всего, это отличие заключалось в его расположении в таком крупнейшем промышленном, культурном и научном центре   страны,   как   Ленинград.

 

    

 

     Так  выглядело  здание  училища,  когда  я  пришёл  сюда  в  1951  году

 

 

Перед  главным  входом  стоял  на  высоком  гранитном  постаменте  бронзовый  бюст  И.В.Сталина

 

Училище располагало значительной учебной базой и высокопрофессиональным преподавательским составом. Но главное отличие, на мой взгляд, заключалось в социальной структуре курсантов. Большую и хорошо видимую прослойку среди них составляли дети ленинградской и  московской интеллигенции, работников торговли и  вообще  ребята  из  больших городов. Среди них было немало тех, кто пережил блокадные дни Ленинграда. Эта социальная прослойка в основном задавала тон в курсантской среде. Значительно меньше было выходцев   из   семей   простого   народа.

Дети военнослужащих хотя и выделялись среди всех, но лидирующего положения   в   общей   массе   курсантов   не   занимали.

Следует также сказать, что курсанты училища были лучше, со вкусом, обмундированы и лучше, чем в Калининграде, питались. Помню, что меня поразило, когда я приехал в училище, так это котлеты на обед, а от пирожного в субботу я вообще обалдел.

Но было и такое, что вызвало во мне не столько удивление, сколько недоумение: блатной жаргон, блатные песни, “хохмачество” и шутовство в строю и почему-то неуважительное отношение к палашу -- “селедка” мол, мешается между ног. Как это не совмещалось с тем, когда мы в Калининграде с благоговейным трепетом брали наши палаши      и с какой гордостью мы их носили.

Сразу также выяснился основной недостаток в моей подготовке: я во многом отставал по английскому языку. Ребята в классе по четвертому -- пятому году учили английский и почти все были готовыми переводчиками. У меня же за спиной было полтора года подготовки. Так случилось в связи с перерывом в обучении из-за передислокации училища из Баку в Калининград.

На втором курсе, в классе, куда я был определен, приняли меня хорошо. Сидел я за партой вместе с Валерой Ходыревым. Он в последующем и оставался моим самым близким другом на долгие годы. Умница, с прекрасными способностями, он заметно выделялся среди других курсантов роты. Цену себе он знал, был независим, по многим вопросам имел собственное мнение, и, может быть, поэтому его как-то недолюбливали другие.

Подстать ему, но хитрее, был его старший брат Владимир Ходырев, будущий глава Ленинграда, а тогда курсант Высшего арктического мореходного училища. В те годы я сдружился с обоими братьями, но если с Валерием мы были “не разлей вода”, то Владимир, скорее всего, был среди нас лидером. Нередко он нас поучал и преподавал нам свой приобретенный жизненный  опыт.

 

       

 

             Лето  1951  года.  С  Валерой  Ходыревым  на  практике  в  Полярном

 

Тогда моими близкими товарищами стали Алексей Кирносов, Давид Масловский,  Валентин Лентовский, Петр Михеев, Женя Шаров. Особое место среди них занимал Алексей Кирносов, своеобразная жемчужина среди всех нас на курсе, симпатичный, талантливый, исключительно   душевный,   но   взбалмошный   человек.

 На уроках английского мы сидели с ним вместе. Язык он знал прекрасно. Когда я отвечал, он сверлил глазами “комрад тычу”  --  Идею  Кузминичну Черникову и мне это обеспечивало твердую тройку. Я никогда  не участвовал в его приключениях, но мы доверяли друг другу и поддерживали друг друга. Потом, когда Алексея за очередное приключение в увольнении отчислили из училища, связь наша, к сожалению, прервалась.

Последний раз Алексея Кирносова я встретил летом 1962 года в Зеленогорске. Мы обнялись и расцеловались. Он спешил, но все же коротко поведал мне о своих писательских делах, и я искренне был рад, что он, наконец, определился в жизни. Но таланты, оказывается, нужны не только людям, но и Богу. Рано он ушел из жизни. Его три книги “Перед вахтой”, “Ступени”, “Ни дня без победы”, я храню в своей библиотеке, как бесценную память об их авторе -- Алексее Алексеевиче Кирносове, товарище моих тех далеких   курсантских   времен.

В общую массу курсантов курса я вживался с трудом. Сложно было заводить новые знакомства и особенно там, где группы сложились по интересам. Но со многими за пределами своего класса у меня сложились хорошие товарищеские отношения. С благодарностью я вспоминаю своего полного тезку Володю Семенова, Джемса Чулкова, Мишу Иванова, Володю Трофимова, Валеру Галочкина, которые подставили мне свои плечи и помогли войти в новый, довольно-таки сложный коллектив. Но для многих, наверное для большинства, я все же был “не наш, не тот, не с окияна”.      Был   и   остался   им.                                                                                                                                                               

В своей последующей службе на флотах я более близко познакомился и сошелся с другими своими однокашниками по 1-му Балтийскому училищу. В процессе службы сказывалось обучение в трех училищах. Хорошая память на лица и плохая на фамилии часто ставила меня в неловкое положение перед однокашниками. Но с какого бы училища они ни были, однокашники всегда были   для   меня   святым   понятием.

 

Приобщение  к  миру  искусств

 

В Ленинграде я сразу же окунулся в мир театров, музеев и книг.

Из театров я более всего любил бывать в Академическом театре оперы и балета им. С.М. Кирова. Предпочтение отдавал балету. Красота и изящество танца, где раскрывалось покоряющее искусство таких звезд, как  Г. Улановой, Н. Дудинской, А. Шелест, Н. Петровой, Т. Вечесловой,  Ф. Балабиной, И. Колпаковой, Н. Анисимовой, А. Осипенко, К. Сергеева,     С. Кузнецова, уводили меня из мира казармы в мир иной, заставляли  по-другому  расценивать   реалии   жизни.

“Спящая красавица” и “Лебединое озеро”, “Бахчисарайский фонтан” и “Красный Мак”, “Медный всадник” и “Ромео и Джульета”, “Гаяне” и “Баядерка”, и другие классические спектакли, десятками лет утверждавшие высокие моральные качества человека, не обошли мимо и меня. Как порой    в трущобах Полярного, Камчатки и Владивостока мне недоставало их высокой духовности и красоты, но они защищали меня от всякой мерзости и пошлятины   пост-купринских   “Ям”   и   “Поединков”.

Из опер мне больше всего нравились “Борис Годунов” М. Мусорского, “Пиковая дама” П. Чайковского, “Фауст” Ш. Гуно, “Травиата” Д. Верди. “Травиату” я слушал несколько раз. Более всего мне запомнилась она в исполнении Т. Лавровой роли Виолетты, а С. Лемшевым роли Альфреда. Возможно, более всего здесь закладывались во мне ненависть к несправедливости, понимание тоски и безысходности брошенного   человека.

Не обошел вниманием  в Малом театре оперы и балета оперу С. Василенко “Суворов”, где   роль   Суворова   прекрасно   исполнил   Д.Т. Сильверстов.

Высокое жизнелюбие, большие светлые человеческие чувства, замечательные запоминающиеся мелодии таких бессмертных оперетт,   как “Свадьба в Малиновке”, “Вольный ветер”, “Холопка”, “Фиалка Монмартра”, “Сильва”, “Трембита”, я унес с собой на службу и они часто, напоминая о себе, согревали меня в тяжелые минуты раздерганности мыслей в тараканьих каютах плавбаз и плавказарм, в тоскливые ночные вахты   в   замкнутых   отсеках   подводной   лодки.

Бывал я и на концертах Э.П. Грикурова, А.Ш. Мелик-Пашаева, Е.А. Мравинского, Д.Д. Шостаковича, (последние иногда приезжали из Москвы). После посещения филармонии в училище мне иногда приходилось слышать иронический вопрос: “Для чего попу гармонь, а офицеру филармонь?”. Для незнатока музыки ответить на этот вопрос было нелегко, но меня что-то тянуло опять на улицу Бродского, в концертный зал филармонии. Нельзя сказать, чтобы я многое понимал в исполняемых концертах, чтобы сложные симфонические, камерные или инструментальные произведения проникали мне в душу. Но сама обстановка, какое-то особенное объединение слушающих людей, казалось бы, отчужденных от всего земного, приобщало меня к ним и это меня волновало.

Но особенное мое внимание всегда привлекали дирижер и его способность влиять на оркестр. Вот по мановению дирижерской палочки все враз заполняется согласованными звуками. Малейшее движение дирижера, даже взгляд, откинутая в экстазе голова - все это единый процесс управления.

Совершеннейшее искусство управления, дисциплина солистов, доведенная до высших пределов, высокая степень самоорганизации взаимодействия всех элементов оркестра и плюс музыка, объединяющая слушающих ее людей, которых дирижер ведет за собой. Думается, есть здесь что-то   такое,   о   чем   можно   поразмыслить   военному   человеку.

           В большинстве своих увольнений в город я обязательно бывал либо в театре, либо в музее, а иногда и так: днем в музее, а вечером в театре. Из музеев больше всего я бывал в Русском музее. Ходил там часами, подолгу простаивая  у  какой-либо картины, пытаясь вникнуть в смысл изображенного художником и застывшего на вечные времена момента жизни. До сих пор у меня в памяти изумительный изумрудный лунный свет на реке в картине А.И. Куинджи “Лунная ночь”. Почему-то я всегда с нее начинал обход музея. Картины В.И. Сурикова, В.В. Верещагина, В.М. Васнецова, И.Е. Репина, К.А. Савицкого, И.И. Шишкина, Г.И. Семирадского, А.А. Иванова, К.П. Брюллова и   других   мастеров   буквально   привораживали   меня   к   себе.

От  “Витязя на распутье” В.М. Васнецова, запорожцев И.Е. Репина, суворовских солдат В.И. Сурикова и ликующих скобелевских войск В.В. Верещагина, и еще от многих других подобных шедевров     художников-патриотов исходила какая-то притягивающая сила примера,     как   напутствие   на   будущее.

Множество картин на библейские темы располагали к философским размышлениям. Кстати, здесь можно отметить, что философия и история были  моими  любимыми предметами. Именно они в последующем помогали мне сформировать свою собственную точку зрения на многие события, явления и решаемые в жизни задачи. А так как по натуре я отличался упрямством, то философско-исторические мои точки зрения были причиной многих неприятностей на службе.

Сейчас, по прошествии многих лет, оглядываясь назад, не хвалясь скажу, что во многих случаях я оказывался прав. А тогда, не помню уж на каком курсе обучения, но измучив преподавателей, я досконально разобрался с главой известного “Краткого курса” “О диалектическом и историческом материализме”. Почему-то большинство моих сокурсников страшно не любили именно эту главу. Возможно, это происходило оттого, что они были более опытны, чем я, в практическом решении основного вопроса философии -- об отношении курсантского мышления к окружающему их бытию. Правда, среди них редко, но попадались “задумчивые” ребята, такие как например, Боря Козлов, ставший в последующем доктором философии. Но я еще вернусь   к   этим   вопросам.

В Русском музее я впервые познакомился с творчеством И.К. Айвазовского. Правда, выбор его произведений в музее был небольшой, но зато шедевральный. Одна картина “Девятый вал” чего стоила! Потом я понял, что “девятый вал” в жизни каждого человека бывает и не раз. Бесполезно тогда взывать о помощи. Надежда всегда только одна -- на свои   силы   и   немножко   просто   на   случай.

Обращала на себя внимание и картина И.К. Айвазовского “Волна” - сплошная вода и чуть видимый уголок черного неба, и среди этого хаоса маленькие фигурки людей на обломках своего корабля. В 1956 году в Тихом океане мы тоже попали в такую же обстановку, с той лишь разницей, что была сплошная, закрывающая небо, ревущая вода. Вот тогда я вспомнил “Волну” И.К. Айвазовского и подумал, что лучше всего такой стихией любоваться на картинах в музеях.

Но все равно мое увлечение маринистической живописью осталось на всю жизнь. Я даже как-то задался целью собрать картины художников, писавших моря, через которые я прошел в своей службе. К сожалению, это оказалось несбыточным -- с одной стороны не все художники были там, где мне пришлось плавать, а с другой --многие встречавшиеся мне картины были просто не по карману. Но, тем не менее, 18 картин я все же собрал, и они украшают мою двухкомнатную квартиру. Очень часто я чувствую себя среди их волн, вспоминаю, переживаю заново    и   прожитое,   и   пройденное.

В те же годы не прошел я мимо абстракционистов. Наверное, их картины  тоже нужно было воспринимать с философской точки зрения. Например, художник К.С. Малевич. В музее было несколько его картин, изображавших набор квадратов и различных фигур, оттененных черным и белым. Как говорили -- так представлял себе художник высшую реальность жизни, где не будет никаких земных проблем -- одни квадраты и треугольники, изображенные либо в хаосе, либо нанизанные в беспорядке   на   какую-то   нить.

  

 

Два  Владимира  Георгиевича  из одной  роты  (слева  В.Г.Семёнов).

 Мы  часто  вместе  ходили  по центру  города, изучая  его изумительную  планировку  и  архитектуру

 

Всего этого я не воспринимал, но потом понял, что  художники этого  направления  считали высшим порядком в жизни -- хаос. Пожалуй, они были провидцами рыночного   мира,   вот   только   с   проблемами   у   них   не   совпало.

 

 

Девичий  портрет  моей будущей жены

 

Мои посещения Русского музея привели к тому, что иной раз я был готов сам водить экскурсии по многим его залам. В 1952 году в коммуналку, где жили мои отец и мать, приехали на жительство две студентки из города Сталинска (ныне Новокузнецк). Познакомившись с ними, месяца через два я повел их в Русский музей и был их первым экскурсоводом. Одна из них, Наденька Бызова, через 7 лет стала моей женой.

 Всю свою службу, куда бы судьба меня ни заносила, я всегда шел в художественные музеи, на выставки и вернисажи. Бывая в Москве, никогда не пропускал случая побывать в Третьяковке и ее экспозицию знал не хуже Русского   музея.

 Безусловно, будучи курсантом, я не ограничивался рамками только Русского музея. В Ленинграде за время учебы я посетил почти все му­зеи, а некоторые по несколько раз. Хорошо знал экспозиции Центрального Военно-морского музея. Потом, на службе, даже устраивал по нему экза­мены молодым лейтенантам, чем пытался сразу же определить глубину про­фессиональных интересов офицера.

 В 80-е годы, зная эти мои привычки, сын мой Александр, будучи курсантом 5-го курса “поповки” сам устраивал мне экзамены по морскому му­зею   и, сознаюсь, нередко   с   моим   поражением.

Эрмитаж, ценнейшая сокровищница искусств мира, каждый раз обдавал меня каким-то императорским холодом. Все же я нашел там то, что многие годы волновало меня, заставляло искать ответы на непростые вопросы нашей военной истории. Я имею в виду Военную галерею Зимнего дворца, о которой А.С. Пушкин писал:

                            “У русского царя в чертогах есть палата:”...

            Где:

                            “Толпою тесною художник поместил

                             Сюда начальников народных наших сил,

                             Покрытых славою чудесного похода

                             И вечной памятью двенадцатого года”.

            И далее:

                               “Но в сей толпе суровой

                                 Один меня влечет всех больше. С думой новой

                                 Всегда остановлюсь пред ним  и не свожу

                                 С него моих очей. Чем далее гляжу,

                                 Тем  более  томим  я  грустию  тяжелой!”

 Что-то вроде этого испытывал и я, вглядываясь в портрет фельдмаршала М.Б. Барклая де Толли. Его непростая судьба, огромная несправедливость к этому человеку настолько потрясли меня, что я даже собрался написать о нем книгу. Много времени потратил я при увольнении в город на поиски материалов о полководце, просиживая часами в Центральной военно-морской библиотеке и в “Щедринке”, но морская служба прервала эти мои занятия, а собранный материал пропал где-то между Севастополем и Камчаткой. Но не пропала у меня память о Барклае.

            Задумываясь о его судьбе, я постигал сложности реальной жизни, непростоту служебных отношений.  Но понимая все это, все же не воспринимал несправедливость от кого бы она ни исходила и чем бы она ни прикрывалась. Барклай прошел через всю мою жизнь, как человек долга и совести, как олицетворение человеческой несправедливости.

А.С. Пушкин писал далее:

                        “О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!

                          Жрецы минутного, поклонники успеха!

                          Как часто мимо вас проходит человек,

                          Над кем ругается слепой и буйный век,

                          Но чей высокий лик в грядущем поколенье

                          Поэта приведет в восторг и умиленье!”

Но не сбылись слова Александра Сергеевича. Мало нашлось поэтов, кто в течение века с лишним восторгался бы жизненным подвигом -- мучением Барклая. Только в 1996 году вышла книга А.Г. Тартаковского “Неразгаданный Барклай”, где автор проливает свет на события тех далеких лет. Но свет этот все же не полностью осветил темноту, окружавшую Барклая. Пока же  я оставлю эту тему и постараюсь вернуться к ней вновь в будущем.

Другим моим увлечением в эти годы конечно же была русская классическая литература. Восприняв с детских лет совет своей матери, я никогда не расставался с книгой.

Конечно, я не перечитал всего и вся, как это сумел сделать Володя Брыскин,  о  чём  он  пишет  в  книге  «Тихоокеанский  флот», добравшийся до Говарда Фаста и Хэмингуэя, но с М.А. Булгаковым я был знаком, “Кавалер Золотой Çвезды” С.М. Бабаевского мне был гораздо ближе и понятней,  чем,  несомненно  уважаемый  мною,  Федор  Достоевский.

Моими любимыми писателями были: М.Ю. Лермонтов, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, К.Н. Станюкович, С.Н. Сергеев-Ценский и Н.В. Гоголь. Многие их произведения я читал по несколько раз. Например, “Войну и мир” Льва Толстого прочитал трижды. Много раз приходилось мне вступать в спор и доказывать, что поэтический дар М.Ю. Лермонтова был выше Пушкинского. Думаю, что если бы он прожил еще десять лет, то  есть всего  столько же, сколько и А.С. Пушкин, то его творческое наследие не имело    бы себе равных. Никто со мной не соглашался (даже жена), но я так-таки остался при своем мнении и до сих пор убежденным, что, даже как человек, Лермонтов   был   как-то   чище   Александра   Сергеевича.

Из зарубежных писателей больше всего я тогда отдавал предпочтение Вальтеру Скотту и Оноре де Бальзаку. “Человеческая комедия” Бальзака бессмертна не как памятник, а как постоянно существующая реальность нашей   жизни.

В последующем, когда моя служба стала более стационарна по месту жительства, а на Севере я прослужил с лишним 23 года, я собрал хорошую библиотеку где есть место всем: и нашим и зарубежным классикам, и Л.Н. Гумилеву и А.И. Деникину, и В.И. Ленину и И.В. Сталину.

           Я живу среди этих книг, постоянно общаюсь с ними, иной раз подхожу к  ним,  как  к  живым  существам,  глажу  их,  вдыхаю  их  запах.

 

Практика  на  Севере

 

По окончании 2-го курса 30 мая 1951 года эшелоном № 13635 в составе 40 людских вагонов (теплушек), вагона-изолятора и вагона для продуктов мы выехали на практику на Северный флот. Начальником эшелона был капитан 1 ранга С.Ф. Родионов, а его заместителями капитан 2 ранга Н.И. Баклан и капитан 3 ранга И.С. Щеголев.

Скалы, покрытые мхом, туманы, мелкий моросящий часами дождь, холодная свинцовая волна и крик чаек -- так нас встретил Север.

Почти все мы сразу же попали в губу Долгая Западная в Печенгскую Краснознаменную ордена Ушакова I степени бригаду торпедных катеров.

Корабельный состав этого соединения представляли в основном переданные нам по ленд-лизу принадлежащие ранее флоту США катера типа “Воспер”, “Хиггинс”, “Элко”, а также полученные по репарациям немецкие торпедные катера. Были среди них и наши ТМ-200 и 123 проект.

Нашей задачей было общее ознакомление с организацией службы, с техникой и оружием этих маленьких кораблей. Многим из нас они очень  понравились,  тем более, что с присвоением звания «лейтенант», можно    было сразу   получить   назначение   командиром   катера.

Как-то мне и еще троим моим товарищам довелось выйти в море. Волнение было небольшое -- 2-3 балла, но на большой скорости катер так сильно било о волну, что казалось внутри все обрывается. Пробыли мы в море около шести часов. На пирс сошли, осторожно ступая, одубевшие от морской соли, мокрые, зеленые от бешеной тряски, слабо стоявшие на ногах, но довольные выдержанным первым и нелегким испытанием. В качестве компенсации за наши мучения каждый из нас получил бортовой дополнительный паек, в который входил шоколад, сгущенка, печенье и другие   вкусные   вещи.

В короткие часы отдыха мы впервые выходили в тундру, побывали на острове Кильдин и даже искупались в его знаменитом двухслойном (из пресной и морской воды) озере.

Но основная практика нашего класса прошла на больших охотниках за подводными лодками, база которых находилась в городе Полярном. Отделение,   в которое   входил   и  я,   попало  на  большой  охотник  БО-234.

Это был бывший охотник ВМС США, переданный в 1945 году в состав нашего Северного флота. Водоизмещение его составляло всего 146 тонн, он мог давать ход до 18 узлов и имел небольшое артиллерийское и противолодочное вооружение. В целом это был очень уютный кораблик с прекрасным  экипажем.

 

 

БО-234  на  якоре  отрабатывает  задачи  боевой  подготовки

 

Мы как-то сразу вписались в состав команды охотника. В отличие от катеров, за время практики мы должны были освоить большой охотник полностью: технические средства кораблевождения, связь, оружие, машину, устройство корабля, боевые и повседневные расписания, а затем сдать соответствующие зачеты.

 

             

 

            Июнь  1951  года. 

Наш  большой  морской  охотник  за  подводными лодками  БО-234   выполняет дозорную  службу  в  Баренцевом  море

 

Почти месяц мы пробыли на нем и при этом большую часть времени провели в дозорах на входах в Мотовский и Кольский заливы. Среди экипажа у меня появились друзья: старшина команды радистов старшина 2-й статьи Соболев, командир отделения мотористов старшина 2-й статьи Михаил Шмелев и сигнальщик старший матрос Лосев. В период длительных совместных вахт они многому меня научили. Потом с Михаилом Шмелевым мы еще долго переписывались, пока его не демобилизовали.

                      

 

К  нам  швартуется  БО-236, на  котором  тоже  наши однокашники

 

Когда охотник стоял в Полярном, а было это очень редко, в свободное от вахт и работ время мы частенько спускали на воду шестивесельный ял и лавировали под парусами по Екатерининской гавани. Помню, вместе со мной, этим увлекались Валерий Ходырев и Женя Шаров.

 

                              

 

                                Мы  на  вёслах,  а  за  рулём  --  Лео  Сумкин.

 

Совсем редко нам удавалось сойти на берег. Смотреть в городе особенно было нечего, и весь его, старый и новый Полярный,  можно было обойти за час. Город имел несколько достопримечательностей: стадион, Дом офицеров, ресторан “Ягодку” и памятную сталинскую доску, повествующую о том, что 22 июля 1933 года в Полярном был “создатель и основатель Северного флота великий Сталин”. Доска и тропа к ней были видны с любой точки Екатерининской гавани, и я не сомневаюсь, что в те годы этот памятник был визитной карточкой флота и гордостью североморцев.

 

  

Ныне  этот  памятник  истории  Северного  флота  не  существует.

Он  был  уничтожен  в  период  борьбы  с  культом личности  Сталина

  

  

 

Вместе  со  старшинами  и  матросами  БО-234

 

В конце июня нас перевели на тральщики. Это тоже были ленд-лизовские корабли, называемые “Амиками”, водоизмещением 914.4 тонны, могущие развивать скорость 15 узлов, имевшие хорошее артиллерийско-пулеметное вооружение, контактные, электромагнитные и акустические тралы.

Семь единиц этих кораблей входили в 6-й отдельный Краснознаменный дивизион тральщиков 23 дивизии охраны водного района. Вот на эти корабли нас и разместили. Тральщики готовились к боевому тралению в восточной части Баренцева и в Карском морях.

Как нам рассказывали, неудача общего наступления немцев на Восточном фронте в 1942 году заставила их для срыва морских перевозок спланировать операцию “Вундерланд” (в переводе на русский -- “страна чудес”). Ее планом предусматривались активные действия в Арктике вплоть до пролива Вилькицного различных рейдеров и подводных лодок. Большие надежды немцы возлагали на минное оружие. По имеемым данным в Баренцевом и Карском морях они выставили около тысячи мин в надежде прервать наши коммуникации, связывающие нас с внешним миром. К счастью из этого ничего не вышло, но минная опасность на театре осталась.

В июне 1951 года считалось, что реальную опасность представляет участок от острова Колгуев до устья Енисея, на который приходилось около 400 донных магнитно-акустических мин, выставленных немецкими подводными лодками. Была опасность встречи   и  с якорными минами вблизи острова Колгуев, установленными с эсминцев “Рихард Бейцен”, Z-29 и Z-30. При всем этом характерным являлось то, что немцы использовали английские мины, захваченные ими в арсеналах Норвегии и Франции.

  6-му дивизиону тральщиков в составе кораблей Т-11, Т-112, Т-113,    Т-116, Т-117, Т-018, Т-119 была поставлена задача осуществить глубоководное контактное траление района северо-восточнее острова Колгуев, неконтактное траление к северу от полуострова Русский Заворот и неконтактное траление фарватера Обской губы.

  Мы вышли из Полярного 3 июля и через трое суток приступили к выполнению боевой задачи. В  перерывах траления мы высаживались на острова Вайгач и Колгуев. На  Вайгаче жила ненецкая семья, очень радушно нас встретившая, а Колгуев был пуст.

 Погода во время траления была отвратная: мелкий дождь, беспрерывная волновая толчея в 4 -5 баллов, кругом ни берегов, ни кораблей, ни огней, ни самолетов. Мы несли штурманскую вахту, то  есть выполняли ответственнейшее дело при тралении, чтобы не выскочить с обвехованной полосы или не выйти за пределы назначенной полосы траления. Фактически мы выполняли дублирующую роль, но наш дубляж обеспечивал точность      и   качество   решения   задачи.

Качка изнуряла до одури. Хорошо,  что на каждом борту мостика стояли бочки с селедкой и солеными огурцами. Тем и спасались. Определение места корабля осуществлялось в основном по радиомаякам, выставленным радиолокационным отражателям и по редко появляющемуся в облаках солнцу. Число заданных на сутки астрономических задач явно не соответствовало количеству раз, когда выглядывало солнце.

Однако, несмотря на это, к немалому удивлению нашего старшего практики норма астрономических задач выполнялась. Здесь нужно сказать, что выполнению нормы способствовала курсантская смекалка: часть задач решалась обратным ходом. Вот за этим занятием как-то я был пойман и лишен увольнения при прибытии с траления в Архангельск. Это тоже был урок -- формальность, мешавшая делу, приводила к вынужденному обману и хорошо,  что   этот   обман   был   безвреден.

На вторые сутки после пребывания в Архангельске, нас всех пересадили на плавбазу “Тулома” и отправили в Полярный. Старенькая плавбаза еле вытягивала против течения 2 узла в Горле Белого моря. Мы старались ей “помочь”, выставив весло в иллюминатор и потихоньку подгребая им. Эта шутка закончилась для всех, кто располагался в каюте,    из которой гребли веслом, нарядом на погрузку угля для плавбазы с прибытием в  Полярный. Еще через 2-3 дня мы покинули Север в         своих  теплушках. Для  меня  же  операции  с  минами  на  этом  не кончились.

Через 33 года, когда я уходил с должности начальника Оперативного управления Штаба Северного флота в Молдавию, буквально за сутки до отъезда, при передаче мною дел, вдруг приходит с Беломорской базы телеграмма. По содержанию телеграммы значилось, что буровики -- искатели нефти при бурении скважин на острове Колгуев обнаружили под толщей намытого морем песка немецкие мины и при этом часть из них почти под построенным новым колгуевским маяком.

Только в 1986 году окончательно (наверное) устранили опасность, заложенную по плану операции “Вундерланд”. Но еще много неразгаданных тайн хранят в себе моря, и некоторые из них представляют для человека большую опасность.

 

Разделение  на  факультеты

 

20 июля 1951 года произошло изменение в руководстве Военно-морским министерством.  Министром стал вице-адмирал Николай Герасимович Кузнецов. В ту пору нас это как-то мало касалось, и мы были основательно далеки от происходивших наверху военно-политических дрязг среди высшего военного руководства. Через своих ротных и курсовых командиров мы знали Н.Г. Кузнецова, а их уважительное отношение к нему передавалось и нам, курсантам. В связи с этим все как-то стали ждать изменений,   и   они   вскоре   произошли.

С началом обучения на  третьем курсе началось формирование специальных факультетов: штурманского, артиллерийского и минно-торпедного. До этого училище готовило офицеров флота широкого профиля -- вахтенных офицеров, а специалистом офицер становился на флоте. Теперь же все сделали наоборот: обучение по специальности начиналось с  третьего курса, училище выпускало офицера-специалиста, а вахтенным командиром он становился на флоте. Все это было результатом того, что поступавшая на вооружение техника все время усложнялась, и она требовала для своей обслуги практически инженерную квалификацию   офицера.

Ну, а пока все бросились писать рапорта с обоснованием своего желания учится по избранной специальности. Наш класс почти полностью оказался   на   штурманском   факультете,   кроме   меня.

Начальник кафедры навигации и лоции капитан 1 ранга Б.П. Новицкий сам отбирал своих учеников. Обо мне он сказал буквально следующее: “Я его не знаю, он чужак, пусть идет на оружейные факультеты”. Так распалась только что сформировавшаяся наша дружная курсантская группа.

Но первые дружеские связи оказались крепче других, последующих, и еще долгие годы мы не теряли друг друга из виду, переписывались и встречались: Валерий Ходырев, Петр Михеев, Женя Шаров, Гарри Арно, Валентин Лентовский, Владимир Брыскин, Валерий Галочкин, Вениамин Гущин, Владимир Комлев, Давид Масловский, Эрнст Ильин, Александр Можайский, Анатолий Сенюшкин.

В результате разделения по специальностям я оказался на артиллерийском факультете. Артиллерию, как предмет, я любил всегда.   “Бог войны” внушал к себе уважение. Тогда для нас артиллерийским богом был капитан 1 ранга Мешалкин Анатолий Александрович. Дело свое он знал, учил скрупулезно, требовал строго. Его помощники, специалисты по артиллерийской стрельбе, много времени уделяли развитию у нас артиллерийского глазомера, а правила артиллерийской стрельбы заставляли учить чуть ли не наизусть. Нужно сказать, что их наука здорово потом пригодилась, когда пришлось иметь дело с артиллерией на подводных лодках.

Артиллерийский глазомер пригодился не только для стрельб артиллерией, но и для управления кораблем, в применении торпедного оружия   и   даже   в   управлении   автомобилями.

Но не долго мы входили в артиллерийскую роль. Через два месяца наших два последних (по росту) класса вдруг внезапно перевели на       минно-торпедный   факультет.

 

Минно-торпедный  факультет

 

 Нужно признаться сразу: я не очень-то понимал роль и значение минно-торпедного оружия на надводных кораблях и с того момента, как  меня сделали минером, твердо решил стать подводником. Но мое решение еще совершенно ничего не значило, так как подготовка наша в равной степени предусматривала изучение материальной части минно-торпедного оружия как надводных кораблей, так и подводных лодок.

Существенная разница была в изучении боевого использования торпедного оружия. Так, если для надводных кораблей были тренажеры, оборудованные под мостик эскадренного миноносца, то для подводных лодок пока еще ничего не было. Нужно сказать, что большинство курсантов это обстоятельство не особенно огорчало, так  как   на подводные лодки идти служить желающих было, прямо   скажем,   мало.

Наш минно-торпедный класс № 335 (3-й курс, 3-я рота, 5-й взвод)  был сформирован   в   следующем   составе:

 

                         1. Ассэр Э.Ж.                                  12. Лаврентьев  В.М.

                         2. Богатырев С.Д.                           13. Лебедько В.Г. 

                         3. Верещагин В.П.                         14. Михайлов А.В.

                         4. Гридчин В.Е.                              15. Пакальнис И.И.

                         5. Гущин В.Н.                                 16. Реннике Ю.П.   

                         6. Дунаев О.Н.                                17. Сазонов В.А.  

                         7. Енин В.Н.                                    18. Селигерский К.П.

                         8. Змеев В.И.                                   19. Силин В.В. 

                         9. Кирносов А.А.                            20. Талызин Ю.А. 

                       10. Корнев Е.А.                                 21. Цатис Р.А.

                       11. Кудинов Г.А.                               22. Шмыгов А.И.       

   

Потом еще были включены в класс курсанты Сумкин Л.С. и  Беляков Г.В. Старшинский состав назначался со старшего курса и ими были: старшина роты главный старшина Агафонов А.Г., помкомвзвода старшина 1 статьи Панков Н.П., командир 1-го отделения старшина 2 статьи Волков Б.А.  и  командир 2-го  отделения  старшина 2 статьи  Борисов  В.Е.

 

 

Командир  2-го  отделения  335  класса, старшина  2  статьи

 

Со  второго семестра командование сменилось: старшиной класса   стал наш однокашник старшина 1 статьи Кузнецов А.Г., командиром первого отделения был назначен старшина 2 статьи Шмыгов А.И., а командиром второго   отделения   назначили  меня. 

           В отличие от остальных факультетов, минно-торпедный считался плебейским. Умудренные звездным небом и непостижимой простому разуму раскруткой гироскопа штурмана и озабоченные классической математикой теории  артиллерийской  стрельбы  артиллеристы  подшучивали  над  нами – минерами:  “В минном деле, как нигде, вся  загвоздка в  щеколде”.    

Щеколда в минном механизме удерживалась  в  рабочем  положении при помощи куска сахара. Когда  сахар под воздействием морской воды  таял,  щеколда  усилием  пружины  откидывалась  и  приводила минный  механизм в опасное  состояние.  Теперь достаточно было маленького    толчка -- цепь запала замыкалась, и происходил взрыв. Вот  вроде бы и вся наука. Были   еще очень замысловатые пути воздуха, воды и керосина в торпедах. Так   если со щеколдой все было понятно, то пути воздуха, воды и  керосина  частенько  стояли  преградой  к  увольнению  на  берег.

По сравнению с изысканным интеллигентом с белыми манжетами Новицким Б.П., пропахнувшим пороховым дымом Мешалкиным А.А.,  наш учитель минно-торпедного оружия капитан 1 ранга Тихонюк Денис Федорович, казалось, незаметно существовал в своих училищных минных подвалах в окружении мичманов, постоянно следующих за своим начальником   с  гаечными  ключами,  ветошью  и  торпедной  смазкой.

Но вскоре все начало меняться. Кабинеты все более наполнялись новым оружием. На смену торпеде 53-39 пришла торпеда 53-51 с прибором маневрирования и неконтактным магнитным взрывателем, появилась электрическая торпеда ЭТ-46, а вслед за ней самонаводящаяся торпеда САЭТ-50. Вместо мины КБ-КРАБ с ее щеколдой и сахаром появились индукционно-динамические мины АМД-4 с неконтактным взрывателем, индукционно-акустические мины МДТ. Это уже было серьезное оружие, не допускавшее никаких шуток, и мы как-то сразу поняли, что минер ошибается в жизни только один раз. Помню сколь долгими вечерами просиживали мы в торпедных и минных кабинетах, постигая запутанную вязь сложнейших электрических   схем   этого   нового   оружия.

В марте 1952 года к нам в училище пришел преподаватель военно-морской географии капитан 2 ранга Сутягин Павел Григорьевич. Своим исключительным педагогическим и офицерским тактом он снискал к себе всеобщее уважение и сумел привить нам интерес к своему предмету. Этому способствовал окружавший его ореол разведчика-десантника, участника разведывательно-диверсионных акций на севере Норвегии в Великой Отечественной войне. Порой однообразные скучные физико-географические описания фиордов Норвегии на его лекциях оживлялись жизненными примерами его личного участия и участия его товарищей, выполнявших боевые задачи в этих районах.

Давая “домашнее задание”, а это, как правило, было составление  плана и описание какой-либо военно-морской базы, порта, рейда, пролива или острова, он требовал, чтобы курсанты продумывали задачу незаметного проникновения в этот порт или незаметного и безопасного прохода пролива  и тому подобных мест.  Этим он постепенно многих подготавливал к  выбору  профессии  подводника,  профессии разведчика-десантника.

С Павлом Григорьевичем я с курсантских лет был связан тесными дружескими отношениями, и эти отношения сохранились с ним до конца его жизни, которая оборвалась 27 декабря 1997 года. После училища он хотел, чтобы я остался в адъюнктуре. После академии он уже требовал, чтобы я остался в адъюнктуре академии и даже пытался неоднократно выдернуть меня с флота сначала на кафедру истории военно-морского искусства и военно-морской географии, а затем на кафедру оперативного искусства ВМФ. Мне трудно было ему отказывать, чувствовалось, что он обижался, но все  же  все  попытки  вовлечь  меня  в науку оказывались безрезультатными.

После увольнения в запас я нередко бывал у Павла Григорьевича в институте имени А.И. Герцена, где он преподавал, а затем возглавлял ветеранскую организацию, в Географическом обществе СССР, почетным членом и членом президиума которого он являлся. Всегда, при любой встрече, мы находили общую тему для разговора. Не знаю, почему-то при встречах за столом, когда я просил слово, Павел Григорьевич всегда говорил: “Тише, пожалуйста, послушайте, что скажет отличник”.

Он очень хотел иметь своих учеников-отличников, своих последователей. И они у него, несомненно, были. Одним из таких мы по праву можем считать Василия Федоровича Кострюкова, оставшегося в адъюнктуре в училище в 1953 году и ставшего доктором военных наук, профессором, лауреатом Ленинской премии, вице-адмиралом. Павел Григорьевич очень гордился Василием Федоровичем и ставил его всегда в пример.

Почти вместе с Павлом Григорьевичем Сутягиным преподавать историю военно-морского искусства в училище пришел капитан 1 ранга Григорий Михайлович Гельфонд. В ряду военно-морских историков Григорий Михайлович был весьма заметной фигурой. Основной упор в  своих лекциях Григорий Михайлович делал на анализ развития морской тактики, стремясь показать зависимость тактических приемов от свойств оружия и техники, учил курсантов критически осмысливать ход боевых действий, принимаемые решения флотоводцами, причины их удач и поражений.   

Некоторые неординарные схемы морских сражений вычерчивались нами наизусть, и Григорий Михайлович требовал не пересказа их хронологии, а изложения своими словами сущности происходивших событий. Нужно отдать ему должное, что в те времена борьбы с космополитизмом он очень тонко умел подметить и обратить внимание на поучительные страницы боевого опыта флотов США, Англии, Германии и Японии   во  2-й   Мировой   войне.

Сейчас кое-кто, саркастически усмехаясь, вспоминает времена, когда чересчур ретивые политрабочие борьбу с космополитизмом доводили до абсурда и анекдотов. Что было, то было. Важно лишь то, что это  должно было быть в меру. А тогда мало кто из нас понимал, что космополитизм на самом деле насаждал отказ от отечества, идеологию измены Родине, предательства национальных интересов. Кроме того, истинное христианство (а большинство из нас были крещеные в русской церкви) всегда было чуждо всякому космополитизму. Но уже тогда, в закрытом учебном заведении, на этой космополитической плесени всходили ростки будущих либеральных мировоззренческих  свобод.

Нет, Григорий Михайлович не закладывал в нас мысли  и  сомнения в этом отношении.  Они шли с улицы, через рынок западной литературы, через всю ту послевоенную грязную общественную накипь, которая пузырила на тусовках так называемого ленинградского “бомонда”. Представители   нашего   училища   на   них   были   нередкими   гостями.

В процессе своей службы я очень хорошо понял, что историю военно-морского искусства, вообще историю как таковую, в среде офицерского корпуса не то чтобы недолюбливали, но скорее недопонимали и потому не хотели утруждать себя аналитическими размышлениями о прошлом. Поэтому в училищах вскоре кафедра истории военно-морского искусства была сведена с кафедрой тактики и получила название кафедры тактики и   военной   истории.

Так пытались искусство тактики, науки о бое, совместить с сухой хронологией исторических дат, выплеснув из истории военно-морского искусства рассуждения о закономерностях развития способов ведения  боевых  действий  на  море  в  конкретных  исторических  условиях.

И результат не заставил себя долго ждать. Будучи командиром подводной лодки, а затем начальником ведущих управлений штаба флота я не раз задавал самый, что ни на есть простой вопрос, например: “Скажите пожалуйста, что вы знаете об Ушакове?”. Большинство опрашиваемых офицеров не только ничего не знали о делах великого русского флотоводца, но находились и такие, которые вообще не имели понятия о фамилии Ушакова.

Уже будучи в запасе, преподавая в академии историю военно-морского искусства, на одном из первых семинаров я спросил выпускника Севастопольского училища им. П.С. Нахимова, только что поступившего в академию, что он знает о Павле Степановиче. Не буду называть его фамилии. Обведя потолок глазами он сказал, что, вроде, ему памятник в Севастополе стоит.

Преподавание истории в училищах на фактах, без развития аналитического восприятия прошлого привело к тому, что в 1997 году командование Военно-Морской Академии вознамерилось вообще упразднить кафедру истории военно-морского искусства. Только смутная тревога чего-то, возможно, непоправимого, могущего произойти вместе с этим, пока их остановила. Но, возможно, это все же временное явление.

“Без светильника истории  тактика - потемки” -- говорил в свое время наш великий полководец А.В. Суворов. Этот светильник нужно разжигать, опираясь на последние методы математического анализа, компьютерного поиска оптимальных вариантов прошлых сражений, и на их основе повышать воен­но-морское искусство будущего.

Думал ли я, тогда курсант, такими категориями? Конечно же нет. Но Григорий Михайлович Гельфонд приучил меня к чтению исторической военно-морской литературы. В своем чемоданчике, с которым я впервые шагнул на борт подводной лодки, среди прочих вещей лежала книга “Советское военно-морское искусство”, сборник статей под редакцией тоже весьма известного военно-морского историка капитана 1 ранга Р.Н. Мордвинова, изданная военно-морским издательством (было ведь и такое) в 1951 году. Эта военно-морская историческая библиотечка у меня постоянно пополнялась и многие ее книги прошли вместе со мной не одну тысячу миль на подводной лодке через моря и океаны.

                        

Впечатление  на  всю  жизнь

 

Зимой 1952 года наше училище посетил военно-морской министр вице-адмирал Николай Герасимович Кузнецов.

И надо же было так случится, что он вместе с сопровождавшими его лицами зашел на тренажер, где наши курсанты занимались очередной тренировкой по выходу в торпедную атаку эсминца с использованием ночного прицела. Как старший на тренировке я подошел к министру, который по росту был в 2 раза выше меня, и доложил:

- Товарищ адмирал! 2-е отделение 335 класса проводит тренировку по выходу в торпедную атаку эсминца в ночных условиях обстановки. Командир отделения старшина 2 статьи Лебедько.

 Он выслушал доклад, поздоровался со мной и с курсантами и сказал:                   

- Пожалуйста, продолжайте тренировку.

Н. Г.  Кузнецов  и  все  присутствующие  стали  наблюдать  за  нашими  действиями. Кажется, атакой руководил Юра Реннике. Атака оказалась удачной. Министр сказал, что доволен увиденным и пожелал нам хороших и отличных оценок в учебе.

Эта единственная моя встреча с Николаем Герасимовичем Кузнецовым длилась не более 10-12 минут, но запомнилась на всю жизнь. Что вынес я из нее? Ощущение соприкосновения с какой-то живой и легендарной историей, с выдающимся  человеком, возглавлявшим ВМФ в течение всей Великой Отечественной войны. И еще запомнился мне его взгляд,  внимательный,   с  чуть    присущей   ему  поморской  поволокой.

 

Московский  парад

 

Большим событием в нашей курсантской жизни был выезд в Москву весной 1952 года и участие в первомайском параде на Красной площади.

 

 

         Апрель  1952  года.  Подготовка  к  параду  на  территории  училища.

Впереди  идёт  полковник  Соколов

 

В Москве в эти дни отмечали 500-летие со дня рождения автора Моны Лизы, создателя идеала человеческой красоты, Леонардо да Винчи,  и в это же время на Дальнем Востоке американцы в Корее, а французы во Вьетнаме вели войны, поражая леонардовский гуманизм бактериологическим оружием. Но тогда все это было от нас далеко и даже не возбуждало к воспоминаниям   лекций   по   химическому   оружию.

Москва встретила нас спокойствием, утренней свежестью и каким-то неповторимым запахом присущим только Москве. Рожденный в Москве, впервые вздохнувший этот воздух, никогда его не забывает, незаметно для себя скучает по нему, а возвращаясь в Москву не может им надышаться.

На бело-голубых фордах нас доставили с ленинградского вокзала в отведенные нам казармы неподалеку от Химкинского водохранилища. Это были вполне удобные для жилья, просторные, светлые помещения, расположенные поблизости от Северного речного вокзала. Привокзальная площадь  служила   нам   местом   наших   парадных   тренировок.

Наш парадный полк состоял из четырёх батальонов. Нашим 2-м батальоном командовал капитан 3 ранга Щеголев И.С., а командирами рот были капитан 3 ранга Костин М.Г. и капитан Пороцкий Б.С. Тренировки проходили под неусыпным контролем сухопутных специалистов по строевой подготовке. Как правило, каждый из них был в звании полковника.

 С утра и почти до вечера осваивалась нами строевая наука. Нас научили, почти не кося глазом в сторону соседа, интуитивно стоять и  идти  в одну прямую линию в общем строю, и все это же делать с оружием в руках.                           

По команде: “На ру-ку!” двумя приемами одновременно наши винтовки образца 1891/30 года мы переносили с плеча в положение “на перевес” и держа трехгранный штык в сантиметре от правого уха впереди идущего соседа чеканили шаг, добиваясь одного удара подкованных каблуков об асфальт.

           Ближе к началу парада к нам приезжали и давали небольшие шефские концерты московские артисты. Среди них были такие мастера сцены, как народные артисты СССР Турчанинова Е.Д., Андровская О.Н., Гоголева Е.Н., Михайлов М.Д. Нас также раза два вывозили в театры.  Помню   я   был   в  Большом   театре   на   опере   Джузеппе Верди   “Аида”.

Перед генеральной тренировкой к нам на площадь у Северного речного вокзала приехал военно-морской министр вице-адмирал Н.Г. Кузнецов и начальник Морского Генерального Штаба адмирал А.Г. Головко.

Генеральная репетиция парада с участием всех парадных частей была проведена на Московском центральном аэродроме имени М.В. Фрунзе.      Это бывшая Ходынка, где в 1896 году по случаю своей коронации Николай II не успел всех одарить подарками, и его безголовые помощники залили Ходынское поле кровью почти 2600 раздавленных и изувеченных людей. Может быть, души этих убиенных людей требовали жертву от всех, кто потом толпами валил на Ходынку. Может быть с нами так и случилось.

При переезде от Химок на Ходынку на нашей машине у курсанта Немчинова слетела бескозырка. Спрыгнув с машины, он попал под сзади идущую машину и был убит. Еще до нашего приезда из Москвы его похоронили в Ленинграде на Красненьком кладбище. Убитого заменили резервистом и целостность парадной “коробки” была сохранена.  Мы, стиснув зубы и сбросив винтовки “на руку”, вскинув штыки, казалось, бесконечно шли, а в перерывах бесконечно курили. Лицо Немчинова все время   стояло   передо   мной.

Парад на репетиции принимал Маршал Советского Союза С.М. Буденный. Было много прохождений и захождений, какая-то сутолока и толкотня.  Кроме   того,   было   ветрено   и   очень   холодно.

Ближе к 1 мая погода улучшилась, и нас вывели в город на строевую прогулку. Движение мы начали от Белорусского вокзала и шли по улице Горького через огромные массы людей, стоявших на тротуарах. Они что-то кричали, улыбались, махали руками. Что ни говори, а флот в нашей стране любили всегда. Москва редко видела моряков, и поэтому каждая такая встреча была для нее праздником. Солнце сверкало на наших штыках, а мы самозабвенно пели “Варяга”.  Когда по ходу песни звучали слова: “Наверх вы, товарищи, с Богом, Ура!”, “Ура” подхватывалось людьми, стоявшими     на тротуарах, и прокатывалось вдоль улицы, отдаваясь эхом в подъездах, арках и переулках. Это было волнующее зрелище, оставшееся в памяти каждого   из   нас   на   всю   жизнь.

 

                

 

                     Полк  1-го  Балтийского  ВВМУ  построен  к  параду

 

1 мая 1952 года наш парадный полк был выстроен позади огромного оркестра почти напротив Мавзолея. Парад принимал командующий войсками ПВО страны -- Заместитель Военного министра СССР Маршал Советского Союза Л.А. Говоров. Командовал парадом командующий войсками Московского военного округа генерал-полковник П.А. Артемьев.

Пока Маршал объезжал войска, здоровался и поздравлял их с праздником 1 Мая -- днем международной солидарности трудящихся и днем братства рабочих всех стран, а затем поднимался на трибуну Мавзолея и произносил традиционную речь, стоять в строю, не шелохнувшись, было чрезвычайно тяжело. Были случаи обмороков.

Но вот, наконец, звучит Гимн Советского Союза и артиллерийский салют. От исторического музея начинают марш  открывающие парад юные музыканты. Вся Красная площадь приходит в движение: колышутся знамена военных академий, и вот уже наш полк выходит на полосу прохождения.

Я по своему росту был маленьким, шел в предпоследней шеренге своего второго батальона, но был правофланговым. В отличие от других в шеренге, которые держали равнение на меня, повернув головы направо, я должен был смотреть прямо в затылок впереди идущего. Поэтому мне   плохо   было   видно   кто   стоит   на   Мавзолее.

В центре стоял И.В. Сталин. Я видел, как по мере подхода нашего полка к Мавзолею к Сталину протискивался Н.Г. Кузнецов. Но я шел, не сводя глаз со Сталина. Наш товарищ, Володя Брыскин, в своих воспоминаниях пишет, что Сталин вообще через 15 минут ушел с “представления”, так как “видимо, он уже совсем себя неважно чувствовал”. 

Не знаю, наверное, ему хотелось видеть на трибуне вместо Сталина Сергея Мартинсона или на худой конец Клару Лучко. Тогда ему, постигшему все книжные полки училищной библиотеки, они казались олицетворением страны в этот солнечный московский день. Вполне возможно.

 

                

 

1  мая  1952  года.  Курсанты  1-го  Балтийского  высшего  военно-морского  училища безукоризненным  строем  в  торжественном марше  проходят  по  Красной  площади.

Военно-морской  флаг  несёт  отличник  учёбы  главный  старшина  Агафонов  А.Г.

 

Когда половина нашего полка прошла Мавзолей, к грохоту оркестра добавился рокот моторов идущих над площадью самолетов. Авиацию на параде вел сын И.В. Сталина гвардии генерал-лейтенант авиации Василий Сталин, в последствии замученный хрущевскими выродками в Казанской тюрьме. Но сейчас, с выходом самолетов над площадью, Сталин поднял голову и смотрел вверх. Рядом с ним, чуть справа от него стоял Н.Г. Кузнецов. Вот  такую  картину  я  и  унес  в  своей  памяти  навсегда.

Да, я счастлив, что видел Сталина. Такие люди, как он, появляются раз в три столетия, и ты становишься как бы причастным к отсвету его бессмертия, чего лишены многие другие поколения человечества. Ведь есть же современники Петра, Пушкина, Суворова, Льва Толстого, Ленина, и они гордятся, что жили в одном с ними историческом времени.

 

 

Наш  парадный  марш  по  Красной  пощади  продолжался  десять  минут,  а  готовились  мы  к  этому  больше  месяца

 

Я еще не раз вернусь к этой личности. Но для меня, как  тогда, так и сегодня Сталин был великим человеком, державником, крупнейшим политическим и военным стратегом. Он был и останется руководителем коалиций государств, разгромивших фашизм, и даже только это его деяние не исчезнет никогда из памяти народов. Сейчас Сталин притча во языцах. Нет ни одного дня, чтобы с экранов телевизоров и бульварных газет не неслась  какая-либо  гадость    про  Сталина. Доходит иногда до абсурда: даже то, что было очевидно хорошо, но если это связано с его именем, то, значит, плохо. Могу сказать, что гипноз нечестной, зачастую глупой, оскорбительной и грязной антисталинской пропаганды меня не поколебал в оценке Сталина и в отношении к нему как к руководителю государства, партии, просто как к человеку. Я не побежал следом за массой баранов, обстриженных Яковлевыми, Волкогоновыми, Радзинскими и прочими, все еще не понимающими, что бегут они по дороге от Храма, который    построил   им   Сталин.

 Парад закончился, несколько московских круговертей и вперед,  -- то  есть  назад к бабкам, мамкам, теткам, невестам, к ленинградскому пиву.

И в этом нескрываемом желании, и в суматохе отъезда, утонули слова Ивана Сергеевича Щеголева о том, что за высокую строевую выучку и отличное прохождение на первомайском параде всему нашему парадному полку генералиссимус И.В. Сталин объявил благодарность. Она была вписана в личное дело каждого курсанта, а когда личное дело за ненадобностью уничтожили, то осталась в памяти тех, кто по настоящему понимал ценность этого   поистине   почти   бессмертного   воинского   поощрения.

  

Последняя  практика на  Севере

 

 

После экзаменов мы выехали на практику в Полярный.   Так  мы  ехали  на  Северный  флот

 

  

Остановка  эшелона  в  Карелии.

Слева  направо  первый  ряд:  Н. Победаш, А. Никитский,  Ю. Каширкин, В. Холмовой,   А. Нильбо,  Ю. Филин,  А. Деманов.

Второй  ряд: А.  Михайлов,  В.Лаврентьев, В. Лебедько   и   ?

  

 

Летняя  полярная  ночь. Светло,  как  днём. Наш  большой  охотник  за  подводными  лодками  на  боевом  дежурстве  у  пирса

Наше отделение разместили на большом охотнике американской постройки БО-236.

  

  На этот раз мы тренировались в управлении кораблём  в простых условиях: выполняли маневр “человек за бортом”, осуществляли подход к причалу, который изображала сброшенная за борт бочка, выходили в условные атаки по подводным лодкам, высаживали на берег разведывательно-диверсионные группы, подрывали всплывшие мины, предварительно   сброшенные   за   борт   с   охотника.

 К сброшенной мине мы подходили кормой на шлюпке. Здесь важно было не ударить мину корпусом шлюпки или веслом. Мину держали вытянутыми руками и одновременно подвешивали к ней заряд с бикфордовым шнуром. По команде шнур зажигался, раздавалась команда: “Весла на воду”, и вот уже через 6-7 гребков по команде “Ложись” мы падали ниц на рыбины шлюпки, раздавался взрыв, и осколки проносились поверх наших голов. Как правило, такую процедуру проходил каждый в роли минера, поджигающего бикфордов шнур. Дело это было непростое, так  как иногда не сразу удавалось заметить горит сердцевина шнура или нет, время шло, и невидимое тление неумолимо приближалось к подрывному патрону. Не у всех нервы выдерживали, но в целом все обходилось благополучно, интересно  и  даже  весело.

В последних числах июля мы перебрались с больших охотников на эсминцы в Североморск. Не помню ничего стоящего из этой миноносной практики. Большую часть времени мы вгрызались в землю, закладывая первый Североморский парк, который и сейчас существует в центре города.

Помните об этом Североморцы! Значит, уже не зря жили на этом   свете   первобалтийские курсанты.

 

  

В  устье  реки  Белокаменки.

На  вёслах: Л.  Сумкин,  Ю.Волков,  Ф.Мартинсон, В. Сазонов.  С  шестом  в  руках Ю.  Реннике

  

 

В  волейбол  играли  до  поздней  ночи,  так  как  было  светло.  Слева  направо:  В.  Енин,  Ф.  Плессер,  В.  Змеев,  Ю.  Реннике,  В.  Силин

 

В Ленинграде я встретил своего давнего друга Владимира Орлова. Мы учились с ним когда-то всего один год в  пятом классе и дружбу поддерживаем до сих пор. Вместе когда-то увлекались литературой и почему-то ботаникой. Летом, когда я ожидал вызов в Нахимовское училище, мы собрали с ним в привятских таежных лесах коллекцию различных мхов.    

В сфанговых сосняках и ельниках было много мягких зеленоватых, буроватых и красноватых ковровых и подушковидных мхов-дерновин. Мы даже нашли тогда на одном старом дубе редко встречаемый в наших лесах печеночный гриб. В общем коллекция наша была на областной выставке и еще долго была учебным пособием в школе.

Ботаника на всю жизнь оставила у меня интерес к проникновению в сложный и интересный внутренний мир растений и животных. В этих мирах я не раз раскрывал такие формы борьбы, обеспечения безопасности, прогрессирующей жизни и взаимодействия, которые в последующем использовал в своей практической оперативной работе. Скажем, некоторые кошачьи повадки нами были применены в интересах охраны и обороны подводных лодок - ракетоносцев нашими подводными лодками. Часть форм взаимодействия, существующего в живой природе, я взял себе в помощь при изложении вопросов взаимодействия своей кандидатской диссертации. Но все это было потом.

Володя Орлов тоже хотел стать моряком, но по здоровью в училище не прошел, долго лечился и, наконец, поступил на филфак Ленинградского государственного университета.

 Последний год моего пребывания в училище совпал с довольно частыми посиделками и прогулками по Питеру в беспрестанных дискуссиях о философском понятии смысла жизни. Здесь не место вдаваться в подробности наших рассуждений. Но сущность их такова: обогащение смысла человеческого существования бесконечно, также как вечно познание глубинных уровней человеческого бытия. Мертвый покой концепции о бессмертии души конечен и только человеческое творчество бесконечно и неистощимо во имя собственного бессмертия.

Ныне Владимир Вячеславович Орлов - доктор философских наук, профессор Пермского государственного университета, автор многочисленных   трудов   и   ряда   книг,   член   ЦК   КПРФ.

Постоянный творческий поиск, стремление вникнуть и понять сущность окружающих явлений, наверное, стала чертой характера нас обоих, каждого в своей области. Только не нужно думать, что эта черта рождалась в шелесте страниц пыльных фолиантов и в пустых аудиториях философских кафедр. Нет, мы были молоды, постоянно бывали в театрах, на различных выставках и концертах. Тогда как-то в общежитии университета на одном    из университетских концертов нас познакомили с Эдитой Пьехой, начинающей,  своеобразной,   талантливой   певицей.

 

Мы  становимся  подводниками

  

Приказом Военно-морского министра № 00729 от 29 сентября 1952 года с 15 октября 1952 года училище переключилось на подготовку офицеров-подводников. В приказе было сказано, что распределение выпускников 1-го Балтийского Высшего Военно-морского училища с осени 1953 года должно производиться в точном соответствии со специальной подготовкой,   то  есть   штурманами   и   торпедистами   подводниками.

Прямо скажем, что общего восхищения этот приказ не вызвал, но я был рад, что решение моей судьбы будет таким, как мне хотелось.

           Кстати, в училище имени М.В. Фрунзе, узнав, что мы переквалифицируемся на подводников, нашлось много желающих перейти к нам учиться, хотя бы на последний семестр. Некоторые такие желания были удовлетворены, и к нам в училище пришли Ковалев Э.А., Коновалов В.Х., Зеленцов Ю.И., Прен С.Н., Сковородкин А.А. и другие ребята.

Появились новые предметы, например, “Устройство и управление подводной лодкой”. Старшим преподавателем на этой кафедре был       капитан 1 ранга Игнатьев Константин Флегонтович. Он читал нам “Теорию подводных лодок”. Весь курс был рассчитан на разъяснение физического смысла и практической части дела без применения высшего анализа, хотя математики   в   этой  науке   было   вдоволь.

Вышколенный старой дореволюционной школой, опытнейший инженер-механик подводных лодок, прекрасный педагог, Константин Флегонтович читал свои лекции настолько интересно, что с первых же слов овладевал вниманием всего класса. Знания своего предмета по основным вопросам плавучести, остойчивости и непотопляемости подводных лодок    он сумел вложить в наши головы так, что потом на флоте мы быстро научились чувствовать положение лодки: тяжела она, легка ли, каковы ее поперечная и продольная остойчивость. Теоретический расчет дифферентовки приобретал осознанную целесообразность распределения нагрузки   подводной   лодки.

Можно прямо сказать, что кто не познал или не понял игнатьевской науки, тому была  на  флоте не “амба”, как в  известной песенке  из  оперетты,  а  “хана”.